— А чем сейчас занимается этот Шофур? — не унимался офицер.
— Да ничем не занимается.
— Вы были у него слугой?
— В те времена, когда он работал учителем, я был его учеником. Мы давно не получали от него писем, и мне хотелось завернуть к нему и справиться о его здоровье. Говорят, в Куртижи шли бои и спалили много домов.
— Это послужит всем уроком, — назидательно процедил офицер.
Потом он высокомерно взглянул на меня и спросил:
— Это у вас-то был учитель?
— Ну да, правда, давно.
— Мы это проверим. Как ваше имя?
Я сказал, как меня зовут.
— Вы остановитесь у дома этого Шофура и будете ждать.
Мы подошли уже совсем близко. Я надеялся, что, войдя в дом, смогу подать знак бывшему наставнику. Но офицер не позволил мне войти и зашел в дом один. Тут я забеспокоился. Если офицер спросит у Шофура: "Есть ли у вас ученик по имени Луи д’Арондель?", то это будет большой удачей. Ответ наставника, несомненно, развеет у офицера все подозрения. Но если он спросит: "Был ли среди ваших учеников погонщик скота по имени Луи д’Арондель?", то тогда господин Шофур будет так изумлен, что невольно выдаст меня. Оставалось лишь надеяться на удачу.
И удача не отвернулась от меня. Через несколько минут из дома вышел офицер в сопровождении господина Шофура.
— Ну ладно, — сказал он, — вы меня не обманули.
Что же касается господина Шофура, то он стоял на пороге, широко раскрыв глаза, и при этом явно меня не видел. Я понял, что наступил критический момент.
— Значит, вы живы-здоровы, дорогой господин Шофур?
Предупредив его таким образом, я шагнул к своему учителю. Офицер по очереди оглядел каждого из нас, не скрывая крайнего удивления. Он явно пытался понять, как такой ученый муж, коим являлся папаша Шофур (немцы, как известно, разбираются в ученых людях), мог взять в ученики такую безмозглую скотину.
— Что вам сказал офицер? — спросил я, когда немцы оставили нас вдвоем.
— Он зашел ко мне библиотеку, увидел на полках много книг и спросил: "Вы и вправду учитель?" Я в замешательстве ответил: "Да, сударь". — "А есть ли у вас ученик по имени Луи д’Арондель?". Услышав ваше имя, я пришел в страшное волнение, потому что решил, что вы погибли. Тем не менее я подтвердил, что так оно и есть. Тогда он сказал: "Очень хорошо. Он здесь. Значит, он сказал правду". А я, так ничего и не поняв, пошел за ним.
— Ну, готовьтесь, дорогой учитель. Этот офицер знает, что я — ваш ученик, а поскольку я работаю погонщиком скота, то, конечно, он уже сделал должные выводы. Теперь он расскажет таким же, как он сам, немецким грамотеям, что образование для французов — вещь бессмысленная, и в доказательство поведает о задержанном им погонщике скота. Этот погонщик учился у самого профессора Шофура, но даже этот видный ученый смог вырастить из своего ученика лишь тупого торговца. Вот уж посмеялись бы вы, дорогой учитель, если бы вам довелось прочитать эту ахинею в каком-нибудь ученом талмуде, да еще изложенную, как у них водится, напыщенно и тяжеловесно.
— А как прикажете понимать этот маскарад?
— Понимать надо так, что меня направили в Париж, но если бы я решил поехать туда в карете, то меня бы точно арестовали.
— Как же вы собираетесь попасть в Париж?
Я рассказал ему, какой маршрут мне предложили в Туре, и спросил, не посоветует ли он мне какого-нибудь местного жителя, который мог бы стать моим проводником, пояснив, что это должен быть надежный человек, хорошо знающий все дороги в округе и способный довести меня хотя бы до Рамбуйе.
— Мне кажется, — заявил наставник, — что намеченный вами маршрут очень опасен. Им уже пользовались до вас, и наверняка он известен пруссакам, а ведь они всегда начеку и у них полно шпионов. Надо нам придумать что-нибудь новенькое.
— Я с вами согласен, но за неимением чего-то другого пользуюсь тем, что есть.
— И все-таки существуют более подходящие варианты. Я уверен, что помогу вам добраться до Версаля, да так, что вам не придется опасаться пруссаков, разве что утомитесь выслушивать от них слова благодарности.
— Я весь внимание, дорогой учитель. Что ж, если география способна творить такие чудеса, значит это великая наука.
— Дело тут, увы, не в географии! На этот раз нам на помощь придет интрига.
— Вы, полагаю, не знаете и знать не можете, что в результате осады Парижа в наших краях возник новый вид деятельности.
У нас появились люди, которые занимаются снабжением прусской армии.
— Неужели кто-то из местных сотрудничает с врагами?
— Увы, это происходит не только здесь, но и в других местах. Как ни печально признаваться, но это правда, о которой когда-нибудь узнает вся страна. Обеспечивать снабжение трехсот тысяч человек и пятидесяти тысяч лошадей — это, скажу я вам, дело серьезное. Если бы немцам пришлось везти сюда из Германии хлеб, мясо, напитки и фураж, то они давно умерли бы с голоду. Не хватило бы никаких железных дорог, которые они и так загружают до предела, чтобы доставить сюда все необходимое имущество.
— А как же их так называемые "заготовительные отряды", которые повсеместно проводят реквизиции?
