Какое, милые, у вас
Тысячелетье на дворе?
Тень четвертая
Бог, Человек, Зверь.
1
Я отложил перо, встал, разминая затекшее тело, и прошелся между стеллажами. Как зверь в клетке. Туда – обратно. Сорок с половиной шагов – туда, сорок шагов – обратно. Почему-то на обратном пути мне всегда не хватало этой нелепой половинки шага. Никогда не ходите обратно. Всегда чего-нибудь не хватит. Всегда, никогда, да… Ерунда.
Конечно, ерунда. Зал не был клеткой, а если и был, то я сам запер сюда самого себя, и ключи от свободы лежали у меня в заднем кармане. Фигурально выражаясь. Потому что ни ключей, ни кармана у меня не было. А что было?
Было. Быть. Будет. Быть или не быть. Почему я вечно скатываюсь на трамплин этого банального глагола?… А он, подлец, уже ждет, чтобы бросить мое, измученное Вечностью сознание, в очередные дебри, чья новизна утомляет и приедается к вечеру…
Книга – моя книга – была практически закончена. Оставалось дописать два крохотных куска в качестве своеобразных эпилогов, потому что сюжетные линии упорно разбегались в разные стороны, то сходясь, то вновь спеша своей дорогой.
Вначале я так и собирался назвать книгу – «Дорога», но в последние дни (дни или годы?) чаша весов стала клониться в пользу иного названия.
«ТЕ, КОТОРЫЕ Я».
Однажды мне доводилось видеть, как мастер-оружейник кует из пучка странно переплетенных стальных проволок знаменитый согдийский клинок, который потом можно носить вокруг талии вместо пояса: свернув в кольцо и вставив острие в отверстие рукояти. Не так ли и с моей недописанной «Дорогой», с теми, которые Я?…
Тем, которые Я, было глубоко наплевать на все мои проблемы. Они в углу уже пятый час резались в карты на щелчки и азартно хлестали замасленными листками по табурету, заменявшему стол. Табурет подпрыгивал, громыхая полуотвалившейся ножкой, и короли с дамами принимались отплясывать некий сумасшедший менуэт, меняясь парами и придерживая сползающие короны.
Тот, который Не Я, проигрывал тому, который Был Я, уже тридцать восьмой щелчок и ужасно нервничал по этому поводу. Рука у того, который Был Я, была тяжелая и беспощадная. Это знали все.
– По центру не бей… – бурчал тот, который Не Я, пока партнер злорадно прицеливался. – Ишь, размахался… мухлевщик… Да что ж ты все в одну точку-то лупишь, скотина! Ладно, сдавай по новой… на отыгрыш…
Те, которые Почти Я и Я, но Не Совсем, стояли за спинами игроков, перемигиваясь и готовясь подсказывать, что было почти так же интересно, как играть самому, но гораздо безопаснее.
Все было в порядке. Как обычно. И все равно что-то было не так. Незнакомый привкус носился в затхлом воздухе, еще недавно казавшемся свежим; писать эпилоги не хотелось, хотя они были продуманы до мелочей, и привычные детали вдруг начинали раздражать, как жесткая складка в уюте домашних шлепанцев.
Я прошел мимо стеллажей, пересекая Зал, и по узкой винтовой лесенке поднялся на второй ярус. Там располагалась маленькая каморка с плитой вместо потолка, а над плитой было небо. Я еще помнил его. Выбеленное солнцем, шершавое небо пустыни, разгневанно выгнувшееся над пыльной зеленью Мелхского оазиса. Многое могло измениться надо мной и моим Залом, но небо обязано было оставаться прежним.
Как и я. Это наш общий крест, мой и неба.
Высокопарность подобного заявления могла рассмешить кого угодно, и я тоже рассмеялся, прикидывая, как давно я не покидал Зала, – если слово «давно» может что-то значить для беса.
Вспомнить не удалось. Я прислушался к себе. Нет. Не это бродило в моей крови сегодняшним хмелем. Совсем не это.
Что?…
Пальцы машинально нащупали рукоять рычага, полуутопленного в нише стены, и всей тяжестью я привычно налег на него. В плите потолка возникло овальное отверстие, и оттуда спустился небольшой поднос из начищенной меди. На нем лежала кучка плодов, плетеная бутыль на ремне и две-три ленты вяленого мяса в красном перце. Еще там были шарики хурута – соленого высушенного творога и совершенно неуместный золотой обруч с крупным дымчатым топазом в розетке посредине. Да, и еще большая пресная лепешка…
Обруч я зашвырнул в угол, где уже валялась изрядная куча подобного хлама, а остальное забрал с собой вниз. И впервые во мне шевельнулся слабый интерес, впервые за последние несколько лет – или столетий, – а откуда, собственно, берется эта еда? И почему на подносе частенько обнаруживаются всякие безделушки вроде обруча?…
Впрочем, интерес так же легко угас, как возник. Жуя слоистые катышки хурута, я спустился в Зал и на двадцать шестом шагу замер в проходе со своим дурацким подносом в руках. У меня были гости. Ну и денек, однако… Не потому ли, что я закончил свою «Дорогу»?
Почти закончил. Почти.
В кресле небрежно развалился Пустотник. Я с трудом припомнил, что зовут его Айрис, и что он не из Меченых Зверем, а из Чистых, да и виделись-то мы с ним раза три-четыре… это когда я прибыл в Мелх во время восстания бесов и потребовал допуска в Зал.
Теперь Айрис был совершенно седым, но кожа его красивого лица с правильными классическими чертами выглядела розовой и упругой, что почему-то наводило на мысли о маске. Лицо статуи, прическа уложена волосок к волоску, а тело подкачало – мелкое какое-то, не от того человека…
Пустотник Айрис задумчиво листал мою рукопись, при этом глядя не в текст, а поверх него, на отдельно лежащий листок черновика. Он молчал, но текст отчетливо звучал в моем мозгу, произносимый глухим насмешливым баритоном с едва заметной хрипотцой.
Айрис, как я уже говорил, принадлежал к Чистым Пустотникам, так что меня не удивил бесплотный сарказм, вторгшийся в мое в сознание. И не такие шутки шутили изредка Чистые, а текст я и так помнил наизусть.
«Пустотники делятся на три основные, ярко выраженные категории. Первая и самая большая из них – это Меченые Зверем. Когда Пустота – то есть Бессознательное – вырывается наружу, поглощая интеллект и самосознание себя как личности, Меченые утрачивают контроль над освободившимся зверем и меняют внешний облик. Срок самостоятельного существования в новом теле относительно невелик, за исключением реликтовых Больших Тварей, у которых он в пять-шесть раз больше, чем у остальных.
У второй категории Пустотников – так называемых Чистых – прорвавшаяся Пустота создает иллюзию полного растворения в окружающем мире, что проявляется в умении воздействовать на мир нетрадиционными способами. В обычном состоянии Чистые Пустотники также сохраняют эти качества, но лишь в частичном, ограниченном объеме.
