— Теперь ваша очередь.
После того, как я выполнил его указание, он объяснил мне, что масло — это лучшее средство от холода и снега. Потом я две недели не мог снять сапоги, до того они затвердели. Должен сказать, что лишь под напором товарища я позволил себя убедить и с отвращением налил масло в сапоги, но теперь я уверен, что только благодаря этому приему я дошел до конца маршрута.
Все мы надеялись, что в Безансоне удастся немного отдохнуть. Но не тут-то было. Нас преследовали немцы, с которыми мы дрались в Эрикуре, и, кроме того, со стороны Доля к ним шло подкрепление, чтобы отрезать нам пути отступления на юг. Возникла угроза окружения, вследствие чего мы были вынуждены четыре дня маневрировать вокруг города, не понимая, впрочем, смысла наших действий. Не успевали мы занять позицию, как приходил приказ оставить ее, а вслед за ним появлялся приказ вновь занять оставленную позицию. Армия в тот момент остро нуждалась в передышке, но вместо этого нас отправили в бесконечный марш вокруг города.
Отступление возобновилось 26 января. Нам сообщили, что двигаться предстоит в направлении Бурга и Лиона по горным дорогам Юры. Главнокомандующий лично наблюдал за нашим передвижением, и когда на дорогах возникали заторы, он отправлял офицеров разгребать нагромождения людей, лошадей, фургонов, снарядных ящиков и пушек. По воле случая я проходил мимо него и мне удалось внимательно его рассмотреть. Должен сказать, что мне не часто приходилось видеть выражение столь сильной печали и отчаяния. Мне даже показалось, что в его глазах стояли слезы. Когда он отдавал приказы, в его голосе слышались мягкость и терпение.
Что и говорить, это было жалкое зрелище. Невозможно описать, как ужасно выглядели полки, управление которыми удавалось поддерживать лишь благодаря твердости офицеров. Одежда на солдатах превратилась в лохмотья, штаны у всех порвались до пояса, солдаты волочили ноги в стоптанных башмаках, сабо, домашних тапочках. Те, у кого не было шинелей, вырезали в одеяле дыру, просовывали в нее голову и использовали одеяло, как накидку. На фоне всей этой разношерстной убогости яркими пятнами выделялись человеческие лица, бледные от холода и лишений. Люди молча брели с опущенными головами, и время от времени по каждой колонне прокатывалась волна надсадного кашля. Услышав этот кашель, можно было сойти с ума. Несчастные солдаты провели несколько месяцев на холоде, ни разу не сменив мокрые рубахи, и теперь они кашляли так, словно собирались выплюнуть собственные легкие.
Впрочем, в колоннах маршировали лишь наиболее отважные и дисциплинированные солдаты, которые в случае необходимости еще могли построиться в боевой порядок. Но ужаснее всего выглядела толпа голодранцев, отставших по той или иной причине — случайно, от усталости или по трусости — от своих полков. Все эти зуавы, мобили, пехотинцы, стрелки остались без своих командиров и тащились по дороге, сбившись в кучи, словно стадо баранов. Если какой-нибудь офицер останавливал их и начинал делать выговор, они каждый раз отвечали ему с лукавой насмешкой:
— Не подскажите ли, господин офицер, где находится наш корпус?
Эти люди тащили в заплечных мешках неизвестно где похищенных кроликов, кур, куски хлеба. От солдатского довольствия их отлучили, и они были вынуждены самостоятельно заботиться о своем пропитании, воруя продукты у крестьян. В результате их действия настраивали крестьян против всей армии.
Что и говорить, это было жалкое зрелище
Вся дорога была усеяна жуткими свидетельствами наступившей катастрофы. Повсюду валялись снарядные ящики, в канавах стояли брошенные повозки, поля были усеяны мертвыми лошадьми, которые лежали, вздернув к небу окоченевшие ноги.
В один из дней, когда мы неспешно двигались по дороге, за нашими спинами неожиданно послышался непонятный шум. Оказалось, что какой-то генерал несся в санях, запряженных парой великолепных лошадей. Генерал завернулся в одеяла и кричал громовым голосом:
— Эй, прими вправо!
Тот, кто позволял себе замешкаться, сразу получал сильный удар тростью.
К ночи мы добрались до Орнана. Меня пустили на ночлег в один из домов, и я почувствовал себя совершенно счастливым человеком. Но не успел я усесться за стол, чтобы как следует поужинать, как прибежал посыльный от Омикура с приказом явиться к нему вместе с моим конем. Когда я появился у командира, он сказал мне:
— Разыщи генерала Кордебюгля. Ему надо отправить в Безансон человека, которому можно доверять. Я сразу подумал о тебе.
Этот приказ я воспринял с чувством благодарности. Сам я не участвовал в боевых действиях, и меня это очень угнетало. Хотелось как-то проявить себя, и вот, наконец, мне представился случай.
Я узнал, где остановился генерал, и отправился к нему. У дверей его дома стоял фургон, из которого солдаты выносили ящики с мясными и овощными консервами. Генерала не было на месте. Я поручил ординарцу охранять моего коня, а сам вошел в дом с парадного крыльца. В доме царил переполох: готовили обед для генерала, что само по себе было делом чрезвычайно ответственным.