— Для заготовительных отрядов требуется много людей, а у немцев и без того не хватает живой силы, даже для ведения боевых действий. Поэтому они предпочитают на месте покупать все, что им необходимо, и к тому же по привлекательной цене. Они поняли, что, когда есть спрос, продавцы всегда найдутся, и, к несчастью, так оно и оказалось. Возможно, крестьяне не понимают, что связь с врагом означает измену родине, а может быть, жажда наживы заглушила у них голос совести, но, как бы то ни было, многие из них заделались поставщиками немецкой армии, и тащат со всей округи все, что им ни закажут. С тех пор как мы оказались под немецкой оккупацией, у нас пропали все товары. Я даже спать ложусь засветло, потому что невозможно купить ни масла для лампы, ни свечей. Кофе я теперь пью без сахара, потому что фунт сахара стоит десять франков. Я вовсе не жалуюсь, а просто хочу, чтобы вы поняли, какая ситуация сложилась в стране. Нас буквально выжали досуха. Нечем кормить ни людей, ни животных. Буквально все — овес, пшеница, сено, масло, говядина, баранина, птица, яйца, соль — подчистую вывозится в Версаль[127].
— Вы предлагаете мне стать одним из таких поставщиков?
— Да нет же. Думаю, вы могли бы поступить на службу к одному из таких подлых коммерсантов и съездить по его поручению в Версаль. Так вы доберетесь в нужное вам место и без проблем пробудете там столько, сколько необходимо.
— И кто же этот коммерсант, а лучше сказать — этот бандит?
— Я имею в виду мэра одной маленькой коммуны, именуемой Роттуар, которая находится в семи лье от Куртижи. Он организовал крупные поставки в Версаль, и ему не хватает людей, чтобы гонять стада овец. Мало кому хочется ввязываться в это дело. Помните, в прежние времена у вас был арендатор по имени Паран? Так вот, тот самый мэр — его шурин, а сам Паран — настоящий патриот. Ему стыдно, что у него такой родственник, и он наверняка согласится вам помочь.
Папаша Паран без колебаний вызвался помочь мне и немедленно приступил к делу. "Подождите, — сказал он, — я только сменю сабо на сапоги".
— Я места себе не нахожу, — говорил он мне по дороге, — от того, что мой шурин водит дружбу с этими пруссаками. Но тут уж ничего не поделаешь. Для него деньги всегда были превыше всего. И потом, они его запугали. Как-то пруссаки заявились к нему и пригрозили, что реквизируют всех его лошадей и все запасы зерна. Вы только представьте себе: сорок лошадей и на триста тысяч франков пшеницы и овса! Вот он и решил, чем все это терять, лучше уж продать и забыть. А там, как говорится, ниточка за иголочку… Продал все свое добро и стал закупать у соседей. Теперь у него между Куртижи и Версалем курсируют десять больших телег, да еще каждое утро туда гонят от 1000 до 1200 овец.
— И где же он берет всех этих овец?
— Да везде. У него повсюду свои агенты. А тех, кто не хочет продавать, принуждают силой.
— Как это понимать?
— Очень просто. Возьмем, к примеру, меня самого. Я не хотел продавать моих овец и прогнал агента, а он пришел на другой день и говорит: "Значит, не хотите продавать овец?" — "Нет, — говорю, — ни сегодня, ни завтра". — "Ну, значит, отдадите даром. Взгляните-ка на эти пики[128]". Я смотрю, а в ближнем лесу полным-полно пруссаков, и каски у них на солнце блестят. А я ведь знал, что так и будет. Если откажусь продавать, то пруссаки придут и все отнимут, потому что этот гад настучит на меня. Овцы стоят по сорок франков за голову, а он заплатил мне по десять франков и по пятьдесят франков перепродал в Версале. Когда человек загребает такие денежки, ему уже не до совести.
— Надо было вам куда-нибудь сбежать вместе с овцами.
— А куда сбежишь? Теперь куда ни кинь — везде пруссаки. Да ведь и овцы кушать хотят. А как их кормить в дороге? И что делать зимой? И потом, что значит сбежать? Бросить дом? Я знаю, правительство говорило, что надо бежать от пруссаков. Но куда может сбежать целая страна? Куда прикажете податься? Говорят, пруссаки скоро будут в Ле-Мане. И вообще, надо реально смотреть на вещи. Ну, предположим, убежим мы в Перш. И что, тамошние жители станут нас кормить? А когда из Перша придется бежать в Ле-Ман, чего нам ждать от тех, кто там живет? Одним словом, беда. Теперь-то мы видим, что правы были те, кто призывал голосовать против этой конституции[129]. Но вы же знаете, крестьяне никогда никому не доверяют. Не хочу называть имен, но видали мы господ, призывавших свергнуть императора. Только за это их и невзлюбили. Но ведь никогда не знаешь, как будет лучше. Вот и мы ошиблись. Эх, знать бы наперед! Только ведь, что хорошо для одних, никуда не годится для других.
Папаша Паран шел широким крестьянским шагом. Такие люди, даже когда устанут, способны минут за сорок отмахать целый лье. Мы буквально пролетали мимо деревень, полей, перелесков. Сама местность выглядела довольно мрачно. Вокруг не было ни души, поля стояли невспаханные и незасеянные, и только вдали периодически появлялись силуэты уланских разъездов, которые отчетливо вырисовывались на фоне бледного зимнего неба. В деревнях мужчины либо о чем-то беседовали на крылечках домов, либо рубили впрок дрова. Полевые работы остановились, и все чего-то выжидали. Ничто здесь не напоминало беспокойство и толчею городов. Повсеместно чувствовалось какое-то понурое смирение, свойственное любым сельским жителям. Такое смирение особенно ярко проявляется во время грозы, когда люди закрывают головы руками и ждут, когда минует напасть.