Больше четырех часов пролежал я в яме, вглядываясь в темную густую завесу на ночном небе. Господи, да когда же она исчезнет, когда ее развеет по небосклону? Тем временем деревни, поля и леса замерли, словно скованные непроницаемой тишиной, и лишь изредка со стороны Парижа доносились звуки выстрелов осадных орудий, а с дороги долетал мерный звук шагов. Это вражеский патруль в чисто немецком ритме шагал по предписанному маршруту. Казалось, весь мир был настороже.
К утру похолодало, и у меня забрезжила надежда. Хотелось верить, что на смену сырости придет заморозок. Вот тогда-то и покажутся звезды. И действительно, вскоре тяжелый и непроницаемый темный свод, буквально вжавший меня в землю, начал светлеть, подул северный ветер, и сквозь постепенно рассеивавшийся туман то там, то здесь стали пробиваться лучи светящихся золотых точек. Этих точек становилось все больше, они увеличивались в размере и блестели все ярче и ярче. Не зря я провел в нетерпеливом ожидании целых четыре часа и в конце концов дождался появления путеводных звезд.
Я немедленно поднялся и тронулся в путь. Двигаясь неспешно и крайне осторожно, я старался идти короткими шагами, через каждые десять метров останавливался и прислушивался к лесным звукам. Не так важно было, с какой скоростью я иду. Главное — добраться в намеченное место. Не прошло и пятнадцати минут, как совсем близко от меня послышалась немецкая речь. Я застыл и плотно прижался к стволу большого дуба, за которым, скорее всего, меня не было видно.
Сначала я подумал, что у меня разыгралось воображение. Но, прислушавшись, я понял, что впереди действительно вполголоса говорили по-немецки. Однако говоривших не было видно. Напрасно я вглядывался в непроницаемую тьму. Глаза различали лишь поросль, которая вблизи казалась гуще и темней, чем в других частях леса. Но голоса доносились именно из этой поросли и вскоре я понял, что в том месте немцы устроили засаду, обложившись вязанками хвороста. Через десять шагов я вышел бы прямо на них.
Я довольно долго простоял, прижавшись к дубу. Люди в засаде могли услышать звук моих шагов. Оставалось лишь молить Бога, чтобы они решили, что эти звуки им просто послышались. Через некоторое время я лёг на землю, отполз подальше в обратную сторону и обогнул опасное место.
Теперь я шел с еще большими предосторожностями. Но, как я ни старался, у меня не получалось двигаться абсолютно бесшумно. Из-под ноги то и дело вылетали камни, иногда я наступал на сухую ветку, да еще сухие листья постоянно шуршали у меня под ногами. К счастью, ночь была безлунной. Если бы светила луна, меня давно могли схватить, а при свете звезд я оставался практически невидимым, но зато различал в лесу потаенные места, которые могли представлять опасность. Кое-где на вершинах поросших лесом холмов виднелись небольшие пустые пространства, выглядевшие, как светлые пятна на темном фоне. Это были засеки, устроенные в лесу для размещения артиллерийских батарей.
Так я шел около трех часов, смещаясь то влево, то вправо, и наконец дошел до поросшей лесом гряды, подступавшей к берегу Сены. Здесь, как я понимал, опасность возрастала многократно. В этих местах с большой вероятностью можно было нарваться на часовых. Лес уже закончился, спрятаться было негде, а мне еще предстояло пересечь железнодорожные пути и дороги, а потом переплыть Сену. Успокаивало лишь то, что у меня уже было достаточно опыта, и я знал, что не каждый выстрел попадает в цель и поэтому не стоит "кланяться" каждой летящей пуле.
Если я действительно не сбился с пути, то, скорее всего, уже недалеко находился холм, с вершины которого можно разглядеть Париж. Этот холм был мне хорошо знаком. В прежние времена, прогуливаясь по этим местам, мы часто поднимались на его вершину, чтобы полюбоваться огнями большого города. До лесной полянки на холме оставалось пройти несколько шагов, но к моему удивлению впереди я не увидел никакого сияния огней. Повсюду простиралось огромное пространство, наполненное бесконечной тьмой.
Куда же делся Париж с его бесчисленными газовыми фонарями? Где его огромный светящийся купол, ночами напролет нависающий над городом? Все это исчезло в беспроглядной тьме, и однако меня не покидало чувство, что я будто нахожусь среди хорошо знакомых мне парижских домов.
Неожиданно слева, словно молния, сверкнула красная вспышка, а вслед за ней покатился звук мощного взрыва. Это был пушечный выстрел. Пушка выстрелила со стороны Мон-Валерьен[131]. И тут же справа прозвучал другой выстрел. Стреляли, несомненно, из форта Исси. Значит, я правильно нашел давно знакомый мне холм, и передо мной действительно был Париж, но не такой, как обычно, а укутанный непроницаемой мглой. Это был не тот Париж, каким он был прежде, не тот веселый и бесподобный город. Сейчас Париж находился в кольце осады, освещали его только вспышки выстрелов, а шум большого города создавался не людьми, а пушками. Кромешную тьму и свинцовую тишину периодически прорезали выстрелы орудий большого калибра, и эхо от выстрелов катилось куда-то очень далеко и навевало на меня бесконечную тоску. Внезапно все мое тело с ног до головы пронзила судорожная дрожь и я начал задыхаться.