Третьей категорией являются Отшельники. Пустотник-Отшельник способен, войдя в состояние Пустоты, воспринимать чужие линии бытия как свои собственные, вне зависимости от времени и пространства. Сами Отшельники утверждают, что контролируют цепочку личных перерождений, но пока нет аргументов ни «за», ни «против» подобных утверждений.
Во всяком случае, в состоянии Пустотности Отшельник способен ментально участвовать в некоторых событиях прошлого, а также интуитивно и безошибочно действовать в ситуациях, безвыходных с точки зрения интеллекта.
Записано со слов Пустотника Даймона, Меченого Зверем».
…Те, которые Я, ругались в своем углу, потому что Айрис мешал им доигрывать партию; но Пустотник не видел их. И не слышал их обидных высказываний.
И очень хорошо, что не слышал, потому что те, которые Я, не отличались щепетильностью в подборе выражений.
Никто, кроме меня, не мог воспринимать тех, которые Я.
Никто, никогда, да и я сам изредка начинал чувствовать, что сошел с ума, так и не заметив этого. Эх ты глупый бес Марцелл с глупым медным подносом, последний в безначальном ряду состояний Отшельника; бессмертный, трагический финал дороги, зашедший в тупик…
Быстро – значит гореть, долго – значит гнить… А если вечно? Некогда я проклинал судьбу и тех, кто в спешке бегства из мира в мир сделал меня бессмертным. Теперь мне стыдно за неразумные проклятия прошлого.
Я цыкнул на тех, которые Я, прошел к шкафчику и запер в боковое отделение полученную еду, не предложив Айрису разделить ее со мной. Потом скинул с табурета карты, сел на него, закинув ногу за ногу, и принялся ждать.
Но предварительно я дал хороший пинок назойливому голосу Айриса, выдворив его из своего сознания. Я просто не мог отказать себе в таком мелком удовольствии.
Я не звал гостей. Я не просил его рыться в моих черновиках. И вообще он мне никогда не нравился. Ни прежде, ни сейчас. Кроме того, Айрис не был тем, которые Я, он был тем, которые Они, – а Они меня не интересовали.
Иначе я не ушел бы в свой Зал. А я ушел. От них. Я хотел быть один.
– Все забыли о тебе, Марцелл, – обиженно протянул Пустотник. – Время похоронило тебя под холмом лет, и кроме нас – Чистых – никто не взялся бы раскапывать могилу забытого беса. А может, у других просто не нашлось подходящей лопаты…
Эта тирада была явно заготовлена заранее. Но что-то помешало розовому Айрису войти в планируемую колею беседы, и он, похоже, неожиданно для себя самого, начал с середины. А теперь нервничал, нащупывая спутавшуюся нить.
Я ощутил робкое искательное прикосновение – изнутри, вслепую Пустотник пытался нащупать контакт, понимая всю тщетность насильственного вторжения в психику Отшельника, и к тому же – Отшельника беса.
Я вздохнул – и расслабился. Айрис облегченно откинулся на спинку кресла, его тщедушное тело почти исчезло в складках широкой бесформенной одежды; и события прошлого – или события моего затянувшегося настоящего – хлынули через меня. Я пробовал их на вкус, различал цвета и запахи и ни на мгновение не забывал о том, что Пустотник наверняка придает всему некую личную окраску.
Победоносное нашествие калоррианцев, соглашение Порченых жрецов с восставшими бесами, страшный разгром у Сифских источников, эмиграция бесов из Согда и их приграничные поселения, новые расы второго поколения – Девятикратные и Изменчивые, войны между выросшими детьми и, наконец, поляна в зарослях Муаз-Тая и решение об уходе…
…Айрис взмок, и я поглядел на него с некоторым сочувствием и скукой.
– Неужели ты сам не замечаешь банальности происходящего? – спросил я. – Или, вернее, происшедшего… Боги и демоны, Айрис, белые боги и черные демоны, и их дети от смертных – герои и чудовища, каждый из которых считает себя героем, а всех остальных – чудовищами и готов доказывать свою правду любыми методами… Это так естественно. К сожалению… А потом боги под руку с демонами удаляются в легенды – или куда там вы собрались? – а герои истребят чудовищ и примутся друг за дружку. Тысячелетие спустя слепой картавый певец опишет их подвиги длинными строчками с необычным ритмом, причем половину переврет, а половину придумает сам. Я…
– Я ведь предупреждал тебя, Айрис. Он не пойдет.
Из-за стеллажа вышел человек. Просто человек. Я не мог ошибиться. Смуглый, горбоносый, в просторной тоге согдийских аристократов – но я не стал разглядывать его.
Айрис посмел привести в мой Зал чужого! Чужого!… Посмел!…
– Вон отсюда, – тихо сказал я, поднимаясь. – Немедленно…
Те, которые Я, сгрудились у меня за спиной, и Айрис вздрогнул, почувствовав тяжесть сгустившейся в воздухе тишины.
– Это лар Тидид, глава одного из самых влиятельных в нынешнем Согде семейств, – поспешно сказал Пустотник, пытаясь снять напряжение.
Я молчал. Человек по имени Тидид глядел на меня, кривя тонкие бесцветные губы, и я снова уловил отголосок странной утренней тревоги, смешанный с ароматом дорогих благовоний.
– Мы, Чистые Пустотники, – продолжал меж тем Айрис, – и те из людей, что еще сохранили гордость, приняли решение. Мы спасем людей, Марцелл. Мы уведем их от вас – бессмертных, оборотней, возрождающихся – и за недолгие годы передышки будем искать Дверь. Людям нужен свой мир, где их не станет преследовать ожившая легенда. Мы идем тремя большими группами, и с каждой идут Чистые. Это будет нашим делом – потому что людям должно принадлежать будущее. Просто людям. То будущее, которое у них отняли.
Лар Тидид согласно кивнул. Глаза его горели темным, яростным огнем. Огнем костра в ночи, у которого не найти тепла и приюта.
– Не надо делить будущее, – сказал я. – Не надо, Айрис… Ищи свой мир, мир просто людей, открывай Двери, но знай: стоящий рядом с тобой согдиец никогда не захочет стать просто человеком. Ему необходимо ощущать себя ПРОСТО ЧЕЛОВЕКОМ. А такое смирение паче гордыни. Ломись в Дверь, если она есть, но не забывай об этом. Спасай людей, но не дели живущих по придуманным тобою признакам. Иначе придет час, когда будут спасаться от вас. Ты же видишь, твой Тидид уже сейчас согласен убить меня – меня, беса! – за то, что я не хочу участвовать в вашей игре. Фанатики умеют разжигать костры или гореть на них. Это все, что они умеют.
