Когда рассвело, стало ясно, что я почти точно угадал свое местоположение. Я находился в лесу в окрестностях Верьер, и, если меня вновь не задержат, я мог бы через Вису или Рунжи добраться до Вильнев-Сен-Жорж, а оттуда двигаться в сторону Бонейля или Кретейля.
Однако меня так и не задержали, и даже предъявить пропуск у меня потребовали только два раза, хотя в деревнях, через которые я пробирался, было полно баварских и прусских солдат. Они были повсюду — на улицах, в дверях, выглядывали из окон домов, занимались утренним туалетом, причесывались, но главным образом — драили свои сапоги. Казалось, что чистка сапог является их главной заботой, и они на каждом углу начищали их до блеска. Кроме того, кавалеристы начищали кожаные вставки на своих штанах. Самостоятельно надраив те места, до которых у них дотягивались руки, они становились на четвереньки и выпячивали округлые места, которые им начищали их товарищи. Товарищ кавалериста брал в руки щетку, плевал на нее и начищал кожу на штанах до тех пор, пока она не начинала сверкать, как зеркало. Проделав это, чистильщик сам становился на четвереньки.
Подвергшиеся нашествию деревни имели весьма жалкий вид. Во всех домах солдаты выломали ставни и двери, улицы были завалены мусором и нечистотами, кусты в садах были сломаны или вырваны с корнем, повсюду валялись разбитые бутылки, кости, горшки, тарелки, кастрюли, рваная одежда. Гостиные на первых этажах превратили в стойла для лошадей, и все полы были загажены конским навозом. Повсюду сушились грязные рубахи и носовые платки. Церкви превратили в казармы. В крестильных купелях мыли овощи. Жители деревень спасались в лесах, и повсюду были одни солдаты.
На фоне этой душераздирающей разрухи бросался в глаза безупречный порядок, в котором содержались оборонительные сооружения и военное имущество. На господствующих высотах были тщательно замаскированы артиллерийские батареи. В парках и лесах вырубили огромное количество деревьев. Многие деревья спилили на высоте трех футов от земли, даже не обрубив ветки, да так и оставили лежать на земле. Немцы укрепили каждую деревню и даже каждый отдельный дом и сад. Деревенские улицы перегородили баррикадами из поваленных деревьев и вывернутых булыжников. Во все стенах пробили бойницы, а из мебели изготовили защитные сооружения, за которыми могли бы прятаться солдаты при отражении возможной вылазки из Парижа. Повсюду установили таблички на немецком языке с указанием мест сбора на случай тревоги. Вдоль дорог протянули телеграфные провода, а в полях устроили насыпи и укрытия для стрелков. Атаковать подобные укрепления практически бесполезно. Нападающие потеряют двадцать человек, пока убьют хотя бы одного обороняющегося.
Я намеревался пересечь Сену в Вильнев-Сен-Жорж, но меня даже не впустили в деревню. Я начал настаивать, и меня опять едва не арестовали. Пришлось отправится в Корбей, куда я добрался только к вечеру.
Из Корбея, в котором был устроен громадный склад для снабжения немецкой армии, я на следующий день отправился в Монжерон. Но дальше этой деревни мне пройти не удалось. Местные жители рассказали, что один кюре, пытавшийся пройти через их деревню в Вильнев, был арестован. Пруссаки никого не подпускали к мосту, потому что в случае отступления он оставался для них единственным путем отхода.
Пришлось мне по дороге, которая пересекает долину Бри, двинуться в сторону Экуэна. Там я собирался выйти в окрестности Сен-Дени и попытаться перейти линию фронта. В результате я примерно на двадцать лье отклонялся от изначального маршрута и терял, разумеется, массу времени. Но выбора у меня не было. В противном случае пришлось бы вообще отказаться от попытки добраться до Парижа, а это не входило в мои планы.
К моему удивлению, дороги в этой местности были буквально забиты. Такого я ни разу не видел по пути в Версаль. Сотни немецких экипажей двигались в обоих направлениях, причем, как правило, без сопровождения, словно они находились у себя дома, а не во вражеской стране. По этим дорогам осуществлялись поставки с центральных складов в Нантейле на передовые позиции. Я видел экипажи, тащившие платформы, груженные осадными орудиями. В больших пронумерованных повозках везли боеприпасы, продукты питания и посылки, направленные немецкими патриотами. В одной деревне мне даже пришлось вжаться в стену дома, чтобы пропустить двенадцать повозок полевой почты, которые в большой спешке везли письма и посылки из Германии. Глядя на этот бесперебойный транспортный поток, я подумал, что несколько решительных и умелых бойцов могли бы полностью дезорганизовать перевозки по местным дорогам. Интересно, как они будут вести осаду, если прервется снабжение армии, а солдаты, и без того считающие, что осада тянется слишком долго, перестанут получать из дома сигары и шерстяное белье.
