дная кожа. И ещё мелочи, которые всплывали в памяти: то, что Каллены, похоже, никогда не ели, волнующая грация их движений. И его речь — непривычные модуляции и фразы, более уместные в романе начала прошлого века, чем в современной классной комнате. Он прогулял урок в тот день, когда мы определяли группу крови. Он не отказывался от поездки на пляж, пока не услышал, куда именно мы едем. Кажется, он знал, о чём думают все вокруг… кроме меня. Он говорил мне, что он злодей, что он опасен…
Могли Каллены быть вампирами?
Да, они были чем-то. Нечто, не поддающееся рациональному объяснению, вставало сейчас перед моими недоверчивыми глазами. Хладный из легенд Джейкоба или придуманный мной супер-герой, Эдвард Каллен не был человеком. Он был кем-то бОльшим.
Так что — может быть. Вот ответ на мой первый вопрос.
И теперь — самый важный вопрос. Что мне делать, если это правда?
Если Эдвард вампир — я с трудом произнесла эти слова, даже мысленно — что мне следует делать? Привлечь кого-то ещё? Невозможно. Я едва верила самой себе, как я смогу рассказать об этом кому-то другому?
Только два варианта имели смысл. Первый — послушаться его совета, быть разумной и избегать его. Отменить наши планы и игнорировать его, насколько это окажется в моих силах. Притвориться, что когда мы сидим на уроке за одним столом, между нами вырастает непробиваемая, толстая стеклянная стена. Сказать ему, чтобы оставил меня в покое — в прямом смысле этого слова.
Меня охватило отчаяние. Мозг, отказываясь воспринимать боль, немедленно переключился на второй вариант.
Не делать ничего. В конце концов, даже если он был чем-то… дурным, пока он не сделал ничего, что причинило бы мне вред. На самом деле, от меня осталась бы только вмятина на крыле фургона, если бы Эдвард не действовал так быстро. «Эта быстрота, — заспорила я с самой собой, — говорит всего лишь о хороших рефлексах». «Но это рефлексы спасения жизни, они не могут быть плохими», — снова возражала я самой себе. Голова моя кружилась от бесконечных безответных вопросов.
Я была уверена только в одном — если я вообще могла быть в чём-то уверенной. Опасный Эдвард из моего последнего сна был отражением моих страхов, вызванных рассказом Джейкоба, и не имел никакого отношения к самому Эдварду. Закричав в ужасе, когда оборотень прыгнул, я испугалась не за оборотня. Я боялась, что причинят боль ему. И пусть он звал меня, обнажив острые зубы, я испугалась за него.
Я знала — это и есть мой ответ. Возможно, у меня вообще не было выбора. Слишком глубоко я увязла. Что бы я ни выяснила — если что-то выяснила — я ничего не могла поделать с этой страшной тайной. Потому что когда я вспоминала его: голос, гипнотические глаза, магнетическую силу его личности, я хотела только одного — быть рядом с ним. Даже если… но об этом я думать не могла. Не здесь, одна в темнеющем лесу. Не сейчас, когда дождь превращает день в сумерки, и капли, падающие на заросшую землю, звучат как стук шагов. Я вздрогнула и выбралась из своего тайного убежища, вдруг испугавшись, что дождь размоет тропинку.
Но она была на месте, моя спасительница в этом насквозь промокшем зелёном лабиринте. Покрепче стянув края капюшона, я почти бежала по тропе и удивлялась, насколько далеко забрела. Я даже начала подумывать, а в правильную ли сторону повернула, и не ведёт ли меня тропа дальше в лес. Но прежде чем меня охватила паника, я начала замечать просветы между деревьями, а потом услышала шум машин на дороге. И вот я на свободе, и дом зовёт меня, обещая тепло и сухие носки.
Уже наступил полдень. Я поднялась наверх и переоделась в джинсы и футболку, поскольку не собиралась никуда выходить. Не потребовалось больших усилий, чтобы придумать себе занятие на этот день — сочинение по «Макбету», которое нужно было сдать в среду. Приступая к написанию черновых набросков, я чувствовала себя спокойной и расслабленной — ощущение, которого я была лишена с… если быть честной, с середины четверга.
Впрочем, у меня так всегда. Принятие решений для меня очень болезненный процесс, почти агония. Но сделав выбор, я просто ему следую, и обычно это приносит облегчение. Иногда к облегчению примешивалось отчаяние, как произошло с моим решением приехать в Форкс. Но уж лучше так, чем мучительные раздумья.
Жить с этим решением оказалось до смешного легко. Угрожающе легко.
Так что день прошёл безмятежно и продуктивно — до восьми я уже написала сочинение. Чарли приехал домой с большим уловом, и я мысленно сделала себе заметку, что нужно купить книгу рыбных рецептов, когда поеду в Сиэтл на следующей неделе. Озноб, который я почувствовала, когда подумала об этой поездке, ничем не отличался от моих ощущений до разговора с Джейкобом Блэком. Наверное, должен был отличаться. Мне следовало бояться — я это знала. Но не могла почувствовать «правильный» страх.
