[98].
Однако в нынешней ситуации уже и речи не могло идти ни о Берлине, ни о плюмаже. Теперь нам предстояла долгая изнурительная битва. Но зато отныне мы будем честно биться и даже если не одержим победу, то по крайней мере спасем честь своей страны. Кроме того, я уже не доброволец, в каком-то смысле предоставленный сам себе, а солдат, призванный на военную службу. Конечно, обстоятельства, в которых я оказался перед уходом в армию, были хуже некуда: я потерял мать, моя возлюбленная бросила меня, мой родной дом сгорел. Зато, когда я забывал о своих личных невзгодах и задумывался о проблемах всей страны, ситуация казалась мне хоть и тяжелой, но не безнадежной. Пруссаки действительно стояли у стен осажденного Парижа, но в Меце у нас оставалась вполне боеспособная армия, значительные силы были сосредоточены в районе Луары, а Гамбетга[99] уже налаживает оборону в провинции.
Я прочитал составленные им прокламации, и мне показалось, что нашелся наконец человек, который может спасти нашу страну. Хотя, по правде говоря, меня сильно обозлили сделанные им в провинции заявления относительно того, что парижане, прорвав блокаду города, выбили немцев из нескольких окрестных деревень. Как выяснилось впоследствии, немцы никогда эти деревни не занимали. Что же касается его разглагольствований о "контракте со смертью"[100], то они вызвали насмешки всех порядочных людей, не привыкших к подобной болтовне. Честно говоря, мне стало стыдно, когда я прочитал такие слова Гамбетга, написанные им на полном серьезе: "…наши снаряды неслись с яростью, граничащей с умопомрачением". Тем не менее я пытался сохранить остатки доверия к этому человеку и убеждал сам себя, что допущенные им оплошности не столь существенны и, скорее всего, не скажутся на его репутации. В конце концов, одно было совершенно бесспорно: из-за неразберихи, создавшейся по вине двух погрязших в бездействии стариков[101], мы действительно потеряли много драгоценного времени, однако Гамбетта все-таки добрался до Тура и в обстановке всеобщего отчаяния и хаоса наладил необходимую работу, благодаря которой у нас появился шанс на спасение. Оставалось лишь прислушиваться к словам министра и выполнять его требования. Голос Гамбетта теперь воспринимался французами, как сигнал к атаке. Сам по себе сигнал не так важен, зато атака решает все. А значит, вперед, в атаку!
Теперь это слово было у всех на устах. Мы покончили с нерешительностью и колебаниями, проявленными в ходе сражений в Перше и Ла-Босе, и сейчас, когда поезд шел вдоль берега Гаронны, мне казалось, что пруссаки еще не скоро доберутся до Тулузы.
Тем временем в Париже люди были недовольны бездействием провинции. "Почему они не хотят протянуть нам руку помощи?" — возмущались жители осажденного города. Провинциалы же были недовольны инертностью парижан. "Разве парижане нуждаются в нашей помощи?" — удивлялись жители южных провинций.
После того как мы проехали Тулузу, на одной из остановок в моем купе появился весьма странный господин.
Гамбетта
Он ворвался, словно бомба, и с первой секунды стал совершать какие-то беспорядочные действия. Я еще подумал, что даже выскочившая из воды собака ведет себя спокойнее, чем мой новый сосед. Подсевший ко мне пассажир периодически начинал ходить из стороны в сторону, потом внезапно садился и клал ноги на соседнее сидение, натягивал на голову шляпу, затем снимал ее, нервно наматывал на палец прядь курчавых волос, потом взъерошивал волосы, затягивал на шее розовый галстук и тут же ослаблял его. За все время пути мой попутчик ни секунды не оставался в покое. Увидев, что я внимательно читаю газеты, он набросился на меня:
— Вы, я смотрю, пытаетесь найти что-то новенькое? Так я вам скажу, что вы ничего не найдете. И не пытайтесь. Это я вам говорю и могу еще много раз повторить то же самое. У них там в Париже сорок семь тысяч национальных гвардейцев и еще сто тысяч служащих мобильной охраны[102] и шестьдесят тысяч солдат, а пруссаков вокруг Парижа не больше двухсот тысяч, и при этом они даже не шевелятся! Ну и шутники эти парижане! И они еще требуют помощи от провинции! Но если у вас, как вы утверждаете, столько сил, то, значит, это вы должны прийти на помощь провинции, а не наоборот. Вы меня понимаете?
— Прекрасно понимаю вас, сударь.
— Эх, хорошо бы Каркассон превратился в Париж!
— А вы, сударь, из Каркассона?
— Нет, я из Гунузуля. Я мэр Гунузуля. Но у нас в Гуну-зуле, как и в Каркассоне, наконец зашевелились. У меня в городе только пятьдесят три национальных гвардейца, но я заставляю их ежедневно тренироваться, как будто их десять тысяч. Каждое утро — подъем, каждый вечер отбой. Все они находятся на военном положении, и только на таких условиях я согласился стать мэром. Мне, видите ли, еще нет сорока, я не женат и поэтому подлежу мобилизации. Но я подумал, что смогу принести больше пользы у себя в коммуне, где я являюсь каким-никаким начальником, чем в армии, где придется выполнять распоряжения какого-нибудь бездарного генерала. Франция обязательно проглотит Пруссию, это я вам говорю.