Усилием воли я заставил себя встряхнуться. Не для того я пришел сюда, чтобы страдать от собственной впечатлительности. Нельзя терять голову, надо действовать.
Приобретенный опыт подсказывал, что к утру бдительность часовых ослабевает. В ранний час наваливается усталость, и, если вокруг все спокойно, внимание караульных притупляется. Будет лучше, если я останусь в лесу и дождусь благоприятного момента. За полчаса, максимум за час, я переплыву Сену и буду сидеть в воде до тех пор, пока не появятся французские часовые. Чем дольше я выжду в лесу, тем меньше мне придется сидеть в воде. Это соображение, пришедшее мне в голову холодным осенним утром, в тот момент казалось весьма существенным.
Парижские мобили на холме Мон-Валерьен
В три часа я покинул лес. Теперь мне предстояло пересечь поле. Поскольку местность была совершенно открытая, пришлось передвигаться на четвереньках. Так я добрался до ограды какого-то хозяйства. Вдоль нее я довольно долго пробирался ползком. Когда ограда закончилась, я вновь оказался на открытом пространстве, по которому опять пришлось ползти на четвереньках.
Пока все шло неплохо, но опасность еще не миновала. Неподалеку от поля стояли дома, в окнах которых мерцали красные огоньки. Я подумал, что, скорее всего, в этих домах греются солдаты.
Так, передвигаясь от изгороди к изгороди и от поля до поля, я наконец дополз до железнодорожной траншеи. Здесь мне предстояло спуститься на пути, а затем подняться по склону. Стараясь не шуметь, я стал осторожно скатываться на спине и уже на полпути услышал окрик:
— Verda!
Я не стал отвечать, съехал по насыпи до конца и схоронился.
Окрик повторился несколько раз, причем с каждым разом он звучал все громче и требовательнее, потом раздался выстрел, и пуля в десятке метров от моей головы расплющилась о камень.
Выстрел был достаточно меткий. Таким образом мне дали понять, что им известно, где я прячусь. Я выбрался из своего укрытия и пополз по траншее. Раз меня обнаружили, значит, чтобы спастись, надо убраться как можно дальше от этого места.
Я быстро преодолел ползком около сотни метров, затем поднялся и зигзагами помчался по железнодорожному пути. Рядом со мной просвистела вторая пуля. Я побежал еще быстрее. Казалось, что я попал в какой-то длинный коридор, не могу прорваться сквозь стены и поэтому вынужден пробежать его до конца, чтобы затем броситься вправо или влево, в зависимости от того, какой случай представится для броска. Прозвучал еще один выстрел. Мне показалось, что стреляли в упор. Все это напоминало стрельбу по зайцу, мечущемуся перед сидящими в засаде охотниками.
Я добежал до конца траншеи, и на этом мои метания закончились. Здесь меня уже поджидали трое солдат, которые целились прямо мне в голову. Пришлось остановиться.
Я попался, но все еще был жив.
Подбежал унтер-офицер. Он говорил на каком-то причудливом французском. Я попытался объяснить ему, что я погонщик скота, заблудился в лесу, что у меня есть пропуск…
— Вы спасаться!
— Я пытался спастись, потому что вы стреляли мне в спину.
— Стрелять, вы хотеть, вы спасаться.
— Я спасался, потому что вы начали стрелять.
Унтер-офицер изучил мой пропуск и приказал отвести меня на пост.
Я сделал вид, что не понял, и начал громко кричать, требуя, чтобы мне вернули пропуск.
— Карош, — сказал унтер-офицер, возвращая мне пропуск, — савтра объяснять официр.
Солдаты окружили меня и куда-то повели.
Я понимал, что меня ждет: отведут на пост, допросят, обыщут (а я уже знал, что обыскивают немцы очень хорошо), найдут сигару и тогда я пропал.
Надо было срочно избавиться от этой опасной улики. Я подумал, что сделать это нетрудно, достаточно просто ее уронить. Но солдаты внимательно следили за каждым моим движением, и ни один мой жест не остался бы незамеченным.
Один из солдат курил на ходу великолепную фарфоровую трубку. Я демонстративно вынул сигару из кармана и знаком показал ему, что хотел бы прикурить от его трубки. Немец никогда не откажет в такой просьбе. Мы остановились, и теперь я с удовольствием наблюдал, как на моих глазах тлеет донесение правительственного чиновника.
Было бы нечестно утверждать, что вкус правительственного донесения, обработанного химическими реактивами, напоминает вкус гаванского табака. Но лучше наглотаться противного дыма, чем получить пулю в грудь. В тот момент такое мнение казалось мне бесспорным.
Когда мы дошли до поста, от сигары остался лишь маленький кончик. Теперь можете обыскивать меня, сколько хотите.
Оказалось, что я напрасно поспешил уничтожить сигару вместе с вложенным в нее донесением.
Вопреки моим опасениям, немцы не стали меня обыскивать, а всего лишь затолкали в погреб и плотно затворили тяжелую дубовую дверь.