словно опасались неосторожным словом нанести вред государству, хотя на самом деле боялись они лишь одного: навредить самим себе. Взять, к примеру, муниципального инженера. Человек он пожилой, приобрел большой опыт и твердо усвоил, что молчание — золото. Так вот он, как только вошел в гостиную, сразу предложил сыграть партию в вист. И тут же за столом образовался кружок, состоявший из серьезных людей, которые, казалось, были полностью поглощены игрой, не отвечали ни на один вопрос, но и не пропускали ни одного слова, громко произнесенного по неосторожности кем-либо из присутствующих.
Браво выглядели одни только офицеры. Каждый из них входил в гостиную, держа руку на эфесе сабли, выдвинув вперед плечо и запрокинув голову назад. Всем своим видом они давали понять, что намерены задать трепку этим прусским свиньям.
Офицеры окружили Сюзанну, и в несколько минут Пруссия была изрублена в капусту, а остальная Германия перекроена по французским лекалам.
Столкнувшись с победным энтузиазмом господ офицеров, местные буржуа сразу притихли. Впечатление было такое, что обыватели по-прежнему осознают свои права и возможности, но при этом сохраняют осторожность и осмотрительность, давно ставшие привычными для местных жителей. И только наш нотариус или, точнее говоря, нотариус Сюзанны, который прославился историей с ботинками, восстал против попыток военных подмять под себя все общество.
— Довольно, господа, — сказал он, — вы пока еще не в Берлине и, полагаю, никогда там не будете.
— Что вы хотите сказать?
— О, я нисколько не ставлю под сомнения вашу отвагу и ваши возможности. Французская армия — лучшая армия в мире, все это знают. Но я сомневаюсь, что война действительно начнется.
— Но война объявлена!
— Пока не объявлена. Еще остается время, чтобы урегулировать все проблемы. Тем более всем и так ясно, что наша винтовка Шаспо[21] значительно превосходит прусскую игольчатую винтовку. Почему вы считаете, что война неизбежна?
— Вам, нотариус, похоже, очень хочется, чтобы окупились денежки, потраченные вами на лицензию.
— Именно так. Я приобрел лицензию как раз после последнего референдума, и, между прочим, отдал за нее триста тысяч франков, потому что поверил, что впереди меня ожидают годы мира и спокойствия. Именно это обещал мне депутат, уговаривавший, чтобы я проголосовал за продление его мандата, и, если он не сдержит своего слова, значит, он попросту украл у меня триста тысяч франков.
— Но сейчас речь идет не об интересах вашей конторы, а о чести Франции.
— Правильнее будет сказать — о чести моего депутата, а не о чести Франции, которая желает мира. Вы ведь не можете не признать, господа, что я знаю свою страну лучше, чем вы. Я знаю, о чем думают буржуа и крестьяне, богачи и бедняки: войны не хочет никто.
По всему было видно, что слова, сказанные нотариусом, вызывают жалость и презрение. Военные уже собрались ответить ему, как полагается, но тут вмешалась Сюзанна и как всегда ловко перевела разговор в другое русло.
— Нотариус, — сказала она с милой улыбкой, — наш чудесный нотариус!
— Слушаю вас, мадемуазель!
— Неужели вы полагаете, что господин Эмиль Оливье глупец?
— Я так не говорил.
— А может быть, вы думаете, что господин Грамон[22] сошел с ума?
— Вовсе нет.
— Возможно, вы полагаете, что маршал Лебеф[23] похож на Матамора, а император — на Жеронта[24]? Ведь так, да? Ну что ж, раз эти люди, которых вы назвали депутатами, потребовали от Пруссии, чтобы она взяла на себя некие обязательства, и это стало поводом к войне, то значит, война была неизбежна. Сами же депутаты наверняка полагают, что война упрочит славу Франции и пойдет ей на пользу. Если обе эти цели не будут достигнуты, тогда, клянусь, я вместе с вами во весь голос заявлю, что господин Оливье глупец, господин Грамон сумасшедший, маршал Лебеф — вылитый Матамор, а император — не кто иной, как Жеронт. Но пока этого не произошло, позвольте уж мне считать, что они знают, что и когда надо делать.
Тут в спор вмешалась госпожа Борденав:
— Лично я, — сказала она, — во всей этой истории жалею лишь о том, что объявление войны пришлось на пятницу. Когда чтото затеваешь в пятницу, следует опасаться всех последующих пятниц. Во все эти дни обязательно будет происходить чтонибудь либо хорошее, либо плохое.
В любой другой момент я бы очень внимательно следил за этой сценой, но сейчас слишком сильны были мои собственные переживания, и никакие внешние обстоятельства не могли меня от них отвлечь. Забившись в угол, я думал лишь о том, что мне сказала Сюзанна. Как прикажете понимать ее слова? Говорила она серьезно или просто сотрясала воздух, как с ней это часто случалось?
Я дождался, пока все гости, кроме меня, уйдут. Мне хотелось хотя бы минуту побыть с Сюзанной наедине, но, судя по всему, ни ее мать, ни сестра не собирались оставить нас вдвоем. Я набрался решимости и сказал при всех:
— Я обдумал то, что вы мне сказали.