С переднего края в сторону Нантейля зачастую двигались весьма странные транспортные средства, каких я отроду не видал. В основном это были маркитанты, мародеры и барыги всех мастей, которых завернули на передовой и отправили восвояси. Их лошади едва тащили тяжело груженные огромные повозки. Вот уж кому не хотелось, чтобы война поскорее закончилась! Они, словно хищники, собирали свою добычу вблизи линии фронта и увозили ее вглубь страны, а затем возвращались с грузом табака. Этот табак они продавали местным жителям, на которых была возложена повинность по снабжению немецких солдат, причем солдаты получали тот самый табак, который французы приобретали у немецких торговцев.
Мне понадобилось целых два дня, чтобы добраться до Экуэна. Здесь жил старый знакомый моей матери. Я надеялся, что он, несмотря на нашествие оккупантов, остался в своем доме, и сможет приютить меня и снабдить необходимыми сведениями.
Оказалось, что он никуда не уехал и по-прежнему проживает в своем доме. Правда, помимо него в дом набилось двадцать немецких солдат, да еще среди них затесался его бывший слуга, уволенный им больше года тому назад.
— Этот подлец, — сказал он мне, — делает нам ужасные гадости. Он ведь хорошо знает наш дом и все наши привычки. Так что теперь мы у него в услужении. Если ты останешься в доме, у него возникнут подозрения, и в результате тебя арестуют, а нас расстреляют или в лучшем случае депортируют в Германию. Советую тебе отказаться от твоих планов. Попасть в Париж сейчас нереально.
— Тем не менее, я должен попытаться. Если не получится, буду знать: я сделал все, что от меня зависело.
Направляясь в Экуэн, я был уверен, что без труда соберу сведения, касающиеся расположения прусских позиций. Я надеялся, что мои знакомые укажут мне места, в которых выставлены прусские посты, и тогда мне уже не придется двигаться вслепую, как это было в окрестностях Медона.
Друг моей матери, не имея возможности приютить меня в своем доме, отвел меня к одному крестьянину, которому он полностью доверял. Его-то я и решил расспросить.
Но, к несчастью, крестьянин не обладал никакими точными сведениями, потому что в последнее время перемещения в этих краях, в особенности — со стороны Парижа, стали невозможны. С одной стороны, пруссаки блокировали все дороги, но, с другой стороны, на те же дороги буквально градом падали снаряды, летевшие из фортов Сен-Дени, что само по себе не располагало к приятным прогулкам. Крупные немецкие силы были сосредоточены между Пьерфитом и Стейном, а также между Пьерфитом и Эпинэ, а еще неподалеку от мельницы в Оргемоне немцы разместили артиллерийские батареи. Это все, что он мог мне сообщить. Но где конкретно находились рубежи обороны и передовые посты, он не знал. В одном лишь крестьянин был твердо уверен: нигде нельзя ни пройти, ни проехать, а тех, кто пытался проскочить, либо схватили, либо расстреляли.
Так я ничего и не добился, но продолжал настаивать на своем. Тогда крестьянин позвал на помощь своего соседа. Этот господин кардинально отличался от приютившего меня крестьянина. Вот он-то знал все, и в первую очередь — расположение постов и количество часовых. При желании он мог бы хоть десять раз сходить в Париж и преспокойно вернуться. Я предложил ему за сто франков довести меня до передовых позиций пруссаков. Он согласился и поклялся "всем, что ему свято", что с его помощью я в полной безопасности доберусь, куда только ни пожелаю.
Честно говоря, я бы предпочел, чтобы он не был до такой степени уверен в себе, однако радовался уже тому, что Бог послал мне местного жителя, знавшего все тайные тропы в этих краях. В то, что наше путешествие будет безопасным, я не верил и по этой причине отправил своего проводника к другу моей матери за револьвером, так как твердо решил добраться до цели любой ценой.
— Я приду за вами в десять часов, — сказал проводник. — К этому времени пруссаки, определенные на постой в моем доме, либо уже вдрызг пьяны, либо играют в карты и не обращают ни на кого внимания.
Проводник явился точно в назначенное время, и я уже собрался двинуться за ним, как он внезапно остановился и сказал:
— А как же сто франков? Я не хотел бы брать их с собой.
После данных им уверений такая предусмотрительность немало меня удивила, но делать было нечего, и я отсчитал ему пять луидоров, которые он по дороге занес к себе домой.
В прежние времена мне не раз приходилось охотиться в окрестностях Экуэна, и я хорошо знал эти места. Однако проводник повел меня такими тропами, о существовании которых я и не подозревал. Мы прошли через лес и спустились к пересохшему руслу речушки, напоминавшему овраг, которое прорезало лужок и выводило прямо к окрестностям Сарселя. Там мы взяли правее и прошли сквозь виноградники. Было видно, что мой проводник хорошо знает дорогу. Чем дальше мы уходили, тем больше крепла моя уверенность в том, что все закончится благополучно и он доведет меня до передовых постов. К тому же на поясе у меня висел шестизарядный револьвер. При необходимости я был готов им воспользоваться и с боем прорваться в нужное мне место.
К несчастью, ночь выдалась совсем светлая, и местность вокруг просматривалась на изрядном расстоянии. Когда мы добрались до большой дороги, мой проводник опустился на четвереньки, и я последовал его примеру.