– Ты уже мертв, бес, – покачал головой согдиец.
Голос у него был низкий и гулкий. Властный голос… За таким пойдут…
– Выйди наверх, бессмертный отшельник, и ты поймешь, что давно умер. И помни: мы звали тебя с собой. Ты мог стать человеком. И не захотел.
Через мгновение Зал был пуст. Гости исчезли. Я всегда удивлялся способностям Чистых, но никогда не завидовал им.
2
– Ну и убирайтесь, – бросил я в пустоту.
Ответа не последовало. Яд кипел в моем мозгу, и немалая часть его принадлежала надменному Тидиду.
– Сам дурак – попробовал усмехнуться я.
Не помогло. Пустота была внутри, а не снаружи меня.
– Бесполезно, – тихо шепнул я, разводя руками. – Ломайте стены между мирами, спасайте людей от самих себя, только в любом мире ваши «просто люди» будут мечтать о бессмертии, бояться оборотней и петь песни о героях, возрождающихся из пепла. Не это делает человека человеком или нечеловеком, но вы этого никогда не поймете. Бессмертные, Девятикратные, Пустотники, Изменчивые, – во имя «просто людей» вы уже успели прийти к понятию «просто нелюди», и это не та Дорога, которая ведет к спасению. Да и стоит ли?…
Я говорил, но слова не смывали с моей души жгучего налета последних слов Тидида. Почему он сказал, что я мертв? Я, бес, – мертв?!
Те, которые Я, сидели в углу и недоуменно перешептывались, пожимая плечами. Я скользнул по ним рассеянным взглядом, потом повернулся и глянул внимательнее… И понял причину сегодняшнего раздражения и беспокойства. Двоих не хватало. Тот, который Буду Я, и тот, кем Я Не Буду Никогда, – они ушли. Я даже не заметил, когда они ушли.
У меня больше не было будущего. Оно ушло. Только прошлое и настоящее.
…Я поднялся по винтовой лестнице на второй ярус и стал взбираться по костылям, вбитым в стену, к плите, служившей потолком и закрывавшей небо.
Я шел к небу. Я шел искать того, который Буду Я.
Потайная пластина отъехала в сторону, и я выбрался наверх, запрокидывая голову…
И замер. Надо мной не было неба. Надо мной была крыша.
В дальнем углу приземистого полутемного здания стояла статуя. Я глянул на нее и мне показалось, что я смотрю в зеркало.
Это был я.
Только каменный. И на лице у меня застыло противно-величественное выражение.
3
…А неба не было!…
Вместо блекло-голубого купола, отполированного шершавым ветром пустыни, надо мной нависал серый потолок с какими-то странными фресками и барельефами. Круглые окошки, напоминавшие бойницы, по капле цедили солнечный свет – когда я выбирался из Зала, меня не покидала уверенность, что наверху – день. И я не ошибся…
Понастроили, понимаешь… Не успеешь отлучиться лет эдак на пятьсот, как обязательно апостолы понабегут и навалят кучу хлама… Стоп! Не хлама – храма!… И верно – храм, а посредине, значит, объект поклонения собственной персоной… Геройский, надо сказать, объект: торс обнажен, мышцы гипертрофированы, лицо искажено экстазом борьбы и, вообще, довольно-таки злобная харя, а в победно вскинутых руках – два широких блестящих ножа. Ну не то чтобы ножа, но штука хорошая, с понятием, – мои старенькие манежные «бабочки», которые я ухитрился где-то потерять те же пятьсот лет назад.
Так что стою я здесь давненько, стою и скалюсь на входящих. Каменный. С «бабочками».
Храм был посвящен мне. Сколько ж это я в Зале просидел?… М-да… Спасибо тебе, Тидид, спасибо за слова твои горькие… Какое это, милые, у вас тысячелетье на дворе?…
Ладно, скулить не время, лучше поглядим, что мои почитатели здесь наваяли… Фрески добротные – умеют рисовать, и краски яркие, даже в полумраке видать, – впрочем, мне не привыкать, как-никак столько времени в сумраке Зала… Ага, кажется, вот и мои двенадцать подвигов… интересно, я хоть парочку из них совершал или нет?
Да уж, оказывается, совершал… вон, крайний слева. Иду себе по диагонали, злой и радостный, и тащу на плече издыхающее чудище с обломком трезубца в чешуйчатой груди. Врете, апостолы хреновы, – трезубец-то как раз на арене остался, а Даймон, когда я его в Мелх тащил, уже человеком был. Но – мифология, что с ней поделаешь… художественный вымысел, гипербола, метафора и прочая анафема…
Хотя Большую Тварь художник явно никогда не видывал. Те, кто ее видели, те потом не рисуют. И рога у нее (у Твари, то есть) отсутствуют, и морда не как у крокодила, а плоская и шире, ну и, понятное дело, дыма она из пасти отродясь не пускала…
А пятиголовых змеев – этих даже я не встречал. И те, которые Я, – тоже… Но местные, надо полагать, лучше знают – встречал и рубил, и вполне успешно. А вот средняя морда змия мне кого-то напоминает… Медонта, что ли?… Что ж это получается: пять голов – пять Порченых жрецов Согда?! Интересная аллегория…
Следующие восемь подвигов нагоняли тоску полным единообразием. Ой-ой-ой, братцы и сестрицы, сколько ж я народу порубить успел, пока в Зале отсиживался! Не покладая рук…
Скрипит дверь. В храме резко светлеет, солнечный бич хлещет по моему изваянию и клинки в руках статуи вспыхивают то ли радостно, то ли зловеще. Свет бьет мне в глаза, я щурюсь и различаю лишь темный силуэт на фоне проема. Но меня человек явно видит. Ну-ка, ну-ка, правоверный, как тебе второе пришествие?…
Человек дико визжит и принимается скакать, размахивая руками. С минуту я тупо гляжу на него, размышляя о странности здешних ритуалов, потом понимаю, что меня приглашают выйти из храма.
Приглашение становится все более настойчивым, у меня чуть не лопаются барабанные перепонки, и я решаю не прекословить. Тем более, что в мои планы не входит посвящать остаток Вечности созерцанию собственного героизма.
Прошествовав к двери, я задерживаюсь на пороге и получаю увесистый пинок от крикливого и мрачного туземца – и правильно, нечего зря пялиться на чужие святыни. Видимо, статуя походила на оригинал меньше, чем мне сгоряча показалось.
Я ускоренно покинул храм и снова прищурился. Не от пинка, конечно, который пришелся совсем на другую часть тела, а от солнца, прочно забытого мною в сиреневых сумерках Зала. Пора привыкать заново… и к солнцу, и ко всему остальному…
Когда глаза мои обрели способность видеть, я обнаружил невдалеке множество разноцветных кибиток, вокруг которых суетились темнокожие люди в тюрбанах и халатах; а также выяснил, что под пальмами древнего Мелхского оазиса пасутся банальные овцы и с десяток верблюдов. Один из них покосился в мою сторону и меланхолично плюнул.
