В Совет выбирали по жребию. Каждый гражданин старше тридцати лет мог выставить свою кандидатуру. Имена кандидатов писали на глиняных табличках и складывали в сосуд, а в другой сосуд насыпали столько же бобов, причем белых бобов было пятьдесят, остальные — черные. Одновременно вынимали табличку и боб, и если боб был белый, лицо, указанное на табличке, считалось избранным.
Афинянин не имел права занимать должность члена Совета более двух раз на протяжении всей жизни. Желающих баллотироваться было тоже не слишком много, поскольку надо было оставить собственные дела на целый год, а вознаграждение не превышало и половины заработка хорошего мастерового. Это значит, что при желании любой из граждан мог рассчитывать на избрание в Совет. И, поскольку эпистаты, также избиравшиеся по жребию, сменялись ежедневно, без права быть избранными в другой раз, любому из граждан открывалась вполне реальная возможность занять „президентское кресло“ хотя бы на один день в жизни.
На Совете, точнее — на пританах лежал высший надзор за делами в государстве, которыми практически заведовали различные должностные лица, объединявшиеся в коллегии. Обыкновенно коллегия состояла из десяти членов — по одному от филы — избиравшихся сроком на год посредством жеребьевки, то есть участие в исполнительных органах было таким же общедоступным, как в законодательных.
Среди гражданских властей высшими были архонты (буквально — „правители“), среди военных — стратеги (буквально — „воеводы“). Между обязанностями архонтов главными были судейские и прокурорские; стратеги командовали армией и флотом, но могли также, от имени государства, вести переговоры с неприятелями и союзниками, иными словами — не были чужды и внешней политики. Стратеги избирались не по жребию, а Народным собранием и могли переизбираться сколь угодно часто, хоть ежегодно: тут полагаться на волю случая считалось чересчур опасным.
Но в остальном выбор по жребию отдавал афинян во власть слепого случая, и, прекрасно это сознавая, они принимали все меры, чтобы застраховать себя от такой случайности, которая могла бы обернуться трагедией. Первою из этих мер была коллегиальность всех должностей. Далее, всякий избранный, прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей, должен был пройти испытание — докимасию. Так, будущих членов Совета испытывал Совет текущего года. Выход из должности (особенно должности, связанной с материальной ответственностью или исполнительными полномочиями) сопровождался сдачей отчета, напоминавшей судебное разбирательство и весьма нередко оканчивавшейся строгим наказанием. Наконец, той же цели — защите демократии от недобросовестных вожаков — служил остракизм, то есть „суд череп-ков“. Любой выдающийся политик или военачальник, который внушал подозрение, что он способен злоупотребить доверием народа, или что он чересчур честолюбив, или что пользуется чересчур большим авторитетом, мог быть изгнан из Афин без всякого обвинения.
„Суд, — рассказывает писатель II века н. э. Плутарх, — происходил так. Каждый, взяв черепок, писал на нем имя гражданина, которого считал нужным изгнать из Афин, а затем нес к определенному месту на площадь, обнесенному со всех сторон оградой. Сначала архонты подсчитывали, сколько всего набралось черепков: если их было меньше шести тысяч, остракизм признавали несостоявшимся. Затем все имена раскладывались порознь, и тот, чье имя повторялось наибольшее число раз, объявлялся изгнанным на десять лет без конфискации имуще-ства“.
Все, что изложено выше, вполне отвечает безоблачной картине, набросанной в Перикловом эпитафии. Но действительность, разумеется, была далеко не столь безоблачна.
Начать с того, что если в маленькой общине каждый не только хочет, но и может служить общему делу на любом посту, то управление „суперполисом“ требует специальных познаний и навыков, и не только тогда, когда речь идет о руководстве военными действиями. Если должность мало-мальски ответственная — будь то судебная, или полицейская, или административная, или строительная, или еще какая-либо — доставалась по жребию человеку малограмотному и если таких малограмотных в коллегии набиралось большинство, то „избранники народа“ оказывались игрушками в руках секретарей и писцов, людей безвестных, нередко государственных рабов, очень часто взяточников, и „власть народа“ оборачивалась фикцией.
Докимасия достигала своей цели далеко не всегда. Испытание предполагало не проверку способностей кандидата к исполнению должности (знание законов, правил делопроизводства и т.п.), но было формальным по преимуществу: внесено ли имя испытуемого в гражданские списки, достиг ли он требуемого законом возраста (возрастной ценз), хорошего ли он поведения. При этом и последний пункт носил характер формального экзамена на благонадежность; следовало выяснить, чтит ли избранный отеческих богов, исправно ли исполняет воинский долг и податные повинности, оказывает ли должное уважение родителям. Надо ли оговаривать особо, что исправный налогоплательщик и хороший семьянин может быть никуда не годным судьей или ревизором?