Еще придет день, когда вы вспомните слова мэра Гуну-зуля. Посудите сами: они взяли Орлеан и решили переправиться через Луару, но не тут-то было. Здесь у нас, на Луаре, не то, что в других местах.
Наивное бахвальство этого господина прервалось, как только в купе появился новый пассажир, внешний вид которого резко контрастировал с внешностью мэра Гунузуля. Новый сосед выглядел, как типичный южанин, и довольно долго сидел с мрачным и сосредоточенным видом, настороженно поглядывая на нас. Он, казалось, подозревал что вокруг полным-полно шпионов. Взглянув на него, я подумал, что такой бирюк точно будет молчать, как рыба. По правде говоря, меня это сильно огорчило. Очень уж мне хотелось узнать, разделяют ли жители южных провинций мнение мэра Гунузуля. Однако вскоре южанин присоединился к нашей беседе, причем, открыв рот, он уже и не думал его закрывать.
Оказалось, что наш новый сосед разработал свой собственный план, и решил съездить в Тур, чтобы доложить о нем правительству. Если правительство примет его, утверждал южанин, тогда Франция будет спасена, и нога германца больше никогда не ступит на французский берег Рейна. Этот великолепный план, в сущности, оказался очень прост: в соответствии с ним следовало без промедления сровнять с землей все крепости на территории Франции, потому что каждая крепость, по мнению автора плана, есть не что иное, как гнездо капитулянтов. Войска укрываются за крепостными стенами, там они расслабляются, а потом и сдаются. На самом же деле встречать пруссаков надо на открытой местности, стоя в полный рост, потому что только на открытой местности мужчина поневоле становится отважным.
Я позволил себе осторожно высказать сомнение в правомерности использования слова "поневоле", но он одним лишь взглядом и коротким жестом мгновенно заткнул мне рот.
— Просто я взял за основу план Карно[103] и улучшил его. Еще в девяносто втором году Карно предлагал разрушить все крепости. Я лишь использовал и развил его идеи. А еще мне нравится его идея раздать пики всему населению. Винтовок Шаспо не напасешься, а пик можно изготовить сколько угодно. Как только мы раздадим пики десяти миллионам французов, тогда пруссаки, считайте, и пропали. Тут я тоже не придумал ничего нового. Я изучал систему Карно и знаю, как он организовывал победы. Я воспринял и усовершенствовал его идеи, и теперь их вполне можно применить в нынешних условиях. Всем этим я занимаюсь из патриотических соображений. Я всего лишь владелец текстильной фабрики и не страдаю ни амбициями, ни тщеславием.
Мог ли я себе представить, что этот текстильный фабрикант и глашатай идей Карно в один прекрасный день займет командную должность в одной из наших армий, где станет советником и вдохновителем генерала, командовавшего этой армией? Каких-либо знаний у этого человека не было и в помине, зато он умел рассуждать обо всем с непоколебимой уверенностью, и люди верили ему, потому что он никогда ни в чем не сомневался.
Так мало-помалу я знакомился по дороге с моральным состоянием сограждан. Мне не терпелось поскорее встретиться с моим кузеном, чтобы в беседах с ним окончательно составить представление о готовности нации к борьбе. Мне казалось, что после падения империи и постигших нас несчастий Франция должна измениться и стать совершенно другой страной, не такой, какой она была, когда я уходил на войну. На смену политической апатии должна прийти готовность людей размышлять о судьбах страны. Но о чем думали и чего желали французы?
Я был уверен, что мой кузен поддерживает политику сопротивления оккупантам. Во времена империи он охотно демонстрировал патриотические чувства, не свойственные людям его окружения, и мне казалось, что в нынешних условиях он станет твердым сторонником освободительной войны. Кузен принадлежал к известной категории умных и честных буржуа. Такие люди имеют твердые убеждения, они решительны и склонны тратить имеющиеся у них средства на благие дела. Его никогда не терзали страсти и ему абсолютно не была свойственна восторженность. Кузен вдохновлялся не поэзией, а арифметикой, опираясь на которую строил свою жизнь. Он твердо верил в незыблемость своих прав и необходимость честного исполнения гражданского долга.
— Нет, тысячу раз нет, — сказал мне кузен. — Я против войны. Сопротивление Парижа преследует лишь одну цель: выиграть время и дать возможность провинции организовать у себя нормальную жизнь. Сам посуди, последние два месяца мы повсеместно наблюдали одну лишь дезорганизацию, а во имя организации все это время не делалось ничего. Заметь, я ни в чем не обвиняю тех, кто сегодня нами руководит. Они пришли к власти в ужасающей обстановке, в которой, по моему мнению, вообще ничего нельзя было сделать. Именно поэтому я считаю, что в нынешних условиях сопротивление невозможно. Скажу больше, оно даже преступно. Героизм — это удел отдельных личностей, нация же должна быть практичной. Личность действует лишь в собственных интересах, а народ — в интересах всех индивидуумов, составляющих нацию. Сейчас у нас нет ни солдат, ни армии, ни боеприпасов, вообще ничего, нет даже доверия, а значит, единственный практический выбор сейчас — это смириться, причем смириться своевременно, чтобы восстановить силы и при первой возможности все начать сначала.