Кочевники. Храм. Кибитки. И стоят здесь не первый день и не в первый раз – по всему видно. Овцы, опять же… И верблюды. Раньше ничего этого тут не было. Кажется, жизнь успела сделать очередной виток.
А небо… небо все то же. Здравствуй, небо! Будем привыкать заново…
4
…Я привыкал уже несколько часов подряд, причем привыкал довольно своеобразно: меня сторожили два здоровенных смуглых воина с ассегаями, а неподалеку бушевал расширенный совет племени. Поначалу я ничего не мог разобрать, кроме одного: чужака застали в храме Великого Отца Маарх-Харцелла, а в оный храм и своим-то без особой надобности ходить не рекомендовалось. И теперь совет племени битый час выяснял, кто я такой, откуда взялся и что положено со мной делать.
Предлагалось многое и разнообразное. А я все никак не мог понять: почему они не пытаются получить ответы на свои вопросы у меня, вместо того чтобы долго и безуспешно спорить? Правда, пока они препирались, я успел сообразить, что говорят кочевники на одном из знакомых мне наречий племен Бану, только произношение оставляло желать лучшего: или время, или всеобщее возбуждение сделали свое дело. А некоторые выражения были мне совершенно неизвестны, и, кажется, к счастью…
Я лежал, слушал и привыкал. Нет, богом меня явно не считали. И не надо. Лишь бы им сгоряча не пришло в голову меня казнить. Или попытать для разнообразия. Думаю, в этом случае всех ждало сильное разочарование. Для роли казнимого я, со своим Моментом Иллюзии, присущим всякому бесу, никак не годился. А так – сколько их было, судеб, масок, тех, которые Я…
Наконец старейшины (вожди? жрецы?) устали от собственных воплей, так и не придя к единому мнению, и потребовали привести святотатца.
То бишь меня.
Суровый седовласый вождь в неприлично вытертом для патриарха халате внимательно осмотрел меня с ног до головы, неодобрительно поцокал языком и буркнул нечто нечленораздельное.
Догадаться было нетрудно. «Ты кто такой?» и еще одно слово. Короткое совсем… хорошо, хоть одно.
Мог бы и раньше спросить.
– Человек.
Ответ вызвал оживление окружающих.
– Как ты проник в храм Великого Отца племени Бану Ал-Райхан, Вечного Маарх-Харцелла?!
Ну не объяснять же им, как я туда попал на самом деле?! Или что я и есть Великий Отец Маарх… Карх – хх… ну и имечко! Не хочу быть богом. Хочу человеком. Пока получится.
– Не помню.
Не знаю, поверили ли мне, но бородатый доходяга с размалеванным лицом и в особо высоком тюрбане – я сразу окрестил его жрецом – засеменил к вождю и шепнул ему на ухо:
– Отец Маарх-Харцелл отнял память у осквернителя!…
Наверное, он решил, что Харцелл отнял у меня заодно и слух. Я не стал его разубеждать.
Вождь согласно кивнул.
– Ты не помнишь, кто ты и откуда? – Вопрос был больше похож на утверждение.
Мне не хотелось его разочаровывать. Как и жреца.
– Не помню. Ничего не помню.
– Даже как тебя зовут? – подозрительно спросил вождь.
– Не помню, – привычно повторил я, поскольку еще не успел придумать себе имя.
– Что ты умеешь делать?
– Не знаю. Может быть, руки вспомнят. Голова забыла.
Вождь нахмурился. Слишком умная фраза. Особенно для святотатца, чей разум помутил гневный Маарх…
– Его надо наказать, – упрямо заявил один из старейшин. Он мне сразу не понравился. – Давайте побьем его камнями.
– Он уже наказан, – презрительно бросил жрец, садясь на циновку. – Пусть живет. Он правильно сказал – руки вспомнят. А работа найдется.
Я посмотрел на грязных верблюдов и понял, что работа действительно найдется.
Вождь снова согласно кивнул. Похоже, здесь всем заправляет тощий жрец. Учтем…
– Хорошо. Пусть остается с детьми песков Карх-Руфи. Мы найдем для заново родившегося имя и дело.
5
…Почти год я растворялся в терпкой, хрустящей на зубах естественности Бану Ал-Райхан. Три пыльных зимних месяца в Мелхе, три жарких перегона между оазисами Сарз и Уфр, три долгих выпаса на северо-восточных пастбищах, где уже начиналась степь, запретная для гордых и наивных детей Карх-Руфи… Иногда у меня создавалось впечатление, что за счет природного барьера хребтов Ра-Муаз с одной стороны и одуряющей жары и безводья пустыни – с другой, племена Бану – которые еще оставались – словно выпали из общей картины мира и не спешили вернуться.
Изменчивые. Девятикратные, уведенные Чистыми Пустотниками горожане, ушедшие сами бесы и остальные Пустотники – все это было где-то далеко, за занавесом горизонта, и легко тонуло в неизвестности и безразличии.
Пожалуй, я был счастлив. Я искал имя и дело, я искал того, который Буду Я, или хотя бы того, кем Я Не Буду Никогда, и мои новоявленные соплеменники помогали мне – беззлобно и весело.
Я неумело доил верблюдиц и шарахался в сторону от злобных горбатых гигантов-наров, стриг косматых овец, путаясь в их курчавой шерсти; бил молотом по наковальне в перевозной кузнице Фаарджа, потерявшего левый глаз из-за случайной искры, и мои руки тоже были счастливы, потому что им не приходилось вспоминать прежние навыки…
Что мог бывший бес-гладиатор бывшей Согдийской империи? То же самое, что прекрасно умел Отец Маарх-Харцелл на фресках Мелхского храма…
Я умел убивать – и был рад забыть об этом. Пятиголовые змеи мне не попадались, так что некому было возрождать к жизни умершего некогда бессмертного Марцелла. Вместо него осталась статуя в храме с «бабочками» в каменных руках и неловкий чужак по имени Марх-Ри, что в приблизительном переводе значило «Ударенный Отцом».
В дословном варианте все звучало гораздо грубее, хотя и довольно смешно. Во всяком случае, с точки зрения Бану Ал-Райхан…
О небо, какими же мирными и безобидными были они, с их широкими ассегаями и устрашающей раскраской! Иногда я вспоминал все, что успел рассказать мне Пустотник Айрис перед уходом, и тогда мне становилось страшно. Чистый не мог обмануть меня.
Сумерки надвигались. Они подошли вплотную.