Бывало нередко, что докимасия превращалась в своего рода тяжбу. Любой гражданин мог потребовать слова, чтобы „заявить отвод“ кандидату, тот, в свою очередь, получал слово для оправдательной речи. При обилии должностей, сопряженных с докимасией, и вошедшей в пословицу страсти афинян к сутяжничеству (об этом — ниже) открывалась возможность не только для пустых, хотя и эффектных словопрений, собиравших массу праздных любителей скандала, но и для клеветы, шантажа, вымогательств. Еще больше возможностей в этом же роде доставляли отчеты при выходе из должности.
Также и остракизм потерял свой первоначальный смысл ко времени Пелопоннесской войны. По замыслу законодателя, это было не наказание, а лишь предупредительная мера, и как ни тяжело приходилось изгнанному, он мог утешаться мыслью, что вошел в число самых мудрых, самых влиятельных и ЛИШЬ ПО ЭТОЙ ПРИЧИНЕ потенциально опасных для демократии граждан. Недаром, возвращаясь, такой изгнанник восстанавливался во всех правах и получал обратно свое имущество. Межпартийная борьба сумела использовать в своих интересах и остракизм. В 417 году изгнанным оказался малозначительный демагог Гипербол, который всячески разжигал вражду между Никием и Алкивиадом, рассчитывая, что, если дойдет до остракизма и один из противников окажется вне пределов Афин, это усилит его собственную позицию. Но враги вступили в тайный сговор, и обе партии дружно написали на остраках имя Гипербола. Этот циничный сговор и смехотворный результат оскорбили народ, и остракизм был выведен из употребления.
И отношения между достатком и бедностью были далеки от гармонической схемы Перикла: неимущий равен богатому политически и бодро трудится, чтобы сравняться с ним и экономически. Самые авторитетные теоретики государства, Платон и Аристотель, изображают дело совсем по-иному: каждый город разделен надвое: богачи и бедняки, хоть и живут на одной земле, постоянно злоумышляют друг против друга, и кто возьмет верх, тот навязывает врагу ненавистный ему образ правления, бедняки — демократию, богачи — олигархию. Так судили сами древние. При всей приблизительности, неточности такого суждения античная демократия афинского типа в общем ему не противоречит. Она была действительно властью демоса, а демос в Афинах времен Пелопоннесской войны — по преимуществу люмпены, городская „чернь“ и разорившиеся крестьяне, люди, потерявшие вкус к труду или никогда его не имевшие. Эта часть граждан составляла основу военного могущества Афинской державы, потому что из них, бедных и беднейших, набирались экипажи для триер. Их интересы и оберегала демократия. Она кормила их в прямом смысле слова (жалованье должностным лицам и участникам Собрания, различные денежные и продуктовые раздачи, дележ государственных доходов и дани с союзников и т. п.); она систематически обирала богачей, налагая на них тяжелые общественные повинности (так называемые „литургии“), вроде упоминавшейся в предыдущей главе обязанности снарядить триеру и командовать ею („триерар-хия“); она и прямо конфисковала имущество богатых; она и ненавидит богачей, и холит их, точно каплунов, выжидая, пока они нагуляют побольше жирка, и сами богачи отлично это сознают. Нет ничего удивительного в том, что демос дорожит таким государственным устройством, не заинтересован ни в каких переменах и активно сопротивляется всему, что чревато переменами (будь то признание элементарных человеческих прав за рабами или новая образованность): сознательно или инстинктивно, но он убежден, что достиг условий максимально выгодных и что, стало быть, любое нарушение status quo будет ему во вред.
Таким образом, демос выступает в качестве косной, охранительной и — с точки зрения исторического процесса — реакционной силы. Выводя такое следствие, нужно помнить, во-первых, что это касается не демократии вообще, а специфической ее формы — афинской рабовладельческой демократии, и еще уже — на строго определенном этапе, а во-вторых, что олигархическое государство было, по меньшей мере, столь же косным, эгоистическим и реакционным.
Выше упоминалось, что власть народа во многих частных случаях подменялась всесилием писцов-секретарей. Если они были бесчестны или жестоки, то злоупотребляли своим положением в ущерб государству и обществу. Но демократия могла обращаться в фикцию и без такого ущерба, напротив — к вящему процветанию если не общества, то, во всяком случае, государства. Фукидид, написавший, что Афины достигли при Перикле вершины своего могущества, что Перикл был самым неподкупным из граждан и самым дальновидным среди политиков, что все свое влияние он приобрел только честными средствами, — иначе говоря, автор, которого трудно заподозрить в дурном отношении к Периклу, утверждает: „По имени это была демократия, на деле власть принадлежала первому гражданину“. Не занимая никакой особой должности (да таких должностей в Афинах и не было), он не только неограниченно властвовал в коллегии стратегов, членом которой избирался ежегодно (по крайней ме