— Этот человек сумасшедший, — заявил я обступившим нас людям, — я английский джентльмен и путешествую в свое удовольствие. Приехал я из Саарбрюккена, а направляюсь в Трир.
— Но эта дорога не ведет в Трир.
— А мне захотелось идти именно по этой дороге. Из Трира в Саарбрюккен я добрался по Саарскому шоссе, а возвращаюсь по этой дороге, чтобы два раза не проходить по одним и тем же местам.
— Когда вы покинули Саарбрюккен? — спросил один из жандармов.
— Этим утром, — ответил я, чтобы избежать вопросов относительно места моего ночлега.
Но ответил я, как оказалось, невпопад, судя по тому, что жандармы, кучер и все зеваки покатились со смеху.
— Значит, вы прошли четыре мили за три часа? — спросил жандарм.
Мне стало ясно, что я сморозил глупость. Четыре мили равны восемнадцати лье, и их невозможно пройти за три часа. Получилось, что я неверно прикинул расстояние, но ошибиться было несложно, ведь я не знал, где находился в тот момент.
— А я хороший ходок, — заявил я им, пытаясь хоть как-то выкрутиться из дурацкого положения.
— Вот и. прекрасно, — сказал жандарм, — значит вам не составит труда проследовать за нами.
На эту шутку все собравшиеся отреагировали дружным смехом, а мой кучер даже надулся, как петух: еще бы, ведь он лично задержал диверсанта.
Слухи о том, что поймали диверсанта, уже успели дойти до самого дальнего края деревни. Народ все прибывал, люди расталкивали друг друга, чтобы взглянуть на меня, и постепенно начали распространяться невероятные небылицы. Говорили, что я собирался взорвать тоннель в Вейбельскирхене, а группа, которой я командую, минирует железнодорожные мосты.
Наконец, прибыл сам бургомистр. Он торопился, как мог, но сумел развить лишь такую скорость, какую позволял его объемистый живот. Изо рта у бургомистра торчала длинная фарфоровая трубка, и он, словно локомотив, тащащий тяжелый состав, пускал из нее через равные промежутки времени огромные клубы дыма.
Бургомистр посовещался с жандармами. Вместе они приняли решение доставить меня в Саарлуис и передать для разбирательства тамошним властям.
— Будьте с ним осторожны, — напутствовал жандармов бургомистр.
Меня обыскали и, разумеется, не нашли при мне ни револьвера, ни сабли.
— Все равно будьте осторожны, — заявил бургомистр, — по дороге на вас может напасть его банда.
— А это на что? — поинтересовался жандарм и вытащил из седельной кобуры пистолет.
— Все равно, — повторил бургомистр, — будьте осторожны. Тут вы за все в ответе. Его надо хорошенько связать.
Совет бургомистра пришелся всем по нраву. Жандарм, сам бургомистр и еще несколько местных жителей куда-то отошли и через десять минут вернулись со специальной цепью. Такой цепью сковывают двух преступников, когда перевозят из одного полицейского участка в другой.
Поскольку я был один, меня пристегнули к одному из жандармов. Цепь специальными замками прикрепили к его и моему запястьям, а ключ от замков второй жандарм сунул себе в карман.
Жандармы уселись на лошадей, толпа принялась улюлюкать, а мне пришлось приноравливать свой шаг к шагу лошади. Я подумал, что если по дороге мне удастся сбежать, тогда я буду считать себя самым большим в мире везунчиком.
Двигались мы в таком порядке: я был прикован цепью к одному из жандармов, а второй жандарм постоянно следил за мной и в любую минуту при малейшей попытке неповиновения был готов выстрелить мне в голову. В таком положении пытаться сбежать не имело никакого смысла, и вскоре я перестал даже думать о побеге.
Голова моя была занята только одной проблемой: что я скажу прусским властям в Саарлуисе. Эта мысль неотступно свербела в моем мозгу. Примут ли они за чистую монету мою сказку об английском джентльмене? Лично мне она представлялась неубедительной, а отдельные ее детали — просто смехотворными.
Лошади жандармов двигались довольно широким шагом, и мне было тяжело поспевать за ними. Опухоль на ступне еще не спала, и от этого я приволакивал ногу. Стоило замедлить шаг, как сразу натягивалась цепь, и тогда жандарм резким рывком подтягивал меня к своему седлу. Это не было больно, но страшно меня бесило.
Но больше всего я злился, когда мы проходили по какой-нибудь деревне. В каждой из них женщины и дети выбегали на улицу и глазели на меня, а когда разносился слух, что ведут диверсанта, который собирался сжечь и взорвать всю округу, все начинали улюлюкать и осыпать меня проклятьями. Лица местных крестьян казались вполне добродушными, но они буквально взбесились от того, что в их краях появился какой-то диверсант, намеревавшийся все предать огню. Когда они видели меня, в глубине их дремучего сознания оживали смутные воспоминания о Войне за пфальцское наследство[92] и бесчинствах, которые в те годы творили в этих местах французы. Стоило ли из-за этого сердиться на них? Разумеется, нет. Но, с другой стороны, если через сто или двести лет по деревням Иль-де-Франс или Вексена[93] проведут пленного пруссака, пусть тогда и он не жалуется, что местные жители бросают в него камни, потому что настанет его очередь расплачиваться за все, что натворили его предки уланы.