Спор за будущее между Девятикратными и Изменчивыми рано или поздно – но неизбежно – должен был захлестнуть безмятежные пески Карх-Руфи, вовлекая племена Бану в убийственный, обжигающий смерч, и много ли будут стоить тогда тяжелые лезвия ассегаев против мечей Скользящих в сумерках, против клыков Меняющих облик и против девяти жизней – усеченной вечности по Отцовской линии?! И что будет, если я не выдержу и вмешаюсь?… Последний манежный бес в этом парадоксальном мире, ставшем ареной для того, что не должно освобождаться из оков сказаний и легенд… Ах, как хорошо умел я убивать на такой арене, – я, не способный умереть на ней…
Возможно, Чистый Айрис и гневный Тидид были правы, мечтая увести людей за пределы, но их правота не подходила мне. По-моему, если бы сородичи Тидида получили бы все те качества, в которых им было отказано судьбой: бессмертие или хотя бы возрождение, умение менять облик и способность воздействовать на мир, подобно Чистым Пустотникам, то дальнейшее поведение Тидида можно было бы свести к трем словам.
Горе всем остальным!…
Знакомые слова, не правда ли?…
Я был бес. Время работало на меня. И некое подобие плана стало созревать в моей голове. Ведь смог же бес Марцелл превратиться одновременно в яростно-сокрушающего Маарх-Харцелла, Отца людей Бану Ал-Райхан, и в безродного дурачка Марх-Ри?
Я собирался превратить смуглых кочевников в нечто. В легенду. У меня был опыт. Дело оставалось за малым.
Мне нужна была власть.
Конечно, я мог взять ее силой, как берут непокорную рабыню. Мог – и не хотел. Цель иногда оправдывает средства, но чаще предпочитает выступать в роли обвинителя.
Случай представился совершенно случайно. Как и подобает случаю.
В канун новых кочевий мы вновь вернулись в Мелх – поклониться храму и спеть гимн в честь меня. Тьфу ты… впрочем, гимны мне все равно не понравились.
Тощий жрец Нууфис заводил по дюжине мужчин в храм – первыми шли вожди, чтобы достойнейшие в полной мере могли усладить свои взоры созерцанием деяний Предвечного и так далее. Однообразие сюжетов их почему-то не смущало, и даже напротив – зрители впадали в экстатический восторг, и взмокший Нууфис спешил вывести их наружу и усадить на песке широким полукругом.
За вождями и мужчинами располагались юноши-подростки и я, в качестве отрицательного примера для юного поколения, а женщины и дети толпились на почтительном расстоянии. Четверо стариков принялись усердно терзать толстые струны, натянутые на невесть что, и под их рокочущий аккомпанемент на сцену вышел все тот же жрец Нууфис, по самые татуированные уши преисполненный чувства собственного достоинства.
Лицо Нууфиса всегда было разрисовано до полной неузнаваемости, а сегодня он просто превзошел самого себя. Я глядел на него и удивлялся тому, что можно сотворить из обыкновенной человеческой физиономии. Однажды я совершенно случайно увидел жреца без грима – ничего особенного, довольно-таки противный старикашка… А тут…
С полминуты Нууфис плясал нечто ритуальное и даже в некоторой степени воинственное. Он высоко задирал худые старческие ноги, мучаясь одышкой и спотыкаясь, а потом плюхнулся на песок и нараспев принялся сообщать племени о неисчислимых подвигах их замечательного Отца.
Через некоторое время все Бану Ал-Райхан мерно раскачивались из стороны в сторону, изредка хлопая в ладоши, а я прятал усмешку и старался не выделяться.
Сказитель из Нууфиса был никудышный. Ритм он держал из рук вон плохо, импровизировать не умел и зачастую перескакивал с одного на другое, отчего великий Маарх-Харцелл переходил от любви к смертоубийству без особой разницы между первым и вторым.
Мне стало скучно, и я огляделся вокруг. И в это мгновение те, которые Я, приблизились и положили руки мне на плечи.
Если хотите, считайте меня сумасшедшим, но тот, который Буду Я, стоял вместе с остальными. Я наконец нашел его. Или, вернее, это он нашел меня.
Я вскочил на ноги, перепрыгнул через сидящих впереди, вырвал два копья – у вождя Менгира и кузнеца Фаарджа – и ринулся на свою арену.
Нууфис в изумлении поперхнулся, но я не дал ему опомниться. Для начала я исполнил боевой танец «Горный хребет», который обычно танцевали манежные бесы в Согде перед открытием Игр Равноденствия. Правда там он исполнялся с плетеным бичом и трезубцем, но я внес по ходу дела некоторые изменения, а Бану Ал-Райхан не были столь уж строгими ценителями.
Дождавшись восхищенной тишины, я издал дикий визг и скорчил самую ужасающую рожу, на которую был способен. Затем голыми руками сломал толстое древко копья, – собственно, не такое уж и толстое – и подмигнул одному из тех, которые Я.
А он улыбнулся в ответ.
Гнев воспоем Маарх-Харцелла, великого мужа,
Грозный, который согдийцам тысячу бедствий наделал;
Многие души могучие славных героев низринул
В самую бездну и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам…
Племя безумно взвыло в экстазе, подбрасывая в воздух все, что только можно было подбросить. Нууфис застыл с открытым ртом, а те, которые Я, уже кружились вокруг меня в бешеном хороводе, и мне оставалось лишь удерживать этот водоворот и самому удерживаться в нем…
Ой ты гой еси, добрый молодец,
Богатырь Маарх свет Харцеллушка!
А и ехал он по пустынюшке
На добром коне неподкованном…
…Женщины перемешались с мужчинами, вожди били в ладоши наравне с подростками, приземистой тушей возвышался за моей спиной храм с дверьми в виде разверстой пасти ужасного монстра, а я плясал, размахивая уцелевшим копьем, плясал в упоении, как некогда на манеже древнего Согда танцевали бесы перед боями, в которых не было, да и не могло быть убитых, – о небо, если бы только такие бои могли случаться на этой несчастной земле!…
Длинных копий частый лес
В клочья мелкие изорвал
Семь небесных покрывал.
Семистолпный смерч до небес
Над песками Карх-Руфи встал.
Уходи, кто пока что цел!
Вай, Отец наш, Маарх-Харцелл…
…На следующее утро я был произведен в ранг помощника жреца Нууфиса. Еще через полгода меня объявили его официальным преемником. Правда, для этого мне пришлось жениться на всех восьми дочерях Нууфиса…
И если вам скажут, что это произошло в течение одной ночи, – плюньте тому в лицо…
6
…Спустя четверть века не было для Девятикратных и Изменчивых места страшнее, чем зловещие пески Карх-Руфи. Те, кто случайно забрел в пустыню и кому удалось вернуться, рассказывали потом не об удушающей жаре и муках жажды, а лопотали нечто бессвязное о раскрашенных демонах в человечьем обличье, об огнедышащем драконе, внутри которого расположилось тайное капище, и о шамане Владыки Тьмы Маарх-Харцелла, который на глазах у пленных вспарывал себе живот, пил расплавленное олово, а потом – целехонек – провожал заикающихся горемык до границ его песчаных владений и любезно приглашал заходить еще.