— Вы о чем?
— Разве вы не помните?
— Я сегодня столько всего наговорила.
— О том, что касается ваших плеч…
— Ах, вот как! Позвольте же вас спросить, как получилось, что из-за этого замечания вы дулись целый вечер? Засели в своем углу, ушли в себя и стали похожи на журавля, который стоит на одной ноге и размышляет о том, что ему пора улетать.
— Я как раз и думал об отъезде.
Обычно, когда мы с Сюзанной беседовали, ее мать и сестра всячески старались нам не мешать. Они даже находили себе какое-нибудь занятие, словно хотели этим сказать: "Говорите о чем угодно, мы вас видим, но не слышим". Но в тот вечер Лоранс, услышав слово "отъезд", сразу подошла ко мне.
— О каком отъезде вы говорите? — спросила она.
— Он имеет в виду, что ласточки собрались улетать, — сухо перебила ее Сюзанна.
— Но еще время не пришло, — серьезно заявила госпожа Борденав.
— Мы обсуждаем это, мама, с чисто теоретической точки зрения.
— Вы действительно так думаете, мадемуазель?
— Важно, что об этом думаете вы, а не я. Я как раз говорила вполне серьезно, вам известно мое мнение на этот счет.
— Тогда и для меня вопрос решен. Что вы скажете на это?
Этот последний вопрос я задал дрожащим умоляющим голосом. Вместо ответа Сюзанна схватила мою руку, сильно ее сжала, а ее взгляд так глубоко проник в меня, словно она хотела прикоснуться к моему сердцу и забрать его. По сравнению с этим порывом сухое и холодное согласие на брак могло бы показаться чем-то совсем незначительным.
— До завтра.
Всю ночь я мерил шагами комнату и мысленно пытался убедить мою мать в правильности принятого мной решения. Образ матери неотступно следовал за мной, и мне казалось, что она находится здесь, в комнате, и сидит в кресле рядом с камином. Мне даже казалось, что в ночной тишине слышатся слова, произнесенные с присущей ей интонацией. Например, я явственно слышал собственное имя, Луи, которое она всегда произносила особенно протяжно и мягко, как никто другой. А я приводил ей свои аргументы, упирая на то, что не собираюсь отсиживаться в тылу и ухожу на войну. Если родина в опасности, значит, я должен ее защищать.
Утром, не дожидаясь, пока откроется окружной призывной пункт, я отправился к одному знакомому офицеру, вытащил его из постели и поведал о своем намерении записаться в африканские стрелки.
В принципе это было совсем не сложно, но он охладил мой пыл, объяснив, что для начала меня отправят на сборный пункт в Алжир, где я буду проходить кавалерийскую подготовку, и уйдет на это не меньше шести или семи месяцев.
— Но разве через шесть месяцев война еще не закончится?
— Хочется на это надеяться.
— Значит, когда я стану хорошим кавалеристом, служить мне уже не придется. Ведь я собираюсь воевать не в Алжире, а в Пруссии. Я хочу пролить свою кровь на поле битвы, а не потеть в конюшне.
— Вы просто не понимаете, друг мой, что в армии пот ценится выше, чем кровь.
Но такое положение меня не устраивало. Надо было найти какое-нибудь другое решение. Командиром полка, в котором служил мой отец, был его старый товарищ полковник де Сен-Нере, навещавший нас в Куртижи, когда я был совсем еще ребенком. Он всегда с большой теплотой относился ко мне, хранил память о моем отце, и когда я жил в Париже, мне часто приходилось с ним встречаться. Недолго думая, я отправил ему телеграмму. В ней я обрисовал положение, в котором оказался из-за административных проволочек, и прямо заявил о своих намерениях.
Ответ от полковника пришел уже на следующий день. Он писал: "Я беру вас в полк. Будем воевать вместе. Нет необходимости ехать в Алжир. Воевать предстоит во Франции. Полк входит в состав Рейнской армии, туда вам и следует прибыть. Вы прирожденный кавалерист. В вас течет кровь д’Аронделей, и, значит, солдатскому ремеслу вы обучитесь за несколько дней".
Я решил не встречаться с Сюзанной, пока не придет ответ от полковника, а получив его, сразу помчался к ней.
— Я вчера весь день вас ждала, — сказала она, — а сегодня уже и не жду.
Не говоря ни слова, я протянул ей телеграмму.
Направляясь к ней, я не знал, какой прием она для меня приготовила, и оттого испытывал сильное беспокойство. Но вышло все так, как я и представить себе не мог.
— Мама, — обратилась она к своей матери, даже не взглянув в мою сторону, — я бы хотела отправиться верхом на прогулку с господином д’Аронделем, ты ведь разрешишь мне, не так ли?
Затем, обратившись ко мне, она произнесла:
— Если вы не против, то через полчаса я буду готова.
Я привык к ее сдержанности, но в этот раз ее спокойствие меня насторожило. Что оно могло означать?
— Куда отправимся? — спросила она, сидя на лошади.
— В Оссен.
— Почему в Оссен? Ведь дорога вся пересохла.