— Ты что себе позволяешь, почему не выполняешь мои распоряжения? Молод еще!
Балашов уверенно ответил, что Сталин ему о ремонте не говорил, а без его распоряжения никого в кабинет не пустит.
— Я тебя уволю! — пригрозил Ксенофонтов.
— Доложу о вашем решении товарищу Сталину, — хладнокровно ответил Балашов.
Утром, когда пришел генсек, Балашов оставил ему докладную записку относительно ночного происшествия и ушел домой отсыпаться. К вечеру вернулся на работу и узнал от коллег, что приходил Ксенофонтов, но Сталин посчитал правым своего секретаря.
В небольшой проходной комнате между приемной и кабинетом находился личный телефонный коммутатор Сталина. Там посменно дежурили две девушки-телефонистки. Напрямую связаться со Сталиным можно было только по вертушке, аппарату правительственной связи, остальных соединяли телефонистки. Такие же коммутаторы стояли и у других членов политбюро, наркомов, командующих военными округами. Возле личного телефонного коммутатора председателя Совнаркома сидел чекист. Внезапно появился Ленин. Дежурный вскочил и, как положено, приложил руку к козырьку. Владимир Ильич понимал, что должен ответить на приветствие, но поскольку в армии он не служил и не знал, как это положено делать, то приложил левую руку к непокрытой голове.
Во всех дискуссиях того времени — о внешней торговле, о принципах создания союзного государства − Ленин атаковал Сталина. 21 декабря 1922 года Владимир Ильич продиктовал Крупской записку, адресованную Троцкому, с просьбой продолжить совместные действия:
«Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции Съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажитесь сделать доклад на фракции».
Генсек установил, что с Троцким по просьбе Ленина связывалась Крупская и передала ему продиктованную Владимиром Ильичом просьбу. Сталин не сдержался, позвонил жене вождя и обрушился на Надежду Константиновну с грубой бранью:
— Как вы посмели принять диктовку? Это запрещено!
— Я не буду говорить с вами в таком тоне! — возмутилась Крупская.
— Я вас заставлю! — вышел из себя Сталин.
Он категорически потребовал, чтобы Крупская не смела втягивать больного Ленина в политику: политбюро запретило его беспокоить! Пригрозил напустить на жену вождя партийную инквизицию — Центральную контрольную комиссию:
— Потянем в ЦКК!
— Я действую с согласия врачей, — напомнила генсеку Крупская, — и как жена знаю, что ему можно.
— Мы еще посмотрим, какая вы жена Ленина, — многозначительно бросил Сталин.
Его слова читались как намек на роман вождя с революционеркой Инессой Федоровной Арманд, которую Ленин поставил во главе отдела ЦК по работе среди женщин. Она умерла от холеры в сентябре 1920 года… Об этой любовной истории давно шушукались партийные товарищи. И слова генсека звучали крайне оскорбительно.
«Разговор этот чрезвычайно взволновал Крупскую, нервы которой были натянуты до предела. — Мария Ильинична Ульянова запомнила этот эпизод. — Она была не похожа на себя, рыдала».
Такая болезненная реакция означала, что нервная система несчастной Надежды Константиновны была истощена. Она сама нуждалась в лечении и заботе. Муж ничем не мог ей помочь. Она обратилась за защитой к старому другу Каменеву, который во время болезни Ленина председательствовал в политбюро:
«Лев Борисыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.
Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина.
Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Авт.), как наиболее близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».
Кабинет Ленина
Секретарь очень волновалась. Ленин никогда ее такой не видел.
— Не хотела вам говорить, Владимир Ильич. Но звонил Сталин и обрушился на Надежду Константиновну с грубой бранью. Требовал, чтобы она не смела втягивать вас в политику, ничего вам не рассказывала о текущих делах. Надежду Константиновну этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя. Конечно, она, вас жалеючи, ни словечком не пожаловалась. Но теперь как-то всем стало известно о происшедшем. И я решила, что вы должны знать.