Желающих, как правило, не находилось.
А через три четверти века все прочно позабыли и о жутком шамане с его странным племенем, и о людях, ушедших вслед за Чистыми Пустотниками в поисках выхода из этого мира, ставшего для них чужим.
Бесы скрылись в Пенатах Вечных, Пустотники Меченые Зверем умирали или продолжали скитаться в одиночестве, Скользящие в сумерках и Перевертыши спорили из-за будущего и все никак не могли его поделить; годы шли неспешной вереницей, и наконец подошел тот черный год, когда наставник Гударзи сообщил наставнику Фарамарзу о появлении в Калорре Бледных Господ, а Солли и Морн с ужасом смотрели на горящего под лучами солнца Орхасса, привязанного к столбу.
Пришел год Уходящих за ответом…
7
– Айя, господин!… Господин!…
Маленькая Юкики, запыхавшись от быстрого бега, в нетерпении пританцовывала у задернутого полога шатра. Она была всего лишь пятой женой великого жреца Маарх-Сату, что значит «Голос Отца», и ей не полагалось без разрешения входить в шатер престарелого мужа. Свежие новости щекотали молодой женщине небо, и она еле-еле дождалась хриплого, неопределенного голоса из ковровой глубины.
– Что там, Ю?…
Юкики переступила толстую складку порога и замерла у входа. Жрец Маарх-Сату сидел у дальней кошмы в позе созерцания. Его седые космы выбились из-под головной повязки, падая на раскрашенное лицо. Он чуть горбился, и руки жреца прятались в широких рукавах тяжелого ватного халата. Неподвижность его была сродни неподвижности древнего идола.
Юкики вздохнула и осмелилась начать.
– Гость, мой господин! Странный гость – сам пришел, один, пить не просит, есть не просит, тебя просит… Говорит – в Мелх не войду, буду у колодца жреца ждать. А не захочет идти – передай это…
Юкики вытянула перед собой руку, еще не набравшую полной женской округлости, и разжала пальцы.
На ладони лежала монета. С выбитым чеканным профилем в узком зубчатом обруче.
Согдийский феникс. Древний и потертый.
Слишком древний.
Жрец Маарх-Сату медленно встал, разгибая хрустящие колени, и вышел из шатра, не говоря ни слова. Юкики смотрела ему вслед, и губы ее беззвучно шевелились.
– Ай, господин… мой господин… Гость – тоже господин… только совсем плохой… бледный-бледный… Есть не просит, пить не просит… Зачем пришел?
Маленькой женщине почему-то хотелось плакать.
8
– Ты, Тидид?
– Я, Марцелл…
– Ну что, открыли Дверь?
– Открыли, бес…
– И что за Дверью?
– Бездна, Марцелл. Оттого и не ушли. Остались…
– Побоялись в бездну шагнуть?
– Не в бездну. В Бездну! И только так. Но не побоялись. Шагнули. Чистые шли первыми. Я и другие – за ними. Скоро все люди станут такими, как мы.
– Как я?
– Как ты. Я теперь вечен, Марцелл.
– Как Изменчивые?
– Как они. Я меняю облик, Марцелл… И многое другое.
– А где тень твоя, Тидид?
– А зачем мне тень, Марцелл?
– Луна в глазах твоих… Где твой рассвет, Тидид?
– А зачем мне рассвет, бес?
– Хорошо, пусть так. А остальные? Те, кто не пойдет?…
– Горе всем остальным, Марцелл!…
– Ты говорил мне раньше, согдиец, что я – мертв. Теперь я – жив. Ты раньше тоже был жив. Теперь ты – мертв.
– Ты вечно жив, Марцелл. Я – вечно мертв. Есть ли разница?!
– Не знаю. Зачем пришел? Опять за мной?
– Нет. За людьми пришел. За твоими людьми. Пусть уйдут со мной. К Двери.
– Нет.
– Да…
…Сгорбившись, старый жрец смотрел, как худой человек, не оборачиваясь, не отбрасывая тени, идет между кибитками, растворяясь в сумерках.
Потом жрец перестал горбиться. Он устало стянул головную повязку вместе с седым париком и вытер ею потное раскрашенное лицо.
9
…Вот и случилось то, чего боялся я и во что не хотел верить, пряча голову в горячий песок сиюминутности…
Я не знаю, кем ты стал, упрямый Тидид, но ты получил все, к чему стремился. Все – и с лихвой, и зависть захлебнулась полученным… Не дорого ли плачено, Тидид?! Жизнью своей оплатили вы, ушедшие и вернувшиеся, новое могущество, потому что живые не должны уходить – и возвращаться.
Девятикратные тоже умеют возвращаться, но – утром. Утром, с рассветом, а не в ночи, после заката, как воры… Вы отбросили жизнь свою вместе с тенью, потому что солнце не хочет больше видеть вас, только сами вы вряд ли понимаете это. Ты смеешься, Тидид, ты разводишь руками, речи твои разумны – но они холодны, и от голоса твоего несет тлением!… Так что разница между нами все же есть…
Ты пришел за людьми. Ты хочешь увести Бану Ал-Райхан, увести к бездне. Ты желаешь им добра, ты хочешь всех сделать такими, как ты сам, ты всех хочешь сделать такими…
Мертвыми.
Нет, ты не скажешь им этого. Ты и себя не считаешь мертвым. Но я-то чувствую правду, и я – боюсь! Я, бес, бессмертный, которому никто и ничто в этом мире не в силах причинить вред, – я боюсь! Потому что не знаю, что могу я, вечно живой, противопоставить тебе, вечно мертвому?! Я не нахожу ответа на свой вопрос, и страх охватывает меня, сжимая вечно молодое сердце липкими старческими пальцами. Ибо ты, Тидид, знаешь, зачем пришел, и знаешь, что тебе делать, а я – не знаю.
Я знаю одно: меня снова силой вовлекают в жуткую и бессмысленную игру, в которую я когда-то выиграл, а теперь оказывается, что это игра без правил, и вновь передо мной мой старый противник – Смерть. Что с того, что тогда, почти шесть веков назад, она звалась Некросферой и я считал, что навсегда отправил ее в небытие? – Разве может умереть то, что и так мертво?! Ты стоишь передо мной, посланец Бездны, небытия, захотевшего быть; и веет от тебя могильным холодом. Нет во мне смерти, Тидид, неподвластен я тебе – но и ты неподвластен мне, ибо нет в тебе жизни… Мы в разных плоскостях с тобой… но где-то далеко за горизонтом наши плоские миры пересекаются. А может быть, он не так уж и далек, этот горизонт…
И я боюсь, до дрожи боюсь нашего пересечения; у меня отнимаются ноги, и во рту становится сухо, и я заливаю эту пустыню дождем терпкого, недобродившего вина и уже не могу понять: действительно ли это ты, Тидид, стоишь напротив, стоишь и усмехаешься, или это лишь плод моего взбесившегося воображения…
Следующая чаша была выбита у меня из рук. Тот, который Был Я, без лишних церемоний закатил тому, который Есть Я, увесистую затрещину, и рядом с ним молча встали остальные – Те, которые Я.
