«То, что написано в моем рассказе, — точно, вплоть до дома, где скрывался Мартов… Софью Марковну (героиню рассказа) на самом деле звали Софьей Самойловной Штерн-Михайловой. Она дожила до 50-х годов, была членом СП и умерла несколько лет назад. Имеются документы, подтверждающие точность рассказа Софьи Самойловны. Они, вероятно, в архиве КГБ и м. б. в архиве ЦК… Рассказ точен до мельчайших подробностей. Старые большевики в общих чертах знают о нем. Он стал легендой, к сожалению, не всенародной, т. к. за этот рассказ при Сталине не погладили бы по головке».
В рассказе описывалось, как Ленин, зная о предстоящих арестах меньшевиков, разыскивает старую меньшевичку «Софью Марковну», работающую в «Наркомсобезе», поручает ей разыскать Мартова и от своего имени передать предложение об отъезде за границу.
«… в пятницу в 11 часов вечера от первой платформы Александровского вокзала отходит последний, — заметьте, последний — пассажирский поезд на Минск и Варшаву… Если Юлий хочет, он может сесть в этот поезд в шестой вагон, место № 15… Там в вагоне будут знать».
Озабоченный спасением старого друга, Ленин торопит: со дня на день ожидается начало войны с Польшей, сообщения будут прекращены и главное — «терпеть антисоветского подполья в условиях войны и разрухи мы не можем. Мы на это не пойдем».
И Софья Марковна, потрясенная гуманностью вождя, своей причастностью к божественному акту милосердия, спешит по грязной, одичавшей от голода и холода Москве вначале на Варварку в ВСНХ, где работает много меньшевиков, потом, разузнав у старого партийного товарища адрес, на Мясницкую, где на чердаке обшарпанного дома в каморке с гудящим примусом скрывается Ю. О. Мартов. Железная койка, желтое больничное одеяло, душная сырость неухоженного жилища.
— Ну? — спросил наконец Мартов. — От него?
— Да, — сказала Софья Марковна.
— Пожалел… Нет, не пожалел, — возразил он себе. — Хочет остаться чистеньким. Не желает руки пачкать в моей крови…
Политический фольклор, как и народная молва, живет по своим законам. Реальность была иной, хотя в своем рассказе, опубликованном в возглавляемых Аджубеем «Известиях» в 1962 г., Казакевич уловил важное обстоятельство: без согласия Ленина Мартову едва ли бы удалось уехать за границу. Но Мартов не пожелал принимать «гостинец» от Ленина. Не в силу озлобленности или вражды (он был на редкость мягким и незлобивым человеком), а совсем по иной, политической причине.
Хотя при выборах в Учредительное собрание меньшевики потерпели крах (меньшевики получили 2,3 % голосов, большевики — 24 %, эсеры — 40 %), они продолжали пользоваться большим влиянием в пролетарской среде и профсоюзах. Несмотря на давление властей и закрытие многих газет, на выборах в Советы весной 1918 года они провели 45 депутатов в Москве, 225 — в Харькове, 120 — в Екатеринославе, 78 — в Кременчуге, более 30 — в Киеве, Самаре, Брянске, Иркутске. В Костроме меньшевики получили большинство. Крупнейшая в Ярославле «Корзихинская мануфактура», традиционно посылавшая в Совет большевиков, отдала социал-демократическому списку больше половины голосов.
Ярлык «врагов народа» в отношении меньшевиков был внедрен в популярное сознание позже. В первые годы после революции меньшевики воспринимались пролетарской массой как часть рабочего, социал-демократического движения. Было известно, что часть меньшевиков, в том числе Ю. О. Мартов, была за переговоры с большевиками и за участие в «однородном социалистическом правительстве». Отношения стали обостряться позже, когда большевики начали методически применять к бывшим собратьям по РСДРП методы политического насилия: закрывать газеты, разгонять собрания, захватывать типографии, арестовывать меньшевиков.
Но неприятие лидерами большевиков меньшевизма имело давние корни. Лидер эсеров Виктор Чернов, рассказывая о своих встречах с Лениным, вспоминает такой эпизод:
— Помню, раз до войны, дело было году, кажется, в 11-м — в Швейцарии. Толковали мы с ним в ресторанчике за кружкой пива, я ему и говорю: Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете! А он поглядел на меня и говорит: «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера» — прищурился и засмеялся.
Вытеснение меньшевиков из советской политики продолжалось до начала 20-х годов, когда ряды российской социал-демократии были настолько ослаблены, что уже не представляли для власти никакой угрозы. Причем большевики использовали в отношении меньшевиков тактику «кнута и пряника». Закрывая меньшевистские газеты, разгоняя меньшевистские Советы, проводя аресты, большевики охотно предоставляли меньшевикам посты в промышленности и экономике. Много меньшевиков работало в аппарате ВСНХ, в министерствах, в издательствах, в академической сфере. Единственно, чего требовалось взамен, — это «не заниматься политикой». Большевики не чинили препятствий (разумеется, при достаточно солидных поручительствах) вступлению бывших меньшевиков и эсеров и в РКП(б). Всероссийская перепись членов РКП(б), проведенная в 1922 году, свидетельствует о том, что к партии большевиков к этому времени примкнуло более 22 тысяч членов поставленных вне закона других социал-демократических партий.
