«Голова моя гордо поднята, и нет в моих глазах просящего взгляда женщины, которая цепляется за уходящее чувство мужчины… Хочу разработать тему об отрыве любви от биологии, от сексуальности, о перевоспитании чувств и эмоций».
Понимая, что ей нужно вырваться из прежней жизни, Александра Коллонтай нашла в себе силы изменить все! Рухнул брак. Не удалась политическая карьера. Она решила не цепляться за прошлое, а начать все заново на другом поприще.
И тогда она обратилась за помощью к Сталину.
Сознавала: в большую политику ей хода нет. Ленин на ее просьбы не откликнется — она дважды вставала к нему в оппозицию. Зиновьев ее не любит, а Троцкого не любит она сама. А только что ставший генеральным секретарем Сталин охотно обзаводился сторонниками.
Александра Михайловна пометила в дневнике: «Я написала Сталину все как было. Про наше моральное расхождение с Павлом, про личное горе и решение порвать с Дыбенко». Откровенно поведала ему, что не может больше работать в Международном женском секретариате — сотрудничество с председателем исполкома Коминтерна Григорием Евсеевичем Зиновьевым для нее невозможно.
Коллонтай просила генерального секретаря ЦК партии определить ее куда-нибудь подальше — на новую работу. Может быть, на Дальний Восток, где Гражданская война затянулась и еще шла борьба за советскую власть. Или командировать рядовым работником в одно из заграничных представительств, скажем, корреспондентом РОСТА (Российского телеграфного агентства, предшественника ТАСС).
Сталин благожелательно отнесся к просьбе Коллонтай. Ответ пришел по телеграфу: «Мы вас назначаем на ответственный пост за границу. Сталин».
Описывая это событие в воспоминаниях, Александра Михайловна добавила:
«Этого счастливого, светлого дня, этого подарка в моей жизни я никогда не забуду». Правя рукопись, к слову «подарка» приписала от руки: «огромного».
Ее решили послать в Лондон. Она отправилась в наркомат по иностранным делам. Дипломатическое ведомство после Троцкого возглавлял Георгий Васильевич Чичерин. На него ее чары не действовали — он женщинами не интересовался.
«Передо мной, — вспоминала Александра Коллонтай, — стоял человек, закутанный шарфом, среднего роста, с маленькими пронзительными карими глазами, бородкой и усами, и смотрел на меня поверх очков. Тонким голосом он сказал, указывая на кресло:
— Садитесь».
Георгий Васильевич был крайне недоволен вмешательством партии в кадровые дела его наркомата. Они были прекрасно знакомы с Александрой Михайловной по временам эмиграции. Чичерин знал ее как пламенного агитатора. Но ему нужны были не революционеры, а дипломаты, которые сумеют ладить с иностранцами! И нарком не счел нужным скрыть свое раздражение:
— Как это ЦК затевает такое щекотливое дело, не поговорив предварительно с наркоминделом? Нашумевшая по всему свету большевистская агитаторша и вдруг — советник советского полпредства! Это неудобно! И особенно некорректно навязывать именно вас Англии. Вы для Британской империи особенно одиозная фигура. Не понимаю, — добавил Чичерин раздраженным тоном, — зачем нам провоцировать отказ в агремане, когда отношения с Лондоном и без того натянуты?
Коллонтай ушла от наркома ни с чем. Казалось, дипломатическая карьера рухнула не начавшись. Но ей симпатизировал нарком внешней торговли Леонид Борисович Красин. По-дружески сказал: не стоит отчаиваться — если откажет Англия, надо попробовать поехать в Норвегию.
Александра Михайловна опять отправилась в ЦК. Только генсек мог заставить наркома по иностранным делам все-таки согласиться с ее кандидатурой. Сталин принял ее. Спросил сочувственно:
— Что же мы с вами будем делать? Не хотят вас. Есть ли страны, где вы меньше нашумели?
Коллонтай назвала Норвегию.
Сталин сделал пометку на листе бумаги, лежавшем перед ним:
— Попытаемся и там.
Идея оказалась разумной. Агреман из Осло пришел быстро.
Перед отъездом Коллонтай вновь побывала у Сталина − благодарила.
Ее недавних единомышленников − вольнодумцев и бунтарей, борцов за права рабочих − вызывали на допросы и сажали. И ее тоже пригласили на весьма неприятную беседу в Центральную контрольную комиссию. Инквизиторы пришли к выводу, что ей нельзя доверять. Этого вывода было достаточно для того, чтобы остаток своей жизни Коллонтай провела в общении с чекистами. Ее бывшие товарищи по «рабочей оппозиции» отправились в лагеря и погибли.
Александра Михайловна подробно описала встречу с генсеком:
«Свидание состоялось около часу дня. Я прошла в комнату, смежную с его кабинетом. Секретарь сказал, что мне придется обождать, у товарища Сталина идет совещание. Но ждать мне пришлось недолго.
— Мои личные отношения к Зиновьеву и Троцкому вам известны. Я целиком поддерживаю генеральную линию и полностью разделяю вашу установку в курсе внешней политики. Но есть некоторые вопросы внутрипартийной демократии, в которых я еще на перепутье.