О небо, как же они меня били!… Били и молчали… «Ты же Отшельник, скотина, – молчали они, – вставай, мразь, вставай, пьяный бес, забывший себя, как встал ты шесть веков тому назад!… Иди на арену, пыль манежная, иди туда, где твое место, иди – трус!… Они все ушли, твои братья по Вечности, и один в поле не воин, но все равно – вставай, тот, который Мы!…»
Я судорожно вцепился в остатки своего родного и уютного страха, но хмель неудержимо улетучился из головы, а страх уходил вместе с ним, уходил, не оборачиваясь, и осталась одна ярость, зрячая, страшная, бесовская ярость, потому что те, которые Я, были правы, потому что ночная тварь уводила людей, уводила мое племя, а я…
Я встал. И Тидид – или его призрак – колыхнулся и растаял в свежем дыхании ветра, откинувшего полог моего шатра.
Голова раскалывалась, но мне было не до того. Во-первых, одного из нас по-прежнему не хватало. Я не мог понять, кого именно, но он был мне очень нужен. И второе: улыбка, улыбка Тидида, кривая, но торжествующая улыбка на тающем лице…
Я отдернул полог и вышел из шатра.
И увидел покинутый, опустевший Мелх. А из-за горизонта вставало кроваво-красное солнце…
10
…Я медленно брел по брошенному лагерю, незряче уставившись перед собой, и вдруг из кибитки старого знахаря Хар-Алама мне послышался приглушенный стон. Не задумываясь, я метнулся туда…
Старик лежал на вытертой кошме и натужно, с хрипом дышал.
– Пить… – еле слышно простонал он, не открывая глаз.
Я сбегал за водой. Немощный знахарь жадно глотал теплую жидкость, заливая впалую грудь, и наконец разлепил веки.
– Кто ты? – с испугом спросил он.
– Ты что, Алам? Совсем плох?!
– Кто ты? – снова повторил знахарь.
– Маарх-Сату, великий жрец…
– Лжешь!…
Только тут до меня дошло, что я сейчас без грима, без парика, без…
– Смотри на меня внимательно, мудрый Хар-Алам… Когда ты был ребенком, ты видел меня молодым, и память твоя не ослабла с годами. А теперь Великий Отец Маарх-Харцелл в награду за послушание вернул мне молодость!
Ничего лучшего я придумать не мог.
Знахарь долго изучал меня, и недоверие в его взгляде уступало место изумлению и благоговейному трепету.
– Я узнаю тебя, о святой Маарх-Сату! Прости, подвижник, дряхлого глупца, усомнившегося в очевидном…
– Ладно, старик… В том нет твоей вины. Но Великий Отец призвал меня к себе, и я отсутствовал всю ночь. Скажи, Хар-Алам, что здесь произошло?
Знахарь мучительно кашлял, брызгая слюной и хватаясь за горло. Потом он перевел дух и осмелился заговорить.
– Печален будет мой рассказ, о великий жрец. На закате к нам явился бледный господин, беседовавший с тобой, собрал племя и объявил, что Отец Маарх-Харцелл желает сделать своих детей Бану Ал-Райхан могучими и счастливыми. Он прислал его, пророка Тидида Верхнего, дабы увести нас к Двери в вечное блаженство. Немногие избранные удостаивались такой чести, но Бану Ал-Райхан заслужили ее своей верностью их Отцу, великому Маарх-Харцеллу.
Вначале люди не поверили ему. Хотели даже послать за тобой, но Тидид сказал, что ты сейчас беседуешь с Отцом, и мы не посмели тебе мешать.
Тидид видел, что ему не верят, и тогда он объявил, что готов делами доказать высокое звание Пророка Отца. Я не знаю, откуда пришел этот человек, и человек ли он вообще, но он показал нам такое… Ассегаи лучших воинов проходили сквозь него, как сквозь воду, а он стоял и смеялся; тело его текло туманом и исчезало, а спустя мгновение смех звенел за нашими спинами; и обличья многих зверей принимал он… А после сказал, что и мы, пойдя за ним, станем такими же…
И люди поверили. Все. Кроме меня. Я – знахарь, я и Смерть не раз стояли бок о бок над изголовьем больного, и веяло от Тидида холодом могилы, а не вечным блаженством. И тени он не отбрасывал, лжепророк лже-Отца, а худшей болезни я не знаю…
Но демон рассмеялся мне в лицо, и у меня отнялся язык. Он выпил мою и без того иссякающую жизнь, Маарх-Сату, но я остался здесь, а не пошел за ним!… И я счастлив, что наш Отец вернул тебе молодость и силу – спаси своих доверчивых братьев, а если нет, то хотя бы отомсти демону, погубившему Бану Ал-Райхан…
11
Через три дня я похоронил Хар-Алама. Жизнь просто вытекла из его изношенного тела, как вода из прохудившегося бурдюка, и на третье утро он не проснулся. Я не сомневался, что это дело рук Тидида.
«Рай» уверовавшим – и горе всем остальным!…
Днем я бесцельно слонялся по Мелху, а ночами ко мне приходили те, которые Я. Они сидели и молчали. А я ничего не мог им ответить. Теперь я знал, кого не хватало среди нас.
Того, кем Я Не Буду Никогда.
Это означало, что я еще не сделал своего выбора. Видимо, где-то в глубине души все еще тлела тяга к смерти, естественная для каждого беса, неспособного умереть. И зловещий холод, исходивший от Тидида, странным, извращенным образом притягивал меня, как тянется друг к другу все противоположное.
Время шло. И я еще не сделал выбора.
… – Разреши мне войти, мой господин…
– Кто здесь? – спросонья я что-то плохо соображал.
– Это я, Юкики, господин…
– Ю?! Входи, конечно…
Она скользнула внутрь шатра и легко опустилась на кошму рядом со мной.
– Как ты очутилась здесь, Ю? Ты ушла от них? Я уже чувствовал, что это не так, но… надежда умирает последней.
– Нет.
Она странно улыбнулась, и мне очень не понравилась эта улыбка. Что-то она мне напоминала…
– Я пришла за тобой, мой господин…
– Значит, ты…
– Да, мой господин. Пророк Тидид приобщил меня, сделав Посвященной раньше других, – сам! – чтобы я вернулась за тобой.
Она вновь радостно улыбнулась новой, чужой улыбкой.
