Предупредил в своей пугающей манере:
— У нас в тюрьме места всем хватит.
Занятый другими делами Маленков остановил его:
— Не трать время, пусть медики спокойно работают. Они сами разберутся, что делать. Пойдем − надо кое-что важное обсудить.
Члены президиума ЦК отошли. Булганин вполголоса заметил:
— Вроде у него была черная тетрадь, куда он что-то записывал. Но она исчезла. А там могло быть завещание.
Берия ухмыльнулся:
— Завещание, Николай, ищешь? Сомневаюсь, чтобы оно существовало. Он же намеревался жить вечно.
Маленков с еле уловимой улыбкой добавил:
— Думаю, что мы, его воспитанники и соратники, и без завещания знаем, что и как предстоит сделать в стране.
Георгий Максимилианович и Лаврентий Павлович деловито вышли, провожаемые подозрительными взглядами товарищей.
Посмертная судьба Сталина уже была решена.
Долгопрудненскому камнеобрабатывающему заводу срочно заказали новую гранитную лицевую панель для мавзолея со словами «Ленин − Сталин».
В спецлаборатории готовились забальзамировать тело усопшего вождя, которому предстояло занять в мавзолее на Красной площади место рядом с Лениным.
Отгладили парадный шитый золотом мундир генералиссимуса с золотыми же пуговицами, в котором он предстанет перед посетителями, которым отныне суждено было благоговейно взирать на двух вождей.
Введение погон в Рабоче-крестьянской Красной армии стало большим событием, поскольку служили еще те, кто с гордостью рассказывал, как в Гражданскую «рубал золотопогонников». Будущего маршала Константина Константиновича Рокоссовского в первых числах февраля 1943 года с Донского фронта вызвали в Ставку. На Центральном аэродроме в Москве он увидел офицеров с золотыми погонами и недоуменно спросил:
— Куда это мы попали?
Мундир Сталину сшили под личным руководством начальника Тыла Красной армии генерала Андрея Васильевича Хрулева. Принесли первый вариант. Вождь даже не стал мерить, решив, что стоячий воротник ему не подходит. Сказал о себе в третьем лице:
— Товарищу Сталину этот воротник не подходит, сделайте отложной.
Хрулев осторожно доложил:
— Сшили в соответствии с приказом и утвержденным вами образцом. Рисунок формы опубликован в печати.
— А приказ кто подписал? — неожиданно весело сказал вождь. — Сталин. Значит, Сталин может его и изменить, хотя бы для себя.
Покинувший в 1922 году советскую Россию поэт Георгий Владимирович Иванов − из старого дворянского рода — в эмиграции сочинил эти строки:
Двухсотмиллионная Россия, —
«Рай пролетарского труда»,
Благоухает борода
У патриарха Алексия.
Погоны светятся, как встарь,
На каждом красном командире.
И на кремлевском троне «царь»
В коммунистическом мундире.
В овальном зале ближней дачи в Волынском, обставленном казенной мебелью с бирками и импортной техникой − подарками иностранных гостей, на диване осталось прикрытое одеялом и никому уже не нужное неподвижное тело.
Вокруг него, действуя строго по инструкции, все еще хлопотали люди в белых халатах. Они просто не решались признаться, что больше им здесь делать нечего. И надо бы сворачиваться и возвращаться назад… Они, единственные, продолжали его страшиться.
Врачи исполняли свой долг, делали то, что полагалось. Но лежавший на диване Сталин по глазам своих давних соратников, которых он просто не узнавал, − они совершенно переменились, взирали на него без всякого интереса, абсолютно равнодушно! — осознал, что помочь ему даже кремлевская медицина не в силах.
Все действительно кончено?
Он умрет.
Судя по поведению соратников, очень скоро.
Но как же так? Он совершенно не собирался умирать!
Он вдруг вспомнил, как в тот январский день 1924 года позвонила из Горок Мария Ильинична Ульянова и произнесла всего три слова:
— Ленина больше нет.
Все! Прежняя жизнь кончилась и не вернется. Он ощутил тогда невероятный подъем. Почувствовал, как неостановимо пошли незримые часы, ускоряя ход времени, его времени. Конечно, Ленин не хотел, чтобы он ему наследовал. Очень даже не хотел. Приложил немалые усилия, чтобы ему помешать. Но никто не смог его остановить…
Приятно вспомнить.
Но другая мысль болезненно отдалась в его умирающей голове.
Теперь, выходит, кто-то другой уверенно и самовластно расположится в его кресле.
Кто же, интересно, осмелится?
Кого-то он недооценил?
Не убрал вовремя.
Недоглядел.
Сплоховал.
Первый раз в жизни…
Если бы он мог смеяться, захохотал бы во весь голос. Наивные! Глупцы! Ха, неужто кто-то всерьез полагает, будто способен заменить его? Что кто-то иной способен править страной?
Почему-то решительно никто в комнате не обращал внимание на второго Сталина − молодого и черноволосого, который, ни на что не обращая внимания, самозабвенно подстригал усы, сидя перед зеркалом. И казалось, решительно ничто иное его в тот момент не интересовало.
Умирающий старик возмущался: отчего же он не проявляет ни малейшего желания вмешаться? Что за самовлюбленность? Индивидуализм? Ведь он единственный может и просто обязан ему помочь! От кого же еще ждать помощи, как не от него!
Сталин, лежавший недвижимо на диване, пытался подозвать себя молодого и полного сил, сидевшего у зеркала и не сознававшего, что происходит.
Как подать ему сигнал тревоги?
Пусть что-нибудь предпримет!
Пока не поздно!
Поможет!
Спасет!
Но ни рука, ни язык не желали выполнять его команд.
Ему вообще больше ничто не подчинялось.
И никто.
Тем временем молодой Сталин завершает филигранную работу над своими усами. Откладывает ножницы. Глядя в зеркало, откровенно любуется собой. Он вполне доволен увиденным. Поднимается со стула. Расправляет френч, застегивает верхнюю пуговицу. Горделиво поднимает голову. Появляется легкая полуулыбка.
Он в расчудесном настроении. Абсолютно уверен в себе. Не знает сомнений, препятствий и преград… И куда-то деловито направляется.
Словно ему много чего предстоит совершить и сотворить. А он соскучился без дела!
И словно его ждут. Просят вернуться. Умоляют! И уже замерли в ожидании. Скорее бы! Заждались!