Я решил воспользоваться своим положением военнопленного и попросил, чтобы мне купили кусок хлеба. Жандармы сначала заупрямились, но поскольку они уже успели вывернуть мои карманы и присвоить обнаруженную у меня двадцатифранковую монету, конвойные, в конце концов, сдались и уступили моим настойчивым просьбам.
Кусок хлеба придал мне силы, и следующие три или четыре лье мы прошли довольно бодро, во всяком случае, мой страж не очень часто дергал за цепь, посредством которой он призывал меня к порядку. И вообще по пути отношение ко мне жандармов заметно смягчилось. Страх, внушенный им бургомистром, постепенно рассеялся. Выяснилось, что я не такой уж зверь, как им показалось в самом начале. По тону их разговоров я уловил, что настроение у них изменилось. Наконец они настолько успокоились, что жандарм, в кармане которого находился ключ, попросил своего товарища дальше вести меня в одиночку.
— Ну, конечно! — ответил "мой" жандарм.
— Тогда я поеду вперед, доберусь до Лиссунгена и нагоню вас в Лоренбурге, а если доберетесь туда раньше, тогда вы меня там подождете.
Он свернул на боковую дорогу, а мы продолжили путь по главной дороге и дошли до деревни. Здесь мой жандарм вдруг испытал непреодолимое желание освежиться. Это занятие, сопровождавшееся рассказом о моем задержании, продолжалось довольно долго, и жандарм, чтобы поспеть вовремя, решил прибавить шагу. Пока у меня были силы, я поспевал за ним, но вскоре усталость взяла свое, да еще моя нога вдруг стала неметь. Я начал отставать, чем навлек на себя поток ругательств и постоянное дергание за цепь.
— Я не могу угнаться за вашей лошадью, давайте замедлим шаг.
Однако он не откликнулся на мою просьбу, а, наоборот, пришпорил лошадь и пустил ее рысью. Я начал упираться.
— Если не будете идти как следует, я вам вмажу саблей плашмя.
— Только попробуйте.
Не успел я это сказать, как он немедленно показал мне, кто здесь хозяин, и со всей силы ударил меня по плечу, да к тому же именно в то место, куда пришелся удар прикладом во время марша из Седана в Понт-а-Муссон. Боль была такая, что я вышел из себя. Схватив цепь двумя руками, я так сильно дернул за нее, что он слетел с лошади, а его сабля улетела в канаву.
Жандарм мгновенно вскочил на ноги и бросился на меня. Но поскольку его лошадь оказалась рядом со мной, я инстинктивно сунул руку в седельную кобуру и выхватил пистолет.
— Сделаете шаг, и я выстрелю.
Он застыл, и мы какое-то время смотрели друг другу в глаза.
Все произошло настолько быстро, что нам обоим потребовалось время, чтобы опомниться.
Мне показалось, что теперь я стал хозяином положения. У меня появился пистолет, а жандарм был безоружным, при этом мы с ним были скованы цепью, и оба стояли на ногах.
Жандарму понадобилось несколько минут, чтобы осознать уязвимость своего положения и понять, что я держу его на мушке. Если бы я действительно оказался страшным диверсантом, он давно уже был бы мертв. Жандарм огляделся по сторонам, но мы были одни, и помощи ждать было неоткуда. Звать на помощь тоже не имело смысла, так как мы находились на поляне посреди леса, вдали от жилья и полей, на которых могли бы работать местные крестьяне.
Пока он пытался осознать эту очевидную истину, я размышлял над проблемой совсем другого рода. А не попытаться ли мне сбежать? Что с того, что пруссак держит меня на цепи, и у нас нет ключа от ее замка. Здесь нет ничего невозможного. Надо лишь придумать, как разбить цепь. Но как?
Размышлять об этом на главной дороге было опасно, в любой момент кто-нибудь мог появиться в этих местах, и тогда мне конец. Необходимо было срочно укрыться в лесу. Я заметил узкую тропинку, которая вела в глубь леса, и сказал жандарму:
— Надо нам перебраться в тень, но поскольку нас связывает цепь, доставьте мне удовольствие, слушайтесь меня во всем. За меня будет говорить этот пистолет. Если крикните, я немедленно прострелю вам голову. Идите вперед, так чтобы я вас видел, и не вздумайте оборачиваться, а то выстрелю в спину. Вы меня поняли?
Он промолчал, но я понял, что он на все согласен.
— Для начала, чтобы ничего здесь не оставлять, подберем вашу саблю. А чтобы у вас не возникло искушение напасть на меня, мы будем вместе пятиться назад, причем вы двинетесь только после того, как я потяну за цепь.
Все мои требования он выполнил точно и ловко, будто много лет отрабатывал эти движения. Я же, не подвергнув себя никакому риску, подобрал саблю и забросил ее как можно дальше.
— Отлично, а теперь идите вперед по этой тропинке.
Он вновь безропотно подчинился. Я в одной руке держал пистолет, подняв его на уровень жандармского плеча, а другой рукой, закованной цепью, вел на поводу лошадь.