Использовалась и «мягкая» тактика взятия подписок: меньшевикам и эсерам предлагалось подписать письменное отречение от своих партий и партийной идеологии. Согласившихся временно оставляли в покое, и некоторые «дотянули» до грандиозных чисток 30-х годов. Несогласные обрекали себя на тихую высылку в губернии. Главная цель такого рода «сухой гильотины» была очистить от меньшевиков крупнейшие промышленные центры и крупные губернские города. Не желавших склонить голову дорога вела и к Бутыркам, и к бывшим царским централам. И нередко были случаи, когда меньшевики и эсеры попадали в те же самые камеры, в которых отбывали сроки по приговорам царского суда. Причем сроки определялись, как и все в то время, «приблизительно», с прикидом на мировую революцию. Видный чекист М. И. Лацис в популярном очерке о деятельности ЧК, вышедшем в государственном издательстве в 1920 году, писал о меньшевиках: «Мы их сажаем в укромное местечко, в Бутырки и заставляем отсиживаться, пока не кончится борьба труда с капиталом».
Такова была обстановка, побудившая Ю. О. Мартова к отъезду из Советской России. Влиять на большевиков в сторону «смягчения» он уже не имел возможности. Но обладая большим авторитетом в кругах европейской социал-демократии, он мог и, вероятно, рассчитывал предупредить европейский пролетариат о трагическом опыте «военного коммунизма». Большевики, естественно, опасались этого. В ЦК РКП(б) возникли разногласия: выдавать или не выдавать Мартову заграничный паспорт. В воспоминаниях известного меньшевика Р. Абрамовича этот эпизод описывается так:
«Как передавали нам некоторые из среды старых большевиков, обсуждение проблемы паспортов для меньшевиков вызвало в ЦК РКП разногласие. Многие члены ЦК настаивали, что Мартов со своими большими интернациональными связями может наделать Коминтерну много хлопот за границей. Но другие, в особенности Ленин, настаивали на том, что выгоднее Мартова выпустить за границу, чтобы отделаться от него в самой Москве. Некоторые видные большевики потом передавали, что в сущности большинство ЦК было против выдачи паспортов. Но позиция Ленина была истолкована так, что, жалея своего старого друга Мартова, которого он не переставал любить, он хочет дать ему возможность уйти от неизбежной тюрьмы и ссылки».
Ставшие ныне доступными материалы, в частности сборник воспоминаний видных меньшевистских деятелей, вышедший в США в 1988 году, дают возможность уточнить обстоятельства отъезда.
Мартов обратился с просьбой о выезде не к Ленину, ибо считал унизительным для себя, как для лидера рабочей партии, просить о милости, а написал открытое письмо ЦК РКП (б) и II конгрессу Коминтерна, который проходил в Москве с 19 июля по 17 августа 1920 г. В этой связи в Москве находилось большое число западноевропейских социалистов. Письмо таким образом получило широкую огласку. Проигнорировать обращение Ю. О. Мартова, широко известного в социал-демократической среде Европы, было невозможно. Паспорта были выданы, и в конце сентября 1920 года Ю. О. Мартов выехал из Москвы. А 12 октября он уже присутствовал на открытии съезда Независимой социал-демократической партии Германии в маленьком немецком городке Галле.
Большевики придавали большое значение этому съезду. Главой советской делегации был назначен Г. Зиновьев. Его вступительная речь длилась более четырех часов. Мартов должен был выступать третьим. Однако говорить он не смог. Болезнь, сильно запущенная в Москве, во время переезда по морю заметно обострилась. Горло хрипело. После нескольких слов приветствия он передал свой доклад А. Штейну, который его и зачитал.
Характерно то, что в докладе на съезде в Галле Мартов критиковал большевиков не столько с идейных позиций, ибо сам он до конца дней оставался теоретиком пролетарской революции, сколько с позиций нравственных и этических. Он ставил большевикам в вину подавление свободы партии и свободы независимой мысли. Теперь мы можем сказать, что в своей критике он был прав. Развитие подмеченных Мартовым отклонений от политической морали впоследствии привело к самым серьезным искажениям социалистической идеи в СССР, к длительному, затянувшемуся вплоть до начала перестройки кризису в отношениях между коммунистами и социал-демократами.
Но ни политических средств, ни физических сил для противодействия этой тенденции у Ю. О. Мартова уже не оставалось. Болезнь быстро прогрессировала. Последние его усилия были направлены на то, чтобы создать за границей печатный орган русской социал-демократии (с 1 февраля 1921 г. в Берлине начал выходить журнал «Социалистический вестник») и на то, чтобы защитить от насилия остававшихся в России товарищей.
К сожалению, надежды на облегчение участи остававшихся в России социал-демократов, затеплившиеся с началом нэпа, не оправдались. Короткая весна демократии, проявившаяся во взрыве экономической и культурной жизни, не затронула политику.