– Пойдем с нами, господин! Это хорошо, очень хорошо – уметь…
– Знаю. Растекаться туманом, менять облик, купаться в лунном свете, как в озере, и не-жить вечно…
– Да! Так ты уже знаешь?! И до сих пор не пришел к нам? Ты боишься оставить храм?…
Юкики была неподдельно удивлена, и сейчас в ней сквозило нечто живое, часть той, прежней, наивной Ю.
Я мягко взял ее за руку и невольно вздрогнул. Рука была холодна как лед. Я заглянул в ее глаза. Там тоже был лед, и сквозь его толщу еле-еле проскальзывал знакомый огонек другого, брошенного, берега.
– Нет, Ю, я не пойду. Но ты даже не удивилась, увидев меня молодым. Это Тидид рассказал тебе о том, кто я?
– Да, – чуть слышно прошептала она, смутившись. – Но я люблю тебя, господин, и хочу, чтобы…
– У тебя холодные руки, Ю. И холод во взгляде. Вы мертвы…
Все-таки я не выдержал… А она часто-часто заморгала, и на лице ее играла эта застывшая недобрая усмешка.
– Не говори так, мой господин. Разве мертвые могут ходить, говорить… любить?
– Наверное, могут, – тихо пробормотал я, отворачиваясь.
– Хорошо, господин. Я уйду. Поцелую тебя на прощание – и уйду.
Мне стало по-настоящему жалко ее. Неожиданно горячие губы припали к моей шее, и я почувствовал легкий укол. Ничего не понимая, я рванулся, – но Юкики уже сползала на кошму, в глазах ее кричало совершенно человеческое страдание, и губы Ю окрасились кровью.
Моей кровью.
…Она лежала неподвижно, словно рухнувшая статуя, и только распахнутые тоскливые глаза жили на этом мраморном лице с пунцовым ртом.
– Ю, что с тобой?!
Она не отозвалась.
Я коснулся ее тела. Камень. Твердый и холодный.
Кровь! Моя кровь! Кровь беса!…
Вокруг стояли склонив головы те, которые Я. Они молчали. И я теперь знал. Вкусившим Бездны нужна кровь, кровь людей, ибо так и только так они могут делать других подобными себе, передавая зародыш Небытия! И Юкики надеялась таким образом забрать меня с особой. Или ей это посоветовал Тидид…
Но во мне нет Смерти, и я не способен принять их мертвую Вечность – во мне уже живет иная Вечность, и бессмертная кровь моя оказалась для Юкики ядом.
Прости меня, девочка моя… Мертвые не должны забирать к себе живых. Я ничего не могу сделать для тебя, но я еще могу сделать многое для всех тех, которые Не Я!…
И лишь одна фраза, произнесенная незнакомым глухим голосом, пульсировала в моем сознании, подобно воспалившейся ране.
«…И живые позавидовали мертвым…»
Позавидовали.
12
Я отнес ледяное, каменно-твердое тело Юкики в храм, бережно опустил на пол у самого постамента и поднял глаза, встретившись с радостно-гневным взглядом другого камня. Застывшего триумфа с тусклыми клинками во вскинутых руках.
Мы узнали друг друга. Почему это не произошло раньше?
Почему…
Это он искал меня, увязая в запекшейся крови этого несчастного мира, искал и не нашел, и окаменел в глуши забытых песков, глядя на подвиги, которых никогда не совершал…
Это я искал его, стоявшего совсем рядом, искал среди тех, кого хотел и не сумел спасти, и его опустевшее место стало брешью в моих призрачных доспехах…
Всесокрушающий Маарх-Харцелл, исполненный гневной радости возмездия, тот, кого слишком долго не хватало тем, которые Я.
ТОТ, КЕМ Я НЕ БУДУ НИКОГДА.
Когда я понял это, я забрался на постамент и, привстав на цыпочки, вынул утерянные мною ножи-«бабочки» из тяжелых ладоней статуи.
«Аве, Цезарь, – молчал я, – бессмертный, идущий на Смерть, приветствует тебя!…»
Рукояти ножей были теплыми.
Потом мы – Я и те, которые Я, в полном составе – вернулись в шатер Юкики, собрали ее старые, подаренные мною серебряные украшения и отправились в осиротевшую кузницу.
Когда наконец отпылал горн и отзвенела наковальня, один из клинков был окован серебром.
Тот, который Был Я, знал цену серебру, металлу, позже получившего имя «Тяжелого блеска».
Затем мы спустились в Зал, достали рукопись и завершили эпизоды, которых не хватало моей книге.
Моей «Дороге».
Только вместо слова «Эпилог» было написано совсем другое слово, хотя и похожее. Написано жирно и размашисто.
«Пролог».
Выйдя из Зала, я – Я! – заседлал злобного трехлетка, забытого у коновязи, и погнал его в пустыню, туда, где вдалеке высились остроги Ра-Муаз.
Через три дня конь пал подо мной.
Тогда я пошел пешком.
… – Нет, – еле слышно ответил я. – Это не Пустота. Это Бездна. То, чего не может быть, но что очень хочет – быть.
– Ты знаешь, куда идти? – Даймон хрипло закашлялся, и слезы выступили на его глазах.
Раньше не водилось за ним такого… Совсем как дряхлый Хар-Алам…
– Знаю.
Я достал из-за пазухи и положил перед собой деревянную брошь на странной каменной основе. Тонкий орнамент змеился по матовой полированной поверхности.
– Это я нашел в шатре Ю. Тидид оставил ей эту брошь, чтобы в случае чего она смогла найти дорогу к Двери. Я думаю, он до конца надеялся, что сумеет уломать беса стать таким же, как и варки. Он ждал, что я приду. И тут он не ошибся. А орнамент укажет дорогу.
Те, которые Я, встали – и волки отползли в самый дальний угол, тихонько подвывая, а Зу поднял голову и зажег в глазах зловещие огоньки.
– Ты слышишь меня, потерявший тень Тидид? Ты слышишь меня – сам ставший тенью?! Я, Марцелл, бес, Отшельник, я – человек! – приду!…
– Я, человек, приду… – грозным эхом отозвался Даймон, Пустотник, Меченый Зверем.
– Я, человек, приду!… – прорычал Солли из Шайнхольма, Изменчивый, Перевертыш.
– Я, человек, приду!… – словно давая клятву, повторил Сигурд Ярроу, Скользящий в сумерках, Девятикратный.
13
…Когда Видевшие рассвет уже стояли на пороге пещеры, готовые окунуться в ждущие их сумерки, – тот, которого звали Марцеллом, неожиданно запрокинул голову к равнодушному небу и долго смотрел в лиловую пустоту.
Словно пытался высмотреть в ней нечто.
– Где мне найти бога? – прошептал Марцелл. – Где мне найти бога, чтобы взять его за бороду?!