Наконец явился генерал в сопровождении своего адъютанта, которому он выговаривал на ходу:
— Не понимаю я вас. Вам было поручено найти для меня приличный дом. А здесь даже нет медной кастрюли на кухне.
— Но, господин генерал…
— В общем, сударь мой, из-за вас мне не могут приготовить приличную подливу.
Я подошел и доложил, что меня прислал капитан Омикур.
— А, значит, это вы поедете в Безансон? Как же вы проберетесь сквозь эту толпу, что заполонила дорогу?
— Лучше было бы, конечно, как-то срезать и пройти кратчайшим путем, но у меня нет карты.
Генерал подозвал адъютанта, и тот передал ему карту. Генерал расстелил ее на столе и стал изучать, но так ничего и не нашел. Повернувшись к адъютанту, он спросил:
— А покрупнее карты у вас нет?
Адъютант расстелил большую карту, но и по ней генералу ничего не удалось найти.
— Что-то здесь не то, — сказал генерал, подняв голову. — Как же тут проехать? Покажите этому парню дорогу. Послушайте, мой мальчик, то, что я скажу, очень важно. От вас потребуются ловкость и решительность. Вы вообще человек ловкий?
— Господин генерал, я сделаю все, что в моих силах.
— Вы должны решить поставленную задачу. Послушайте. Когда готовились к отъезду из Безансона, в спешке, похоже, забыли коробки с гусиным паштетом. Вам надо найти Клейна. Вы поняли, Клейна? Не перепутайте. Если умеете писать, лучше запишите. У него вы возьмете четыре банки паштета. Вот вам четыре луидора. Не потеряйте.
Наверное, я выглядел настолько ошалевшим, что генерал даже запнулся.
— Вам что-то непонятно?
— Да, сударь. Я все-таки солдат, а не повар.
Я не стал дальше слушать и ушел, а в спину мне неслись его проклятья. Сбитый с толку генерал орал, как безумный.
На следующее утро нам на дороге повстречался другой генерал, который совсем не был похож на генерала Кордебюгля. Мы как раз остановились в одной деревне, и в местной харчевне нас согласились покормить. Внезапно во дворе послышался непонятный шум, и мы вышли посмотреть, что там случилось.
Посреди двора стоял генерал, окруженный солдатами. Он размахивал руками и вопил:
— Хлеба! Хлеба мне! Я никак не могу наесться!
Генерал на секунду умолк, а потом что-то заканючил жалобным голосом. Как я понял, он жаловался, что с ним обошлись несправедливо.
— Я требую, чтобы меня произвели в капралы, — канючил генерал, — я это заслужил.
Мне рассказали, что в ноябре этот генерал занимал важный пост в Луарской армии. Когда его сместили, у него помутился рассудок, а потом он и вовсе сошел с ума. Сумасшествие генерала в сочетании с поступившим известием о том, что Бурбаки пытался покончить с собой, навело меня на грустные размышления.
В Понталье до нас дошли слухи, что подписано перемирие. Восприняли мы эту новость, надо сказать, с большим облегчением. Но вскоре эти слухи опровергли, а, вернее сказать, уточнили. Оказалось, что перемирие действительно подписали, но по странной забывчивости тех, кто его подписал, в нем не была упомянута Восточная армия. Нас обрекли на гибель. Сто тысяч человек принесли в жертву.
Мы были со всех сторон окружены пруссаками. Однажды вечером раздался сигнал тревоги, затем протрубили общий сбор. Противник собрался нас атаковать. В тот момент я стоял неподалеку от ресторана и видел, как в него заходили офицеры, но из ресторана так никто и не вышел. Тем временем командиры построили несколько полков и повели их в том направлении, откуда ожидалась атака противника. Подчиняясь общему порыву, я вскочил на коня и последовал за полками. Должен сказать, что погода в ту ночь выдалась просто великолепная, однако схватка так и не состоялась.
Когда мы вернулись в город, нам зачитали заявление генерала Кленшана, в котором говорилось, что у нас осталась последняя возможность: просить защиты у властей нейтральной Швейцарии.
Все было кончено.
Я отправился на поиски моих товарищей, но вокруг царило такое смятение, что найти их так и не удалось. Я продолжал их искать весь следующий день, 1 февраля, одновременно став свидетелем невольного парада жалких остатков Восточной армии. На другой день я отправился в форт Жу. Теперь и я, продвигаясь в скопище солдат, лошадей и повозок, стал похож на тех голодранцев, о которых я еще недавно отзывался с нескрываемым презрением. Передо мной ехала какая-то колымага, на дверце которой было написано "Эпоранд"[144]. Оставалось только гадать, как она умудрилась доехать из далекого департамента прямиком к сдаче швейцарским властям. Лошади шли друг за другом вслед и выщипывали волоски из хвостов впередиидущих сородичей или обгрызали деревянные части повозок. Рядом со мной оказался какой-то полковник. Он шел и бормотал себе под нос: "Какая катастрофа! С ума сойти можно!"
Увидев форт Жу, я немного воспрял духом. Все артиллеристы находились здесь на своих местах. Хотя бы в одном месте можно было рассчитывать на продолжение сопротивления.