Я спала без сновидений, слишком измотанная предыдущей ночью и ранним пробуждением. Поднял меня с постели яркий солнечный свет — второй раз со дня моего приезда в Форкс. Потрясённая, я подскочила к окну и увидела ясное небо, по которому плыли редкие белые облачка, лёгкие и пушистые, едва ли способные пролиться дождём. Я распахнула окно — к моему удивлению, оно открылось тихо, без скрипа, хоть и было закупорено на протяжении многих лет — и вдохнула сравнительно сухой воздух. Было почти тёпло и практически безветренно. Всё это словно наэлектризовало меня.
Когда я спустилась, Чарли уже заканчивал завтракать. Он мгновенно уловил моё настроение.
— Замечательный день, — заметил он.
— Да, — с улыбкой согласилась я.
Он улыбнулся в ответ, в уголках его карих глаз появились весёлые лучики морщинок. Когда Чарли улыбался, становилось понятно, почему моя мама так рано выскочила за него замуж. Да, к тому времени, как я его узнала, юношеское обаяние померкло. И густая шевелюра, такого же цвета, как моя, постепенно редела, открывая всё больше его лоб. Но стоило ему улыбнуться — и я видела человека, который сбежал вместе с Рене, когда она была всего лишь на два года старше меня теперешней.
Завтракала я в прекрасном настроении, созерцая пылинки, пляшущие в лучах солнца. Чарли попрощался, вышел на улицу, и я услышала, как отъезжает его машина. Выходя из дому, я помедлила, задержав руку на дождевике. Оставлять его дома значило бы испытывать судьбу, и, со вздохом перекинув куртку через руку, я вышла на улицу, в яркий свет, который не видела уже несколько месяцев.
Приложив серьёзные усилия, я опустила оба стекла в кабине пикапа почти до предела. В школу я приехала одной из первых — так торопилась выйти из дома, что даже не посмотрела на часы. Припарковалась и направилась к скамейкам для пикника, расположенным с южной стороны здания кафе. Они были ещё немного сырыми, так что дождевик пригодился. Домашняя работа была сделана — результат бедной событиями светской жизни. Но я вспомнила, что, кажется, не исправила несколько ошибок в задании по тригонометрии. Достав тетрадь, я начала старательно перепроверять свои записи, но какой-то частью сознания словно бы грезила наяву, наблюдая, как солнечные лучи играют на красной коре деревьев. Рука автоматически черкала что-то на полях тетради. И через несколько минут я осознала, что нарисовала пять пар чёрных глаз, теперь пристально смотревших на меня со страницы. Я быстро стёрла их ластиком.
— Белла! — окликнул меня кто-то, кажется, Майк.
Я огляделась и обнаружила, что пока я сидела, погрузившись в свои мысли, народу вокруг заметно прибавилось. Все были в футболках, некоторые даже в шортах, хотя температура наверняка не поднялась выше шестнадцати. Ко мне шёл Майк, одетый в шорты цвета хаки и полосатую майку для регби, и махал мне рукой.
— Привет, Майк, — откликнулась я и помахала ему в ответ. В такое утро хотелось радоваться всем и каждому.
Майк подошел и сел рядом со мной. Аккуратные пёрышки, в которые были уложены его волосы, светились золотом, на лице сияла широкая ухмылка. Он был так счастлив видеть меня, что я не могла не почувствовать благодарность.
— Никогда раньше не замечал — у твоих волос красноватый оттенок, — сказал он, ловя пальцами прядь, трепетавшую на лёгком ветерке.
— Только на солнце.
Я поёжилась от неловкости, когда он заправил прядь мне за ухо.
— Классный день, правда?
— То, что я люблю, — согласилась я.
— Что вчера делала? — в его голосе прозвучали собственнические нотки.
— В основном, трудилась над сочинением, — я не стала уточнять, что дописала его — не стоит выглядеть таким уж ботаником.
Он хлопнул себя ладонью по лбу:
— Ах да, в четверг сдавать, правильно?
— Хм, думаю, в среду.
— В среду? — он нахмурился. — Плохо. А о чём ты писала?
— Является ли подход Шекспира к описанию женских характеров женоненавистническим.
Он уставился на меня так, словно я заговорила на поросячьей латыни[9].
— Похоже, сегодня вечером придётся заняться, — сказал он и как-то сразу сдулся. — А я хотел пригласить тебя куда-нибудь.
— О! — он застал меня врасплох. И почему нельзя разговаривать с Майком спокойно, не испытывая неловкости?
— Ну, мы могли бы сходить куда-нибудь поужинать, а потом я бы поработал, — он с надеждой улыбнулся.
— Майк… — ненавижу, когда меня ставят в затруднительное положение, — не думаю, что это хорошая идея.
Его лицо вытянулось.
— Почему? — спросил он, насторожившись. Я подумала об Эдварде, гадая, вспомнил ли о нём и Майк.
— Я думаю… и если ты кому-нибудь передашь то, что я сейчас скажу, я тебя поколочу. Я думаю, это ранит чувства Джессики.
Он был смущен — явно ни о чём подобном не задумывался.
— Джессики?
— Майк, да ты что, слепой?
— О! — выдохнул он потрясённо. Я воспользовалась этим, чтобы закончить разговор.
— Пора на урок, мне нельзя снова опаздывать, — я собрала книги и тетради и запихала их в сумку.