Сталин:
— Где вы стоите, это уже вопрос вашей партийной совести, и тут вас никто неволить не станет. Но как же вы мыслите взаимоотношения с оппозицией? Стоите вы за фракционность, что ли?
Мы долго и искренне говорили о больных вопросах. Я сказала, что фракции уже существуют. Если их задушить силой, они опять возникнут. Сталин перебил меня:
— Не силой, а партийной логикой и дисциплиной. Если партия хочет сохранить свою силу, она не может, не должна допустить фракций. Дискуссия уже сейчас выливается за пределы партии. Парламентаризма в партии мы не допустим.
Он привел ряд фактов, доказывающих, что рабочие массы резко восстают против «всяких теоретических споров», считая их выдумкой интеллигентов. Рабочие определенно заявляют:
— На что нам фракции? У нас разногласий нет, ссорятся только верхи…
Сталин решительно не допускал даже мысли о группировках в партии и заявил, что если бы их допустить, они неизбежно выродятся в образование второй партии:
— Наша сила в единстве, и пора положить конец дискуссиям. Кто не за генеральную линию, тот фактически уже вне партии…
У дверей я остановилась:
— Могу я рассчитывать при затруднениях на поддержку ЦК?
Сталин:
— Можете писать прямо мне. Где надо, поддержим.
Наша беседа длилась около полутора часов».
Эта клятва в верности Сталину имела для него большое значение. Он ценил то, что Александра Коллонтай однозначно приняла его сторону. В тот момент Сталину требовались все союзники, которых он только мог привлечь в свой лагерь. Ради этого он простил Коллонтай ее прежние шашни с «рабочей оппозицией», потерявшей политическое значение.
На прощанье Александра Михайловна с чувством произнесла:
— Я вам за многое неизменно благодарна. Ваша товарищеская отзывчивость, вы такой чуткий…
Сталин насмешливо переспросил:
— Даже чуткий? А говорят — грубый.
Движением руки отвел ее возражения:
— Может, я и в самом деле грубый, но не в этом дело…
Генеральный секретарь взял ее под свое покровительство. Докладная записка ЦКК, которая могла поставить крест на карьере Коллонтай, а может, и точку в ее жизни, отправилась в архив.
Утром стук в ее дверь в «Метрополе». В дверях — Женя и Вера Комиссаржевские, обе в слезах:
— Папа арестован!
Речь шла о брате Веры Федоровны Комиссаржевской, чудесной актрисы и друга большевиков. «Этого еще не хватало, — записала Коллонтай в дневнике. — Расспросила. За ним, конечно, ничего не могло быть преступного. «Божья коровка», и ничего больше. Могла быть только политически наивная глупость с его стороны».
Александра Михайловна поехала к Менжинскому на Лубянку.
30 июля 1926 года, через десять дней после смерти Дзержинского, его заместитель и недавний глава особых отделов Менжинский был назначен председателем ОГПУ. Он занимал этот пост восемь лет, пока не ушел в мир иной. Вячеслав Рудольфович часто болел и, даже приезжая на Лубянку, принимал посетителей лежа. Никого это не удивляло.
Сначала председатель ОГПУ уперся:
— ОГПУ обязано знать все, что происходит в Советском Союзе, начиная от политбюро и кончая сельским советом. И мы достигли того, что наш аппарат прекрасно справляется с этой задачей.
Но сам же вспомнил Веру Комиссаржевскую, ее неоценимые заслуги перед партией большевиков. Поморщился и вызвал помощника. Велел принести дело арестованного.
«Вместе с помощником я рассмотрела все бумаги, — записала в дневнике Коллонтай. — Ничего серьезного. Комиссаржевский мыслит по старинке, хочет помочь товарищу по гимназии, что «попал в беду». Пишет ему успокаивающее, дурацко-наивное письмо, шлет деньги. Безобразно глупо… Комиссаржевский на другой день вернулся домой. Телефонировал, добивался встречи. Но я не хотела видеть ни его, ни его семью».
Оказать по старой памяти услугу — одно. Общаться с теми, кто разгневал чекистов, другое. Понимала, что и отпущенные с Лубянки вовсе не реабилитированы, находятся под наблюдением. Общение с ними — опасно. А ведь несчастного Комиссаржевского арестовали только за то, что он, подчиняясь обычным человеческим чувствам, поддержал попавшего в беду старого друга…
Коллонтай покинула Москву и вернулась к месту дипломатической службы. Александра Михайловна — после скудной советской жизни — откровенно наслаждалась комфортом на шведском пароходе «Биргер Ярл». Записала в дневнике:
«Завтрак был чудесный. Длинный, во всю столовую каюту стол, уставленный закусками. Целые пирамиды аппетитного финского масла с соленой слезой, рядом пирамиды разных сортов шведского хлеба, селедки во всякими приправами, блюда горячего отварного картофеля, покрытого салфеткой, чтобы не остыл, копченая оленина, соленая ярко-красная лососина, окорок копченый и окорок отварной с горошком, тонкие ломтики холодного ростбифа, а рядом сковорода с горячими круглыми биточками, креветки, таких крупных нет и в Нормандии, блюда с холодными рябчиками, паштеты из дичи, целая шеренга сыров на всякие вкусы, к ним галеты и на стеклянной подставке шарики замороженного сливочного масла.