Сидевший в кресле Ленин выслушал ее молча. Он не мог ни встать, ни стукнуть кулаком по столу. Тело его не слушалось. Только высокий лоб покрылся обильным потом. Он тихо сказал:
— Садитесь. Я вам сейчас продиктую письмо. Личное и строго секретное.
Видно было, что эмоции его переполняют. Но слова он произносил ясно и отчетливо:
«Уважаемый т. Сталин!
Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня.
Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».
Я же его всей душой люблю!
Сталин вызвал к себе сестру Ленина — Марию Ильиничну Ульянову. Она с давних пор состояла на посту секретаря газеты «Правда».
Маня, Маняша — звали ее домашние, — «с высоким лбом и неподвижным взглядом умных черных глаз исподлобья, была молчалива, внимательна и серьезна». Такой ее запомнили. Замкнутая, не просто сходилась с людьми. Не имея собственной семьи, полностью посвятила себя Владимиру Ильичу.
Ленин отзывался о младшей сестре вполне определенно:
— Ну, что касается Мани, она пороху не выдумает…
Сталин имел расстроенный и огорченный вид. Ища сочувствия, поделился с Марией Ильиничной:
— Я сегодня всю ночь не спал. За кого же Ильич меня считает? Как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь.
Совсем он не умный
Мария Ильинична пошла к брату. Пересказала весь разговор. Добавила от себя:
— Мне жаль Сталина. Мне показалось, что он искренне огорчен размолвкой между вами. Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что любит тебя.
Владимир Ильич усмехнулся и промолчал.
— Что же, — растерянно спросила Мария Ульянова, — передать ему и от тебя привет?
— Передай, — ответил Ильич довольно холодно.
— Но, Володя, он все же умный, Сталин.
— Совсем он не умный, — ответил Ильич, поморщившись.
Мария Ильинична Ульянова потом говорила, что эмоции не имели значения для ее старшего брата:
«Слова о том, что Сталин «вовсе не умен» были сказаны Владимиром Ильичом абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем — определенное и сложившееся. У В.И. было очень много выдержки. И он очень хорошо умел скрывать, не выявлять отношения к людям, когда считал это почему-либо более целесообразным… Тем более сдерживался он по отношению к товарищам, с которыми протекала его работа. Дело было для него на первом плане, личное он умел подчинять интересам дела, и никогда это личное не выпирало и не превалировало у него… Но еще до первой болезни Ленина я слышала о некотором недовольстве Сталиным…
В.И. был рассержен на Сталина. Большое недовольство к Сталину вызвал у В.И. национальный, кавказский вопрос. В.И. был страшно возмущен и Сталиным, и Орджоникидзе, и Дзержинским. Этот вопрос сильно мучил Владимира Ильича».
4 января 1923 года Ленин продиктовал добавление к письму, которое он адресовал делегатам предстоящего партийного съезда − понимал, что в силу своего физического состояния не сможет на нем присутствовать:
«Сталин слишком груб… Этот недостаток становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив… меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью… Но с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
Ленин поспал два часа. Когда проснулся, позвал сестру, но почти не мог с ней разговаривать. Хотел попросить сестру сходить за Надеждой Константиновной, но не мог назвать ее имени. Когда пришла жена, Владимир Ильич почти ничего не в состоянии был сказать и, не находя слов, повторял:
— Ах черт, ах черт.
Крупская тотчас же вызвала врачей. Когда они приехали, Владимир Ильич лежал с растерянным видом, выражение лица испуганное, глаза грустные, взгляд вопрошающий, из глаз текут слезы. Ленин волновался, пытался говорить, но слов ему не хватало:
— Ах черт, ах черт. Вот такая болезнь, это возвращение к старой болезни.
Он все время просил лед:
— Больше льда, больше льда, надо больше, надо большие запасы льда.
Владимиру Ильичу дали два раза бром. Но это его не удовлетворило: