Поля экономических сражений — наикровопролитнейшие
Эффект общего котла[57]
Некоторые легенды бытуют во множестве стран и эпох. То ли переходят от автора к автору (как сюжеты басен Крылов заимствовал у ЛаФонтена, тот у Эзопа, а уж предшественники Эзопа затеряны в глубине тысячелетий), то ли пересочиняются с нуля, ибо люди всегда и всюду сходны… Так что расскажу одну байку так, как она запомнилась мне, без поиска первоисточника.
Сооружали в складчину некий коктейль на водочной основе. Расписали, кому какие компоненты покупать, а самой водки решили каждому принести по бутылке. Хитрый участник банкета решил: «Если на пару десятков бутылок водки я добавлю бутылку воды, никто ничего не заметит». В коктейле водки не оказалось вовсе: все были одинаково хитры.[58]
Складчина — дело давнее. Но постоянно совершенствуемое. Из купеческих (а порою и разбойничьих — до недавних пор любой торговый корабль щетинился пушками) экспедиций выросли акционерные общества. Из совместных запасов на чёрный день — страховые компании.
Сравнительно недавно по историческим меркам появился новый вид складчины. По теории вероятностей относительное отклонение от среднего тем меньше, чем больше количество усредняемых (в частности, если случайные величины распределены нормально, то относительное отклонение обратно пропорционально квадратному корню из числа этих величин). Если несколько рискованных дел собрать под единой вывеской, усреднённый риск уменьшится. Венчурный инвестор вкладывает средства понемногу в несколько футуристических проектов: заработает хоть один — доход окупит потери на остальных. Банк раздаёт множество мелких кредитов: какие-то не вернутся — прибыль по остальным возместит убыток.
Ресурсов одного предпринимателя или даже крупной компании может и не хватить для охвата доли рынка, достаточной для действительно радикального снижения риска. Не страшно: производительность труда растёт с его разделением. Появились бизнесы, специализирующиеся на охвате и усреднении. Формируя пакет из ценных бумаг разной рискованности, они предлагают инвесторам доли в этом пакете — достаточно доходном и в то же время не слишком угрожающем внезапными провалами.
Технология усреднения риска постепенно стала столь изощрённой, что удостоилась имени собственного: секьюритизация (от security — безопасность). В ней появилось немало разновидностей, отличающихся не только дозировкой бумаг разной степени риска в каждом пакете, но и множеством иных технических подробностей, несущественных в этом кратком обзоре, но весьма важных для каждого конкретного инвестора. Несомненно в будущем появится ещё множество усовершенствований. Но и того, что уже есть, вроде бы хватает для спокойной безбедной жизни…
Крупнейший кредитный рынок — ипотечный. Он же чреват наибольшим риском: за десятки лет возврата долга всякое может случиться. Наибольшее же развитие ипотека получила в Соединённых Государствах Америки: тамошние просторы и климат весьма способствуют изобилию загородных лёгких и не слишком долговечных индивидуальных домов. Не удивительно, что крупнейшими в мире секъюритизационными агентствами стали американские Federal National Mortgage Corporation (федеральная национальная ипотечная корпорация, по созвучию с аббревиатурой чаще именуемая Fannie Мае) и Federal Home Loan Mortgage Corporation (федеральная корпорация жилищных ипотечных ссуд, или Freddie Mac). Банки могут там получать кредиты под залог своих договоров по ссудам, выдаваемым ими в свою очередь под залог недвижимости.
Увы, каждый инструмент может употребляться не только в целях, изначально задуманных его создателями. Пистолет не только годится для самообороны от внезапно напавшею грабителя, но и самому внезапному грабителю иной раз полезнее банального ножа к горлу. Автогенная горелка и вовсе впервые употреблена для разрезания сейфа. Не удивительно, что и секьюритизацию умудрились использовать для подрыва экономической безопасности.
Я подписан на десятки электронных рассылок — как связанных с интеллектуальными играми, так и просто информационных. Поэтому на всех своих почтовых ящиках отключаю фильтрацию спама: увы, пока не придумана технология, надёжно отделяющая произвольные послания от многоадресных писем, кои я получаю по собственному заказу. В результате на одно приходящее ко мне содержательное послание приходится едва ли не десяток мусорных. Удаляя их, я краем глаза успеваю просмотреть содержание: всё же любопытно, что нынче в рекламной моде!
Пару лет назад в потоке спама резко возросла концентрация американских предложений ссуд под залог жилья — под нижайшие проценты, на немыслимо долгие сроки. А ведь спам адресатов не выбирает! Значит, потенциальным кредиторам было не важно, каков мой реальный доход, какую кредитную историю я успел накопить (кстати, никакую: я стараюсь не жить в долг и за всю жизнь купил в кредит всего одну вещь — в 1975-м, когда отбывал три года по распределению в НПО «Холодмаш», мощнейший по тому времени магнитофон «Юпитер»). Они хотели только всучить деньги кому попало — а потом, очевидно, возместить (и скорее всего — с лихвой) свои траты, сбыв свежеоформленный договор ипотечным корпорациям. Или ещё какому-то секъюритизатору, благо в последнее время их расплодилось едва ли не больше, чем реальных производителей: ведь спрос на подстрахованные бумаги был гарантирован.
Ущерб от подобных манипуляций не сводится к понижению реальной надёжности кредитования. Куда важнее, на мой взгляд, сам рост объёма производных ценных бумаг. Ведь за любой номинальной ценностью должна в конечном счёте стоять реальная — пригодная к непосредственному потреблению. Первоначально цены акций в какой-то мере отражали реальность — потенциальный доход предприятий, выпускающих эти акции. Цена же всевозможных производных опирается в основном даже не на расчёты возможных прибылей, а на искреннюю веру в саму их возможность.
На рубеже тысячелетий сходный отрыв от реальности испытали доткомы — так (от английского произношения символов сот) именовались новомодные тогда бизнесы в Интернете. По сути, они всего лишь могли ускорить движение реальных товаров и услуг от реальных производителей к реальным потребителям, а потому их доход мог составлять лишь малую долю суммарной ёмкости реального рынка. Тем не менее их оценивали баснословно дорого, не задумываясь даже над тем, что на каждый товарный поток претендовали многие сотни сетевых посредников, так что лишь немногие из них могли надеяться выжить. Последствия памятны всем биржевикам: рынок доткомов рухнул, и пережить крах смогли только немногие из тех, кто не пытался обещать невозможное.
Вряд ли кто-то из манипуляторов новыми финансовыми инструментами всерьёз намеревался использовать их в качестве ломика «фомка» для взлома сейфов потенциальных клиентов. Так и Сергей Пантелеевич Мавроди, начиная торговлю обязательствами своей фирмы МММ, скорее всего честно хотел привлечь дополнительные средства для торговли компьютерами: сей бизнес в ту пору был достаточно доходен, дабы первоначально обеспечивать заявленные выплаты. Но логика пирамид не зависит от благих намерений архитекторов. Как только высота нагромождения бумаг превысит ширину опоры из реальных дел, обвал неизбежен.
Нынче взаимоотношения базиса и надстройки перевёрнуты: ход реального производства напрямую зависит от его отражения в биржевом зеркале. Дабы предотвратить разрушения реальной экономики, властям приходится подпитывать живыми деньгами мёртвые построения финансистов.
Как я уже не раз говорил, чем дальше отрывается денежная масса от товарной, тем острее становится спрос, тем быстрее обесцениваются деньги, тем ощутимее их нехватка по сравнению с объёмом реальной сферы. Инфляция порождает дефляцию. А та неизбежно парализует экономическую жизнь. Не зря рекордные правительственные субсидии начала сентября 2008-го, фактически национализировавшие несколько ключевых секъюритизаторов, лишь на несколько дней приостановили падение заокеанской биржи.
По экономической же сути инфляция — налог на всех, у кого есть деньги избыточно печатаемого сорта. Нынче все мы в складчину оплачиваем излишнюю ловкость тех, кто решил влить в общий котёл воду вместо водки.
Нобелевка против мира[59]
Нобелевские премии уже несколько десятилетий считаются самыми уважаемыми в мире. И в целом — вполне заслуженно.
Правда, премии по основным наукам чаще всего присуждаются — вопреки замыслу самого Альфреда Эммануиловича Нобеля — не молодым учёным, нуждающимся в поддержке их трудов, а ветеранам, чьи достижения уже давно не вызывают сомнений. Зато и авторитет этих премий никого не сомневает.[60]
В литературе слишком многое зависит от личных вкусов. Поэтому поощряются не столько самые блестящие, сколько самые бесспорные авторы. Но опять же редко приходится гадать: почему?
Даже премия банка Швеции по экономике, учреждённая через несколько десятилетий после смерти Нобеля, редко посрамляет его память. Её могут одновременно присудить двоим исследователям, исповедующим противоположные убеждения — так ведь и сама экономика пока так далека от точности, что их рассуждения представляются стороннему наблюдателю равно обоснованными, а непосредственное сопоставление последствий их применения слишком затемнено привходящими обстоятельствами.
Нобелевскую премию мира тоже достаточно часто присуждают вполне уважаемым людям и организациям — вроде Международного Комитета Красного Креста. Или хотя бы прекраснодушным идеалистам — вроде борцов с противопехотными минами (увы, это оружие незаменимо во многих жизненно важных для любого государства обстоятельствах, так что на его отмену не приходится надеяться) или министров иностранных дел Франции Аристида Бриана и Соединённых Государств Америки Франка Биллингса Келлога, инициировавших пакт 1928.08.27 об исключении войны из числа допустимых способов улаживания международных конфликтов[61] (инициаторы каждой войны считают её не просто допустимой, но обоснованной).
Увы, прекраснодушие самого норвежского парламента, присуждающего премии мира, порою совершенно слепо. Не зря ходит упорный слух: в числе основных кандидатов на премию за 1939-й год всерьёз рассматривались Адольф Гитлер, Эдуар Даладьё и Невилл Чембёрлен за соглашение о мирном разделе Чехословакии (Мюнхен, 1938.09.29) — репутацию комитета по премиям спасло лишь то, что Гитлер начал Вторую мировую войну 1939.09.01, за месяц с лишним до недели официального объявления решений.
Опровергнуть этот слух практически невозможно: по вековой традиции списки кандидатов не оглашаются, а любые неофициальные слухи ненадёжны. Но при взгляде на нынешнее решение та давняя история кажется правдоподобной.
Нобелевской премией мира за 2007 год награждены Алберт Гор — бывший вице-президент СГА — и МГЭИК — Межправительственная Группа Экспертов по Изменению Климата при ООН — за «усилия по сбору и распространению знаний о климатических изменениях, вызываемых деятельностью человека», и за разработку мер, «необходимых для противодействия такому изменению».
Землю вечно лихорадит. Размах нынешнего колебания весьма далёк от рекордов, давно выявленных климатологами, но всё же вполне ощутим. Более того, судя по известным характеристикам периодических изменений солнечной активности, температура поверхности нашей планеты (как и её соседей по Солнечной системе) будет расти ещё пару десятков лет, прежде чем наконец пойдёт на спад. Поэтому знать о ходе глобального потепления необходимо всем принимающим решения по части строительства, энергетики, сельского хозяйства и прочих занятий, существенно зависящих от климата.
Увы, новые нобелиаты не ограничиваются популяризацией фактов. Они ещё и рекламируют в качестве причины потепления парниковый эффект, якобы вызываемый ростом концентрации углекислоты и воды в земной атмосфере.
Невозможность парникового эффекта — по крайней мере пока в атмосфере не только присутствуют вода и углекислота, но и преобладают газы с промежуточной между ними молекулярной массой — строго доказал великий экспериментатор Робёрт Вуд ещё в 1909-м. С тех пор любые рассуждения на эту тему свидетельствуют в лучшем случае о глубоком невежестве, а в самом вероятном — о мании величия: мол, человечество уже столь могущественно, что способно всерьёз изменить климат собственной планеты.
Увы, у экологической истерии есть и причина посерьёзнее любой психиатрии — экономическая. Например, уже давно подсчитаны миллиарды, заработанные E.I. du Pont de Nemours на запрете фреонов в пользу созданных ею заменителей — дорогих, куда менее эффективных, зато долгое время производимых ею монопольно — под предлогом озоновых дыр, образующихся по совершенно естественным причинам. Потери, вызванные ростом энергопотребления холодильников, да и жертвы пожаров и взрывов вследствие заправки аэрозольных баллончиков всякой горючей дрянью вместо идеально безопасных фреонов, множатся ежегодно — но это, по военному выражению, collateral damage.
На фоне глобального потепления озоновые дыры меркнут. Техническое перевооружение, необходимое для снижения выбросов углекислоты по воле зелёных, требует затрат, невозможных ни для кого, кроме Североамериканской Зоны Свободной Торговли, Европейского Союза да Японии. Прочий мир обречён на катастрофический энергодефицит. Паралич его экономики убьёт уже не тысячи — как от запрета фреонов — а десятки миллионов ежегодно.
Самый недостойный нобелиат на моей памяти — Ясир Арафат. Главный террорист мира получил премию 1992-го[62] за обещание — так и не выполненное — ограничить террор, если все его требования исполнят и арабов в Палестине полностью отдадут под его владычество. Но все убитые не только Арафатом, но и всеми террористами мира не заметны даже на фоне нынешних жертв воинствующего экологизма. А уж если сбудутся пожелания нобелиатов 2007-го — не то что Арафат, но даже Гитлер покажется далеко не худшей идеей норвежского нобелевского комитета.
От Вассермана до Кноблауха[63](*)
Фамилия мне досталась знаменитая. Ещё мой дед — кардиолог Анатолий Соломонович Вассерман — изучил немало документов (и даже напряг многие из своих контактов с коллегами по самым разным врачебным специальностям), чтобы точно установить: ни в каком родстве со знаменитым немецким иммунологом Августом фон Вассерман (1866.02.21, Бамберг — 1925.03.16, Берлин) — создателем первой реакции на выявление сифилиса — наша семья не состоит.
Моя фамилия может означать один из видов сказочной нечисти. После выхода на советский экран чешской комедии «Как утопить доктора Мрачека» из жизни пражских водяных (Влтава — щедрый источник легенд на эту тему) мои знакомые несколько месяцев приветствовали меня краткой характеристикой, данной вождю этих духов кем-то из его подданных: «Пан Вассерман — старая сволочь». Впрочем, в немецкоязычной традиции Вассерманы водятся не только под водой, но и над землёй: так именуется созвездие Водолей.
Судя по дворянской приставке — предлогу «из» — почтенный микробиолог получил фамилию скорее всего по названию какого-то из владений его предков. Ещё и не такое бывало. Блестящий писатель и языковед Лев Васильевич Успенский в книге «Ты и твоё имя» приводит пример немецкого дворянского рода фон-дер-Деккенфом-Химмельсрайх-цум-Ку-Шталь, то есть с-Крыши-из-Царстванебесного-в-Коровье-Стойло. Возможно, так уж повезло этому роду, что достались ему населённые пункты со столь колоритными названиями. Хотя сам Успенский сомневается в их существовании — полагает, что имя возникло каким-то путём покурьёзнее.
Моим же предкам — евреям, то есть в немецкой традиции вряд ли дворянам — фамилия, судя по всему, досталась в эпоху сплошной паспортизации.
XVIII век ознаменовался в тогдашних многочисленных германских государствах, помимо прочего, выдачей письменных удостоверений личности всем без исключения подданным множества тогдашних баронов, графов и королей. Тогда и выяснилось: лишь немногие уже располагают едиными, передающимися в нескольких поколениях, общими наименованиями всех членов семьи (от латинского familia — семья — произошёл русский термин «фамилия»), а основная масса народу обходится отчествами да случайными прозвищами.
Прославленный немецкий порядок в ту пору был ещё далеко не столь непреложен, как веком позже. Но приказ начальства и тогда подлежал неукоснительному исполнению. Велено заполнить все графы документа — что-то да будет вписано. Чиновники стали сочинять фамилии по собственному разумению.
Правда, разумение ограничивалось желаниями самих паспортизуемых. Не каждый согласится зваться Ку-шталь — вышеупомянутое коровье стойло — или Штрассенштауб — уличная пыль. Куда чаще фамилию давали по имени или профессии самого давнего из известных предков семьи. Отсюда бесчисленные Шмидты — кузнецы, Мюллеры — мельники, Петерсы да Юргенсы.
Зато на евреях — в ту пору ещё почти бесправных даже в весьма веротерпимой Пруссии, не говоря уж о католических Австрии с Баварией или строго протестантской Саксонии — чиновная фантазия отыгрывалась. Кноблаух — чеснок — ещё далеко не самая неприятная запись в документе, появившаяся в ту пору. Не зря впоследствии говорили: нет такого слова, какое не могло бы стать еврейской фамилией.
Строго говоря, такие слова всё же есть. Скажем, фамилию Кайзер — император — чиновник не занёс бы в паспорт даже в шутку: тут недалеко и до обвинения в узурпации. А фамилии вроде Готт — бог — или Энгель — ангел — были равно кощунственны для обеих заинтересованных сторон. Но двигаться вниз можно было очень глубоко. Разве что откровенную ругань вроде Кацендрек — кошачье дерьмо — в документы не допускали тогдашние представления самих бюрократов о приличиях.
Карикатурное именование — далеко не худшее, что случалось с евреями за долгую и запутанную историю. И ещё задолго до паспортизации был выработан надёжный — хотя и доступный, конечно, далеко не каждому — рецепт избавления от большинства житейских забот: деньги.
Конечно, в большинстве германских государств (хотя и далеко не во всех) к тому времени было в основном изжито банальное взяточничество. Брать деньги за явное нарушение закона (или воли вышестоящего начальства) мало кто рисковал. Даже ускорить деньгами ход законного дела удавалось далеко не всегда: строго прописанная канцелярская процедура обычно допускала только сравнительно скромные колебания сроков.
Но в данном случае — к счастью обеих заинтересованных сторон — не было ни явного предписания свыше, ни многоступенчатой канцелярщины. Оформление фамилий явно оставалось на усмотрение нижестоящих чиновников, и никаких внятных требований к ним не было. Полный простор для взаимной выгоды.
Правда, платить пришлось не всем. Например, жреческий титул «коген» (и все его производные — от Каплан до Кац) вполне удовлетворял стандартным требованиям к фамилии. Ведь богослужения в храме могли совершать только потомки Леви — одного из легендарной дюжины родоначальников евреев.[64] Наследственное именование многих поколений — налицо.
Кстати, по иудейскому канону храм может быть только один — чтобы единственному богу не приходилось метаться между алтарями. Иерусалимский храм разрушен, и восстановить его может только помазанник (машиах — в греческом произношении мессия) божий. До тех пор левиты остаются не у дел. А многие светские занятия для них закрыты — во избежание осквернения высокого звания жреца.[65] Поэтому любой коген вправе рассчитывать на материальную помощь общины. И правоверные иудеи реально оказывают такую помощь — иной раз в довольно чувствительных для себя размерах.
Кое-кто не платил просто по бедности. С Кноблаухом — чесноком — или Рюбе — репой — в паспорте можно и смириться, лишь бы хватало денег на чеснок и репу к столу.
Но всё-таки основная масса евреев не только заботилась о своём добром имени, но и располагала некоторыми средствами для этой заботы. Довольно скоро установились неофициальные тарифы. Розенталь — розовая долина — или Фогельзанг — птичье пение — оказались куда дороже Апфельбаума — яблони — и Бахмурмельна — журчания ручья. А уж фамилии вроде Вассерман, Баум — дерево (мой дед по материнской линии) — или Кизер — гравийный (моя бабушка по отцовской линии) — шли, похоже, по бросовым ценам: насколько мне известно, мои предки никогда не могли похвастать выдающимся достатком — богатейший из известных мне был более века назад приказчиком ювелирной лавки в Николаеве, что указывает на честность, издавна ценимую в нашей семье, но не на процветание.
По мере роста круга общения приходится развивать формат именования, дабы точнее определять людей. Поэтому фамилии возникли в большинстве обществ — даже там, где сплошной паспортизации так и не случилось. Если бы все подданные германских князей могли выбирать фамилии по своему вкусу и без спешки, они явно не нуждались бы в выплатах чиновникам. Но государство предоставило своим служащим монопольное право распоряжения общедоступным (как и любая информация) ресурсом — именованием людей. И из этой монополии немедленно была извлечена сверхприбыль в лучших традициях юридической фикции «интеллектуальная собственность».
Обычно монопольное право на информацию обосновывают творческим актом, её порождающим. В данном случае творчеством можно счесть разве что саму идею брать деньги за имя — но и эта идея принадлежала, судя по всему, кому-то из плательщиков, а не получателей.
Зато в полной мере присутствовал ключевой компонент монополии — государственное принуждение. Австрийская экономическая школа, чьи положения кажутся мне хотя и не единственно верными (в экономике пока очень далеко до точности, присущей естественным наукам), но наиболее адекватными из уже разработанных, вообще считает монополию принципиально невозможной без вмешательства власти. Чаще всего — как раз под лозунгом защиты интеллектуальной собственности. Скажем, фактическая монополия Мелкой Мякоти на рынке операционных систем для персональных компьютеров была бы невозможна, если бы закон не запретил изучать коды её программ, исправлять изобильные там ошибки, выпускать на рынок исправленные версии.
Еврейские имена — далеко не первый пример извлечения частной прибыли из государственного приказа. И, увы, далеко не последний.
Жадность фрайера сгубила[66]
Я живу сразу в двух государствах нашей страны: постоянно в России, отдыхаю на Украине. Заказы получаю ещё из нескольких. Единственный общий знаменатель всех моих источников доходов и мест расходов — US$.
Завёл долларовые карточки в двух российских банках. «Крутых»: изобилие государственных, муниципальных и прочих нечеловеческих акционеров позволяет им обращать на рядовых клиентов минимум внимания.
Несколько месяцев назад один из этих банков решил вести расчёты в рублях по долларовым картам не по курсу платёжной системы (в моём случае — Visa), а по курсу собственных валютообменников. Недавно то же сделал другой банк (там у меня MasterCard). В банковских обменниках курс куда хуже для клиента, чем в уличных (хотя уличные вроде бы работают по договорам с банками) — ещё хуже разве что в обменниках при крупных торговых центрах, где рассчитывают: покупатель, срочно нуждающийся в деньгах, не побежит искать более выгодное место. Так что я теряю чуть ли не 3 % даже по сравнению с курсом платёжной системы — хотя он тоже далеко не идеален, судя по тому, что его нигде не публикуют официально: вычислить его можно лишь post factum, изучая присланные банками отчёты.
Меня такой дополнительный побор не разорит. Но, согласитесь, не очень приятно чувствовать себя мишенью для упражнений банковских менеджеров, изыскивающих способы показать руководству свою изобретательность в части извлечения дополнительных доходов.
Правда, увлекаются этими упражнениями не только в банках, выросших из казённых деньгохранилищ. Вполне коммерческий банк, где я завёл рублёвую карточку, ведёт по ней расчёты на Украине многоходово. Сумма в гривнях (свои деньги молодая республика назвала именно так — вероятно, чтобы их не путали с древнерусскими гривнами) пересчитывается в доллары, причём банк (или — по заверениям его сотрудников — платёжная система[67]) взимает 1 % комиссии относительно официального курса. Затем сумма в долларах переводится в рубли — опять же с комиссией 1 %.
Насколько я могу судить, если бы эти суммы переводились из валюты в валюту на обычных биржах, мои потери были бы на порядок ниже. Конечно, на биржу редко суются с мелочью вроде счёта за ужин в кафе: оплата услуг брокера несравненно выше столь скромных сумм. Но ведь банки, платёжные системы, клиринговые палаты и прочие чудеса финансовой мысли придуманы, помимо прочего, ещё и для агрегирования малых частных расчётов, чтобы итоговые суммы были достаточны для минимизации накладных расходов! А так впору самому идти на ForEx играть…
Выходит, в погоне за сиюсекундной прибылью крупнейшие финансовые институты — и внутренние, и международные — всё дальше отползают от функций, как раз и привлекающих к ним общество. Прежде всего — от интеграции региональных денежных систем.
Понятно, ни одна развитая структура не может действовать бескорыстно и безвозмездно. Скажем, привычное любому из нас наличное денежное обращение тоже требует немалых расходов. Не столько на печатание денег, сколько на их перевозки под охраной: с печатных дворов по всей стране, между магазинами и банками (вряд ли кто-то из читателей не знаком с видом сумки инкассатора), из банков на утилизацию по мере износа…
Но всё же существуют пределы, за которыми комфорт использования платёжных средств не компенсирует расходы на их обслуживание. Так, комиссионные сборы платёжных систем сейчас выше сборов инкассационных служб и страховки от ограбления. Поэтому даже в пределах одной торговой сети терминалы работы с банковскими картами иной раз есть не во всех точках, а лишь там, где достаточно высока концентрация посетителей с этими картами в бумажниках: упустить клиента ещё разорительнее, чем платить системе.
Частным лицам куда легче, нежели бизнесам, уходить от невыгодных услуг. У меня достаточно часто гостят знакомые из Одессы. Что мешает мне покрывать их московские расходы в рублях с тем, чтобы они платили за меня, когда я опять приеду к родителям и буду нуждаться в гривнях? Бартер в валютных операциях выглядит, может быть, и странно — но эффективен.
Правда, по всяким мелким заказам из других республик притекают в основном доллары. Так что придётся мне вновь вспоминать полузабытую привычку обхода всех обменников на привычных пешеходных маршрутах, чтобы выбрать самый выгодный курс. Привычка, кстати, небезвыгодная: иной раз на соседних улицах числа на табло различаются на пару процентов.
А вот привычка таскать в бумажнике изрядную пачку рублей, мягко говоря, не очень удобна. Ни мне, ни магазинам, чьи расходы на обзаведение терминалами платёжных систем окупятся теперь медленнее: ведь не я один вынужден вернуться к наличному обращению, дабы избавиться от непомерных поборов. Да и риск ограбления — и меня, и магазина — растёт.
Современная альтернатива — денежная криптография через Интернет — требует куда меньших накладных расходов и несравненно лучше защищена от мошенничества, нежели наличные (не говоря уж о банковских картах): Интернет теперь практически повсеместен. Увы, банки пока предпочитают более привычные форматы. Да и спецслужбам неудобно: обращение цифровых денег куда труднее отследить, чем даже наличные (а платежи по банковским картам вообще все под колпаком). Поэтому плата за переход денег в Интернет и обратно сейчас побольше всех вышеперечисленных комиссионных. Так что цифровым кошельком вроде WebMoney я ещё долго не обзаведусь.
Присмотрел я себе банк попристойнее — с зарубежными корнями, так что его менеджеры давно отвыкли от мелкого общипывания клиентуры.[68] А те, кто всё ещё не усвоил правила «больше оборот — больше заработок», пусть прочувствуют последствия оттока многих тысяч рядовых клиентов — вроде меня.
Дети — наши деньги[69]
Я — политик не столько действующий, сколько консультирующий. Поэтому могу позволить себе говорить такое, чего ни один публичный политик, дорожащий шансами на переизбрание, не скажет. Вот и этим летом я на Интернет-телеканале «Россия. Ру» заявил то, что практически все политики прекрасно знают и без меня: демографический спад невозможно преодолеть без отказа от нынешней концепции всеобщего пенсионного обеспечения.
Дети — не только цветы жизни и продолжение наших надежд. Цветы надо растить (иной раз до четверти века, прежде чем ребёнок станет хотя бы теоретически способен искать своё место в жизни). Да и ради воплощения надежды приходится тратить немалые силы и средства — хотя бы на поиск и оплату хороших кружков по интересам. И всё это изымается из ресурсов, полезных для собственного жизнеобеспечения. Причём главный безвозвратно расходуемый ресурс — время. Даже если женщина получает оплачиваемый отпуск на несколько лет для ухода за ребёнком — все эти годы вычеркнуты из её профессионального совершенствования и карьерного роста.
Сложности возникают и в личной жизни. Уход за ребёнком — прежде всего круглосуточный тяжкий монотонный труд, пусть и скрашиваемый восторгом при виде явных признаков каждого нового этапа развития. Бессонница от детского плача[70] — одно из известнейших, но далеко не тяжелейших последствий пребывания в доме человека, физиологически не способного контролировать собственную жизнедеятельность. Систематический разгром домашнего хозяйства, неизбежно сопутствующий освоению ребёнком нелёгких искусств перемещения в пространстве, открывания дверей и ящиков, удержания предметов разной формы и прочих деталей взрослого поведения, куда страшнее.
А потом родители повторяют поговорку: большие детки — большие бедки…
Словом, не зря в Живом Журнале — популярнейшем в России средстве ведения и комментирования дневников в Интернете — одно из популярнейших сообществ зовётся ru_childfree. Его завсегдатаи — те, кто давно пришли к выводу: тратить силы на рождение — а тем более выращивание — детей совершенно незачем; куда лучше жить ради собственного совершенствования и/или удовольствия, а по исчерпании жизненных сил рассчитывать на накопления или государственное пенсионное обеспечение. Меня — за мою ошибку юности — там объявляют примером разумного поведения.
Я действительно детьми не обзавёлся: сдуру на первом курсе дал обет целомудрия. Но и на пенсию не рассчитываю: при моей профессии работающая голова гарантирует заработок, а с неработающей и пенсия не поможет.
Но даже люди, никогда не сдвигавшиеся с позиций здравого смысла в сторону childfree, отнеслись к моим словам неодобрительно. Так, мне указывают, что соотношение между трудоспособными и пенсионерами, установившееся ныне, ещё очень долго не изменится, и средний уровень жизни сохранится, пока сокращение общей численности населения не затруднит поддержание и развитие технологий. Правда, в России этот порог перейдён с развалом СССР (в большинстве нынешних технологий новые разработки заведомо не могут окупиться на рынке, где живёт менее 200 млн человек), но в странах Европейского Союза или Североамериканской Зоны свободной торговли (не говоря уж о Китае с Индией) ещё нескольким поколениям опасаться нечего. А за это время технологии разовьются, снимая всякие опасения за благосостояние иждивенцев. Уже сегодня в сельском хозяйстве Соединённых Государств Америки занята 1/50 (а с учётом сезонных работ — 1/30) населения — и при этом СГА экспортируют добрых 2/3 производимого продовольствия. И по прочим видам жизнеобеспечения один с сошкой рано или поздно легко прокормит семерых с ложкой.
Комментаторы поддержали меня разве что в том, что накопления на старость довольно трудно сохранить. Так, за время моей жизни все доступные мне инструменты сбережения обесценились уже дважды: при позднесоветской и постсоветской инфляции да при дефолте 1998.08.17. Нынешний кризис может обесценить сбережения не только в нашей стране, но и по всему миру — хотя бы потому, что общая динамика мировой финансовой системы очень похожа на картину, предшествовавшую её предыдущим обрушениям (по мнению некоторых экспертов, она более всего напоминает преддверие краха банкирского дома Барди, на чьи деньги велась немалая часть Столетней войны: французский и английский короли не смогли погасить свои долги, и кризис охватил всю Европу и её средиземноморских торговых партнёров на несколько десятилетий).
Но даже если мы предположим, что нынешний кризис повлечёт за собою десятилетия почти непрерывного развития (как Великая депрессия не только запустила цепь событий, завершившуюся Второй мировой войной, но и создала механизмы социальной стабилизации, обеспечившие устойчивое благополучие пары миллиардов человек на четыре десятка лет), это снимает далеко не все проблемы. В том числе и финансовые.
Деньги сами по себе несъедобны. Они — всего лишь способ получить какие-то материальные блага. А их ещё надо произвести. Если демографический спад продолжится — произвести будет некому. В частности, потому, что этот спад ещё по меньшей мере пару поколений будет уменьшать долю трудоспособного населения в развитых странах.
Правда, долгосрочные накопления обычно идут на инвестирование — в частности, техническое перевооружение производств. Но в рамках одного поколения технологий каждый следующий грош, вложенный в оборудование, даёт меньшую отдачу, нежели предыдущий. Новые же поколения рождаются не каждый день. Пусть Фридрих Фридрихович Энгельс правильно отметил: когда у общества возникает потребность, она движет науку вперёд больше, чем десяток университетов. Но ведь если собрать девять беременных, ребёнок за месяц не родится! Генрих Саулович Альтшуллер указал: фундаментальное открытие должно обрасти многими тысячами изобретений разного уровня творческой новизны, прежде чем даст заметные результаты.
Так, от открытия электромагнитной индукции Майклом Джэймсовичем Фарадеем до повсеместного — в том числе и бытового — внедрения электромеханического оборудования прошло примерно восемь десятилетий. Кстати, с исчерпанием потенциала этого открытия совпало начало Великой депрессии. Аналогично восемь десятилетий прошло от окончательного формулирования квантовой механики до повсеместного бытового применения твёрдотельных цифровых схем большой степени интеграции — и как только сотовый телефон появился практически у каждого, начался нынешний экономический кризис. Я даже не исключаю, что речь идёт о фундаментальной закономерности, определяющей самый длинный из известных сегодня циклов развития экономики.
Итак, если у нас не будет детей, денежные накопления не помогут: их просто некому будет использовать для производства того, что потребуется нам на пенсии. Правда, сегодня мы ещё можем надеяться на гастарбайтеров и/или вынесение производства в страны, где молодёжи пока хватает. Но это лишь значит, что проблема настигнет наших — пусть и немногочисленных — потомков: ведь вслед за развитым производством в эти страны придёт и современная структура общества, включающая сильную социальную политику, в том числе и всеобщее пенсионное обеспечение.
Сам этот привычный нам способ жизнеобеспечения — довольно новый. Пенсии тысячелетиями были редкой привилегией. Только в конце XIX века канцлер Второй германской империи Отто Эдуард Леопольд Карл-Вильхельм-Фердинандович герцог фон Лауэнбург князь фон Бисмарк унд Шёнхаузен в борьбе с социалистами принял некоторые популистские меры — в том числе пенсии для всех. Другой любимый мною автор политических афоризмов и поборник величия империи Уинстон Леонард Рэндолфович Спенсёр Чёрчилл[71] сказал: политический деятель думает о следующих выборах, а государственный о следующих поколениях. Как видно из изложенного, Бисмарк в данном случае не явил мудрости государственного деятеля.
Все пенсии уничтожить невозможно. Всегда останутся люди, не способные завести детей по объективным причинам или рано потерявшие детей. Но если мы в массе своей не поймём, что конечным источником всех богатств остаётся именно труд — будем обречены на нищую старость и голодную смерть.
Министерское пророчество[72]
Стоило в апреле наметиться первым признакам облегчения экономической напряжённости, как Алексей Леонидович Кудрин предостерёг: в ближайшее десятилетие — а то и полвека — внешнеэкономическая обстановка не будет столь благоприятной для России, как была в последние предкризисные годы.[73] В частности, спрос на нефть и прочее сырьё ещё очень долго будет изрядно ограничен: по подсчётам Кудрина, выход американской промышленности из кризиса занимает в 11–12 раз больше времени, чем спад.[74]
По мнению большинства критиков Кудрина, министр финансов — тем более вице-премьер — должен излучать оптимизм, а не расхолаживать бизнес пессимистическими прогнозами. С другой стороны, чрезмерно радостный взгляд в будущее тоже опасен: вряд ли допустимо уподоблять целую страну персонажу ехидного Игоря Губермана:
Мой горизонт кристально ясен
И полон радужных картин
Не потому, что мир прекрасен,
А потому, что я кретин.
Впрочем, даже в качестве зеркального отражения этого персонажа Кудрин, по общему мнению, излишне пессимистичен. Я и сам не раз возмущался его политикой массированного изъятия денег из экономики ради накопления резерва. Мне казалось: куда полезнее перенаправить потоки нефтедолларов, щедро омывавшие Россию, на создание инфраструктуры, способной в дальнейшем обеспечить всестороннее развитие всего народного хозяйства.
Но вложения в инфраструктуру — долгосрочные. Они, как правило, начинают окупаться лишь после создания значительных её частей. История же новой России не отпустила нам времени, достаточного для проектов вроде БАМ или ГОЭЛРО. Уже на восьмом году министерской деятельности Кудрина — и всего через пару лет после окончательного расчёта по суверенным долгам страны, когда наконец появилась возможность располагать бюджетным профицитом по собственному усмотрению правительства, — настала пора обращаться к резервам, старательно накопленным главным скупым рыцарем России.
Резервы же оказались сформированы на диво рачительно. Не только общая их сумма практически равнялась общей величине российских корпоративных займов за рубежом, но и распределение по валютам довольно точно соответствовало распределению этих займов. Любое колебание курса какой-нибудь валюты в равной мере отражается и на цене возврата займа, и на ценности соответствующей части резерва. Столь точного хеджирования редко удаётся добиться даже самым изощрённым коммерсантам. Не удивительно: они заботятся ещё и о прибыли, тогда как наш министр финансов радеет исключительно о стабильности денежной стороны жизни державы.
Конечно, корпорациям всё равно пришлось перекредитоваться. Но уже у нашего государства — а с ним при острой необходимости даже договориться можно. А в случае неуплаты заложенное имущество не уйдёт за рубеж, а перейдёт в руки российского государства и когда-нибудь вновь приватизируется — и, возможно, опять с участием тех, кто нынче его упускает.
К чему все эти сложности? Не проще ли кредитовать наши предприятия напрямую из отечественной казны, а не принуждать к поиску дешёвых денег в дальних краях?
Увы, не проще. У нас всё ещё не создана сколько-нибудь внятная система экспертизы деловых планов и проектов. Западные же банки освоили сию премудрость ещё добрый век назад. Да и законодатели там предусмотрели немало предохранителей от бездумных вложений: чтобы организовать недавний пир хищников, приведший к нынешнему финансовому кризису, финансистам Соединённых Государств Америки пришлось отменить изрядный пакет законов и внутриведомственных инструкций, да ещё и придумать новые финансовые схемы, формально не подпадающие ни под какие правила. Заставляя отечественный бизнес искать зарубежные кредиты, премудрый Кудрин вынудил их пройти жёсткий контроль, какого у нас пока не выстроено. Так что деньги попали в основном в руки, способные их вернуть с прибылью.
Деньги же золотовалютного резерва, стабилизационного фонда и прочих кубышек послужили, как теперь ясно, надёжной страховкой от неприятностей, кои даже хитроумным западным контролёрам предусмотреть не удалось, ибо тамошние специалисты по обходу контроля ещё хитроумнее. Вдобавок Кудрин ухитрился приумножить запас вложениями — в том числе и весьма рискованными. Так, Россия купила немало акций американских федеральных ипотечных агентств как раз в тот момент, когда ипотечный кризис развернулся во всю ширь и банкротство этих могучих учреждений представлялось неизбежным. Риск оправдался: правительство СГА не позволило всему рынку обрушиться в одночасье, и немалая часть американских бюджетных средств, вложенных в реанимацию гибнущих агентств, пополнила наши резервы. Так удалось сократить разрыв между процентами по корпоративным займам за рубежом и вложениями наших резервов в зарубежные бумаги — хотя сам этот разрыв, увы, неизбежная плата за отсутствие у нас инфраструктуры контроля заёмщиков.
После такого опыта приходится признать: Кудрин несравненно компетентнее, нежели принято считать в кругах разнообразной фронды и оппозиции. Впрочем, некомпетентный министр вряд ли продержался бы на посту с 2000 года — с момента, когда тогдашний министр финансов Михаил Михайлович Касьянов сменил премьера Владимира Владимировича Путина, скоропостижно ушедшего на повышение. За эти годы экономическая обстановка менялась уже не раз, и Кудрин — надо признать — рулил неизменно грамотно.
Значит, столь пессимистичный прогноз такого профессионала сбудется? Но почему же тогда многие специалисты называют Россию — вместе с Бразилией, Индией, Китаем — первыми претендентами на выход из кризиса? Даже невзирая на то, что Индия с Китаем куда больше России зависят от экспорта…
Все четыре страны БРИК обладают высокоразвитой промышленностью и в то же время значительной долей населения, вовсе не вовлечённого в современный экономический кругооборот, а пребывающего едва ли не в натуральном хозяйстве. Перевод потребностей этих граждан в платёжеспособную форму спроса создаст внутренний рынок, способный в значительной мере возместить утрату рынка внешнего. Даже если первоначально придётся субсидировать неимущих — они вскоре интегрируются в эффективное производство и будут далее самостоятельно оплачивать свои приобретения.
Китай уже двинулся по пути субсидирования внутреннего спроса. В 2008-м автопродажи там были больше, чем в Соединённых Государствах Америки. В первом квартале 2009-го и продажа автомобилей американских марок — больших, сложных и качественных — превысила внутриамериканскую. То есть стимулируется общий спрос — в расчёте на то, что основная его часть всё равно обратится на товары местного производства, а не импортные.
В России доля экономически малоактивного населения на порядок меньше, чем в Китае. Зато меньше и доля экспортоориентированных отраслей в ВВП. Так что переориентировать их на внутренний рынок проще.
Правда, я уже не раз отмечал: российское население слишком мало для окупаемости на внутреннем рынке новых разработок. В современных условиях нам нужно нарастить рынок хотя бы до двухсот миллионов жителей. Единое экономическое пространство (ЕЭП) в составе Белоруссии, Казахстана, России, Украины не только содержит нужное число людей, но и располагает всеми ресурсами, необходимыми как для разработки новинок в любых отраслях, так и для быстрой их постановки в серийное производство. Становление такого пространства позволит на многие годы вперёд устранить зависимость отечественной экономики от любых перемен на экспортных рынках.
Увы, руководство Украины всячески саботирует становление ЕЭП. Ведь украинский народ — неотъемлемая часть русского, так что удержать Украину вне России можно только постоянным провоцированием конфликтов. Следовательно, сформировать экспортонезависимый рынок можно только радикальными политическими переменами. А они ещё дальше от компетенции министра финансов, чем внутреннее субсидирование.
Итак, Кудрин внятно предупредил нас: дальнейшее развитие страны требует решений, выходящих далеко за пределы собственно денежных технологий. Теперь слово уже не за министром финансов, а за политическим руководством. Жду этого слова с нетерпением.
Выгодное милосердие[75]
Уже не первый год в СМИ то и дело мелькают трогательные сообщения о людях, страдающих болезнью Дауна, и упорных попытках множества добровольцев как-то справиться хотя бы с некоторыми их проблемами. Излечить даунизм на современном этапе развития биологии невозможно: наука пока не научилась — и даже многообещающие нанотехнологи не надеются — удалять из каждой клетки лишний экземпляр хромосомы 21, чья работа смещает выработку многих белков до уровня, выводящего из строя многие органы, включая мозг. Но при изрядном терпении можно, используя оставшиеся ресурсы организма, научить несчастного многим осмысленным навыкам и формам поведения — даже исполнению некоторых ролей в кино и на театре.
До нас борьба за благополучие даунов докатилась недавно. На Западе она началась заметно раньше. Сразу после того как некий менеджер додумался нанимать даунов на упаковку товаров в супермаркетах: со столь простой работой даже слабоумный справится, а платить ему можно куда меньше, чем здоровому — ибо скромность способностей заметно ограничивает потребности.
Ещё раньше Запад гуманно развернул массовую заботу о менее тяжких — и потому заметно легче социализируемых — инвалидах: слепых, ограниченно подвижных… Каждая очередная волна гуманизма поднималась сразу после того, как появлялись технологии, позволяющие соответствующей категории граждан активно участвовать в каких-либо отраслях экономики.
Так, производственная деятельность советского общества слепых была сосредоточена в основном на сборке устройств со множеством мелких лёгких деталей — работа едва ли не идеальная именно для чувствительного осязания. А повсеместное сооружение пандусов для колясочников развивается по мере формирования надомного офиса — от обычного телефона через модемную связь с офисным сервером к Интернету.[76]
На первый взгляд столь меркантильный подход может показаться циничным. Но с другой стороны, никто ещё не отменил древнюю притчу: чтобы человек был сыт один день, подари ему рыбу, а чтобы он был сыт всю жизнь, дай ему удочку. Новые времена внесли в неё только одно уточнение: удочку лучше не дарить, а продать в кредит, чтобы человек оказался должен заботиться не только о личных потребностях, но и о возврате кредита — то есть об интересах по меньшей мере тех, кому он должен отдать излишек своей рыбы (а значит — наловить её больше, чем требуется лично ему).
Увы, даже при нынешнем — ещё недавно невообразимом — уровне технологического совершенства зарабатывать может далеко не каждый. Да и рыночные превратности ставят благополучие инвалидов под угрозу куда серьёзнее той, что маячит перед здоровыми: чем меньше спектр возможностей человека, тем труднее отыскать новую нишу взамен скоропостижно закрывшейся.
Но все очевидные сложности не отменяют главного. По мере развития экономики — прежде всего по мере углубления разделения труда — всё больше членов общества могут самостоятельно удовлетворять свои потребности. Соответственно в простой благотворительности нуждается всё меньшая доля людей, а ресурсов милосердия на каждого страдальца приходится всё больше. Что делает общество в целом добрее и спокойнее.
Продолжение достоинств — недостатки. Раз уж разделение труда требует от каждого всё меньших способностей — растёт число тех, чьи способности превышают должностные требования. Хорошо ещё, если избыток личных возможностей уйдёт на развлечения вроде туризма или авторской песни, популярных в советские времена у нас, или привычный для американцев собственноручный ремонт дома. А что, если человек надумает что-нибудь противоправное или (ещё того хуже!) займётся подсиживанием начальника — всего лишь ради обретения простора для полного проявления своих талантов?
В Соединённых Государствах Америки термин overqualified стал едва ли не главной — хотя (во избежание обвинений в дискриминации) не всегда озвучиваемой — причиной отказа в приёме на работу. У нас он пока не общеизвестен — но многие (и работники, и работодатели) уже принимают его в расчёт.
Вдобавок умный — худший потребитель, нежели дурак. Он взыскательнее к качеству товаров и услуг, не склонен так же часто менять одежду и мебель… А уж принцип «не хуже, чем у Джонсов» его и вовсе не вдохновляет: что ему соседи, если он своим умом решает, как жить!
Рынок, как мифическое копьё Геракла, сам исцеляет нанесенные им раны. Раз в обществе слишком много умников — совершенствуются технологии массового оглупления. Сегодня в развитом обществе они, конечно, ещё далеки от идеала, описанного в романе Олдоса Хаксли «Дивный новый мир»: там эмбрионам, предназначенным в будущем для примитивных работ, добавляли в питательную среду спирт, замедляя развитие мозга и необратимо повреждая некоторые тонкие его структуры. Но и за пределами антиутопий очевидны немалые достижения на пути избавления от избытка разума.
Школа — и средняя, и высшая — вместо общих закономерностей, из коих каждый при желании может вывести полноценные рекомендации, преподаёт лишь конкретные рецепты для частных случаев, а уж навыки самостоятельного выведения правил и законов объявлены — в рамках концепций вроде позитивизма — вовсе несуществующими. Средства массовой информации распространяют в основном сведения об ужасах и скандалах, не особо заботясь об их достоверности. Развлечения, ещё недавно адресованные разве что пьяной толпе, объявляются высшими достижениями культуры. Мультикультурализм и политкорректность внушают равноценность первобытного примитива и плодов многовекового совершенствования. А чтобы никто не пытался рассеять эту дымовую завесу, ныне покойный Жак Деррида и его ещё живые последователи учат: мир есть текст, и за медлительной сложностью слов человеку заведомо не под силу постичь хоть что-то в скоротечной реальности — а потому не стоит и стараться установить истину, следует лишь фантазировать поизящнее.
Впрочем, как не все последователи Деррида доводят его деконструктивизм до логичного, полного и очевидного абсурда, так и политкорректность не всегда нацелена исключительно на оглупление. Так, защита прав гомосексуалистов обоего пола началась, когда выяснилось: не заботясь о детях, они в среднем успешнее гетеросексуалов в делах и карьере, так что выгоднее как клиенты.
В рамках разделения труда создаётся и множество рабочих мест, требующих сверхвысокой квалификации. Но чаще всего — узкой: в пределах прямых служебных обязанностей. А колоссальные нагрузки, неизбежные на такой работе, даже без целенаправленных усилий системы образования гарантируют: великий сыщик может не знать о гелиоцентрической системе мира (врач Артур Конан Дойл здраво оценил возможности своего персонажа), а великий инженер — вовсе не интересоваться политикой (хотя возможности политиков определяются в основном экономикой — то есть инженерным трудом).
Не зря ещё авторы «Козьмы Пруткова» ехидно отметили: «Специалист подобен флюсу: полнота его односторонняя». Нынче таких флюсов столько, что человек с нормальным кругозором и естественным интересом ко всему окружающему выглядит по меньшей мере белой вороной. Разве что в интеллектуальных играх такая модель поведения — общепринятая ещё несколько поколений назад — пока востребована. Но сами эти игры, увы, далеки от реальной экономики: существуют они лишь на спонсорские деньги, а потенциал их участников используется в лучшем случае с КПД старинного паровоза. За пределами же игровой тусовки её возможности известны столь мало, что даже меня — человека, мягко говоря, далеко не идеального и уж подавно не лучшего среди интеллектуальных игроков — то и дело провозглашают едва ли не гением.
Итак, современный рынок явно не умеет зарабатывать на умных. И всеми доступными средствами устраняет их — чтобы не помешали вести эффективный бизнес на тех, кто попроще.
Но ведь ещё недавно на предельно слабоумных (вроде даунов) тоже зарабатывать не умели. Родится новая коммерческая идея — и рынок всей своей мощью начнёт поднимать общественный интеллект. Скорее бы!
А уж тот, кто первым научится зарабатывать на умных, — и вовсе озолотится: сливки со свежего рынка всегда самые вкусные. Так что, господа бизнесмены, думайте скорее!
Убийство рынка граничным вызовом[77]
Уже практически никто (кроме разве что нескольких фанатиков вроде бывшего советника президента России, а ныне сотрудника института Катона[78]) не сомневается: нынешний кризис не только проистекает из Соединённых Государств Америки, но и определяется прежде всего длительной негативной динамикой тамошней экономики. Тем не менее курс валюты, опирающейся на эту экономику, уже добрых полгода растёт относительно большинства других валют всего мира.
Между тем курс всякой конкретной валюты в конечном счёте определяется именно массой товаров и услуг, предлагаемых за неё непосредственно — без конверсии в какие-либо иные средства платежа. Кризис очевидным образом сокращает возможности американского производства. Вдобавок антикризисные меры тамошних властей пока сводятся к безудержному вбросу на рынок денег, не обеспеченных никакими реальными ценностями. Курс теоретически должен падать — а вместо этого растёт как на дрожжах.
Причиной парадокса обычно называют традиционное представление о Великой Америке как острове устойчивости, охраняемой и сравнительно разумными законами, и крупнейшими в мире вооружёнными силами (так, военно-морской флот СГА нынче превосходит все прочие флоты мира вместе взятые). Это представление поддерживает и стратегия экспорта нестабильности: во всех потрясениях последних лет — от массированного выращивания наркотиков в отбитой от талибов части Афганистана до придания косовским наркоторговцам государственного статуса, от налёта Саакашвили на Цхинвал до Второй Газовой войны, от сомалийских пиратов до мумбайских террористов[79] — многие небезосновательно усматривают следы звёзд и полос.
Но любой стратегический фактор нуждается в тактических инструментах реализации. На мой взгляд, сейчас курс доллара поддерживается прежде всего тем же механизмом, что запустил сам кризис.
Все мы знаем: кризис начался с обрушения ипотечного пузыря. Но ведь на американском рынке уже надувалось множество пузырей: Интернет-бизнес, биотехнологии (по счастью, этот перспективный рынок не успел привлечь критическую массу малограмотных инвесторов, а потому остался не скомпрометирован), производные ценные бумаги… Каждый раз финансы успевали перетечь из лопающегося пузыря в новый. Учитывая неисчерпаемость фантазии многих финансистов, можно было ожидать ещё множества новых прибежищ «горячих» — не обеспеченных реальными ценностями — денег. Отчего же именно ипотека стала последним звеном?
При выдаче кредита банк устанавливает допустимую границу обесценивания залога. Если цена станет ниже, банк предъявляет margin call — граничный вызов: либо пополнить залог, либо вернуть соответствующую часть кредита. А если заёмщик не может сделать ни того, ни другого — банк вправе изъять и продать залог, дабы вернуть хоть часть своих денег (при этом заёмщик, как правило, всё равно остаётся в долгу на ту часть займа, что не погашена продажей).
Рынок недвижимости в Америке уже довольно давно перенасыщен — поэтому, собственно, ипотечные кредиты так подешевели: все, кто мог покупать жильё по заметным ценам, сделали это ещё до кредитного бума. Как только кто-то не смог выплатить очередной взнос — оказалось: продать изъятый дом можно лишь существенно дешевле расчётной цены залога.
Но ведь дом, по сути, ничем не отличался от соседних. Банковские оценщики пришли к выводу: все эти дома также подешевели. Значит, тем, кто их заложил, надлежит предъявить margin call. Понятно, далеко не каждый способен в одночасье изыскать скоропостижно затребованные деньги. Последовали новые изъятия залогов — и лавина продаж по дешёвке обрушила рынок.
Механизм margin call хорошо работает на стабильном рынке, где покупки и продажи так изобильны и сбалансированы, что одиночная сделка практически не влияет на конъюнктуру. При таких условиях он и сам способствует стабилизации рынка: должники разумно соизмеряют запросы с возможностями, а банки надёжно страхуются от редкого — но всё же неизбежного — неразумия должников. Но в нестабильной системе любое управляющее воздействие может дать результат, обратный ожидаемому.
Авиаторам знаком реверс элеронов. Управляющая поверхность на задней кромке крыла, отклоняясь, создаёт дополнительную подъёмную (или опускную — когда элерон повёрнут своей задней кромкой кверху) силу. Но если крыло недостаточно жёсткое, усилие от элерона закручивает его, меняет угол атаки — и подъёмная сила самого крыла меняется в сторону, противоположную усилию элерона. А крыло настолько больше, что суммарный эффект полностью расходится с ожидаемым. Рынок недвижимости оказался столь нежёстким, что управляющий механизм margin call вызвал его реверс.
Сейчас в американскую экономику вливаются сотни миллиардов долларов. Казалось бы, следует часть казённой щедрости потратить на возмещение банкам убытков от переоценки залогов — тогда они смогут прекратить разрушительный поток margin call и восстановить стабильность хотя бы на ипотечном рынке. Учитывая же изобилие производных ценных бумаг, опирающихся на ипотечные кредиты, можно надеяться и на стабилизацию экономики в целом.
Увы, столь простое решение не сработает. Ведь лишние деньги порождают инфляцию. А она вызывает опережающий рост цен, ведущий к дефляционной нехватке денег в обороте — значит, к параличу всего хозяйства. Гасить депрессию эмиссионным потоком можно, только изыскав средства поддержания валютного курса.
Между тем на него давит не только щедрая эмиссия, призванная погасить спад. Куда важнее то, что уже далеко не первый год реальная экономика СГА сокращается — в основном вследствие вывода производства в страны дешёвой рабочей силы. Соответственно и вложения в эти страны оказываются прибыльнее большинства американских ценных бумаг — кроме разве что откровенно спекулятивных. Инвесторы скупают соответствующие валюты — и доллар падает.
Но значительная часть средств для инвестирования берётся в кредит. Тут и помогает margin call. Под угрозой потери залогов — прежде всего того же жилья — приходится продавать ценные бумаги развивающихся рынков и покупать доллары, дабы вернуть их американским банкам. Сроки погашения займов очень жёсткие. Доллары надо добывать любой ценой. Вот они и дорожают — независимо от состояния американской экономики.[80]
Под прикрытием искусственно задранного курса можно позволить себе хоть неограниченную эмиссию, хоть массированные налоговые льготы, хоть опробование доброй сотни других придуманных заботливыми экономическими теоретиками припарок мёртвым — благодаря многолетней заботе менеджеров о красоте отчётов перед акционерами — секторам экономики. Вот только нельзя гасить запросы банков к должникам, тормозя ажиотажный спрос на доллары. Даже президент Барак Хусейн Барак-Хусейнович Обама — при всём популизме, привычном выдвиженцу демократической партии — заявил, что намерен выручить лишь очень малую долю неудачливых заёмщиков.
Но к несчастью для Обамы, американские инвестиции в остальной мир не безграничны. И уж подавно невелика в этих инвестициях доля кредитов под ненадёжные залоги. Следовательно, рассчитывать на сколько-нибудь длительный поток репатриирующихся долларов вряд ли приходится. Неясно даже, хватит ли этого ресурса поддержания курса хотя бы на сто дней — традиционный (со времён второго пришествия Наполеона Карловича Бонапарта) льготный срок, когда от руководителя не принято требовать видимых результатов.[81]
Мифологическое копьё Геркулеса излечивало раны, нанесённые им же. Увы, margin call вряд ли способен на такой подвиг. Поддержать курс — и, значит, свободу маневрирования для ремонта рынка, обрушенного самим же граничным вызовом, — он может лишь в ограниченных пределах. Значит, в скором будущем придётся изыскивать иные средства стимулирования ажиотажного спроса на доллар. Боюсь, более эффективных приёмов, чем экспорт нестабильности, пока не найдётся. Надо заранее подготовиться к противостоянию, ибо и сегодня актуальны слова премьера Петра Аркадьевича Столыпина с думской трибуны, адресованные его политическим противникам: «Вам нужны великие потрясения — нам нужна великая Россия».
Увы, никому, кроме нас, великая Россия не нужна. Значит, потрясения будут и впрямь велики.
Малый круг финансового кровообращения[82]
Нынешний всемирный кризис зачастую именуют следствием американского (и — в несколько меньшей степени — западноевропейского) неумеренного потребления. До поры до времени его финансировали кредитами (под залог уже накопленного имущества или — куда чаще — в надежде на продолжение благовидной кредитной истории). В результате американцы накопили такие долги, что при нынешнем темпе погашения возвращать их придётся ещё паре поколений.[83] Таким должникам больше никто не верит — и приходится ограничивать аппетит. А ведь на американский рынок ориентируется добрая половина мирового экспорта. Значит, весь мир вынужден сокращать производство. И, следовательно, также потреблять меньше: ведь нормальные люди, в отличие от обитателей общества потребления, покупают на то, что уже заработали.
В этой общеизвестной схеме остаётся не прояснена одна подробность: из каких источников систематически выдаются кредиты гражданам Сияющего Города на Холме?
Простейший ответ тоже общеизвестен. Федеральная Резервная Система бесперебойно рисует всё новые эффектные числа на счетах входящих в неё банков; бюро гравировки и печати казначейства Соединённых Государств Америки столь же бесперебойно печатает на чистохлопковой бумаге красивые рисунки, восходящие ещё к эмигранту из России Сергею Макроновскому (1928 год; по слухам, под этим псевдонимом американский заказ исполнил Николай Константинович Рёрих) — и весь мир отдаёт за художественные фантики всё необходимое щедрым американцам.
Увы, очевидная схема не стыкуется. Безудержная эмиссия валюты оборачивается столь же безудержной инфляцией: взгляните хотя бы на Зимбабве, где разграбление экономики негритянскими боевиками вынудило власть, сформированную этими же боевиками, оплачивать продукцией печатного станка, обязательной к приёму, все свои расходы. Между тем курс доллара даже в худшие дни бушеномики падал куда медленнее, чем следовало бы из гипотезы о чисто эмиссионном источнике американского процветания. А в последние месяцы — вопреки многосотмиллиардному впрыску явно ничем не обеспеченных долларов — курс вообще изрядно вырос. Следовательно, изрыгаемые ФРС потоки лишь омывают мировую экономику, но затем неукоснительно вливаются обратно в закрома звёздно-полосатой родины.
Ещё Джон Мэйнард Джон-Невиллович Кейнс рекомендовал, леча депрессию эмиссией, изымать излишние деньги до того, как они совершат полный оборот по экономике и раскрутят губительный маховик инфляции. Очевидно, американские экономисты соорудили не только распылитель для полива хозяйственной нивы деньгами, но и дренаж во избежание инфляционного заболачивания.
Дренажем служит тот самый финансовый рынок, чьи неполадки ознаменовали начало кризиса. Много лет подряд ценные бумаги, обращающиеся на прославленной нью-йоркской фондовой бирже, слыли наивыгоднейшим вложением денег. Да и сегодня по меньшей мере один вид американских ценностей — казначейские облигации — признан хотя и малодоходным, зато надёжнейшим хранилищем избыточных средств.[84] Хотя бы потому, что по мере собственного ослабления Соединённые Государства Америки старательно экспортируют по всему миру всяческие формы нестабильности — от цветных бунтов до требований раскрытия швейцарской банковской тайны, от воинских рейдов до слухов о финансировании террористов (сам такой слух — независимо от степени достоверности — мощнейший источник дестабилизации).
Любой деловой человек рассчитывает на прибыль. Чаще всего расчёт оправдывается — хозяйственный упадок во всех формах (от биржевых паник до Великой депрессии) занимает лишь малую долю экономической истории. Заметная часть прибыли вкладывается в расширение успешного дела или в поиск иных — по возможности не менее успешных — направлений развития.
Но чем пышнее расцветает экономика, тем заметнее в ней доля денег, не находящих сиюминутного применения. Кое-что резервируется для подстраховки, кое-кто из деловых людей просто не видит в данный момент подходящих путей дальнейшей экспансии.
Временный излишек надо вложить надёжно и по возможности выгодно. А порою и средства, уже используемые в деле, хочется перевести на более эффективные рельсы. Тут и набегают услужливые американские финансисты — кто с хитроумными схемами отчётности вроде печально знаменитой Enron, кто с банальными пирамидами вроде многослойных производных бумаг, кто просто с гордыми дипломами Magister of Business Administration, якобы гарантирующими наилучшее возможное применение чужих денег…
Применение и впрямь нашлось прекрасное. Хвалёное американское потребление, в сущности, оплачивается из кармана самих производителей. Им остаются щедрые обещания грядущих баснословных доходов от чудодейственных талантов американских инвесторов. А их же собственные реальные деньги бегают по кругу: выручка от продажи — американские ценные бумаги — кредиты и прочие пособия американским покупателям — выручка от продажи…
Конечно, на жизнеобеспечение самих производителей — от рядового конвейерного сборщика до скоробогача — тоже остаётся немало. Но всё же — судя по уровню жизни — основная часть мирового денежного кровообращения проходит через американские карманы.
Увы, надежда — хороший завтрак, но плохой ужин. Несостоятельность американских обещаний стала в конце концов очевидна даже рядовым американцам — не говоря уж о серьёзном бизнесе. Сейчас из-за границы притекают в основном деньги самих же американцев, вложенные в реальную — а потому надёжную — экономику, но репатриируемые под откровенными угрозами вроде margin call или террористического налёта на Мумбай. На долгосрочное поддержание спроса их и впрямь не хватит. Промышленность мира обвалится?
Вряд ли. Не одни американцы нуждаются в одежде, транспорте, компьютерах. Европейский Союз уже давно поставляет за океан ту же продукцию, что расходится и среди его собственных граждан. Нынче спрос на неё сокращается (в том числе и внутриевропейский — ибо европейцы теряют доходы от Америки, так что и расходуют меньше). Но собственный западноевропейский рынок сопоставим с американским, так что перестройка экономики ЕС скорее всего пройдёт не в катастрофическом режиме. Правда, поэтому и торопиться европейцы не будут. Скорее воспользуются удобным моментом для упорядочения своего хозяйства, изрядно запутанного после интеграции нескольких восточноевропейских стран, политически ориентированных скорее на Америку.
Куда сложнее Бразилии, Индии, Китаю. Там значительная часть населения вовсе не вовлечена в классический цикл экономики, живёт натуральным хозяйством. Соответственно трудно переориентировать на эту консервативную массу производство, развивающееся в последние годы на американские деньги, а потому рассчитанное в основном на динамичные американские нужды. Но мастерство, накопленное многолетней работой на заморского дядю, позволяет справляться и с задачами посложнее. Деньги же, нужные на реорганизацию, найти поначалу легко: надо кредитовать не привычных покупателей, а собственных сограждан. Как только спрос обретает платёжеспособность — он тянет за собою предложение. Главное — успеть: как только тот же Китай прекратит массированные закупки американских ГКО — доллар посыплется так быстро, что изрядную часть китайских валютных запасов не удастся использовать для дальнейшей раскрутки внутреннего рынка.
Экономисты объединяют Россию с этими странами в группу БРИК. Но наш народ далеко не так жёстко разделён. Да и промышленность ещё в советские времена формировалась в основном под внутренние нужды, а на экспорт ориентируется разве что оборонка. Зато и кредитное стимулирование внутреннего спроса уже используется столь активно, что проблемы нашего потребительского рынка едва ли не острее американских. Главная из них: часть наших потребностей, покрываемая импортом, значимее, чем в Америке.
Тем не менее пока не поздно использовать тот же приём, что пригодится прочим членам БРИК. Стабилизационного фонда хватит на отсрочки по изрядной части уже выданных потребительских кредитов и даже на предоставление новых. Правда, без множества давно назревших реформ двигатель внутриэкономического сгорания не заработает. Но и без него, похоже, не обойтись.
На плечах гигантов[85](*)
У Вас в телефоне рингтон из модного шлягера? Вам позвонили, когда Вы на улице или в магазине? Поздравляю: Вы — преступник. Согласно букве части 4 Гражданского кодекса, Вы распространили среди неопределённого круга потребителей произведение, право копирования которого защищено.
Правда, Моцарт или Бах на Вас в суд не подаст: их творения за давностью лет обрели статус общественного владения. Зато может обидеться исполнитель, чья запись хранится в Вашем телефоне: его права (как говорят юристы, смежные) также защищены.
Через пару месяцев можно будет невозбранно слушать Шаляпина. Он умер 1938.04.12 (когда звукозапись уже давала вполне пристойные результаты), а в большинстве стран, включая Россию, право на копирование защищается всего 70 лет после смерти создателя.
Но в Соединённых Государствах Америки срок давности недавно продлён до 90 лет — и через ВТО это продление усиленно навязывается остальному миру. Того и гляди, фонограммы графа Льва Николаевича Толстого, умершего 1910.11.10, тоже угодят под запрет.
Инициатором наращивания срока посмертных притязаний уже пару раз выступала Walt Disney Company. Уолтер Элайас Дисней умер 1966.12.15, а сувениры с Микки Маусом всё ещё приносят компании едва ли не больше, чем все её новые фильмы вместе взятые.
Идея посмертного воздаяния за творчество родилась задолго до Диснея. Первым её лоббировал Ной Уэбстёр (1758.10.16—1843.05.28): создатель знаменитого «Американского словаря английского языка» был чадообилен. Правда, он добился от Конгресса всего 14 лет прокорма детей своими гонорарами: в рамках пуританской этики каждый должен рано или поздно заняться самостоятельным трудом, дабы лично выяснить, благосклонен ли к нему Бог.
Уэбстёр опёрся на мощный фундамент. Конституция Соединённых Государств Америки, принятая ещё 1787.09.17, гласит: «Раздел 8. Конгресс имеет право:… 8) поощрять развитие наук и ремёсел, обеспечивая на определённый срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».
Увы, далеко не каждый автор и изобретатель способен по совместительству стать ещё и производителем, и торговцем. Право копирования отделилось от авторского права ещё в античные времена. Чаще всего творцы продают свои детища профессионалам по части тиражирования и сбыта. Основная часть пирогов и пышек распределяется по известной американской поговорке: «Доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал».
Но совершенствование технологий сокращает затраты на изготовление. Многие объекты культуры — книги, музыка, кино — сейчас и вовсе можно копировать цифровым способом, без приложения человеческих усилий. В скором будущем список может пополниться. Так, уже создаются трёхмерные принтеры, способные создать из быстротвердеющих полимеров практически любое изделие, не особо критичное по части прочности. Значит, роль творцов будет расти. Должны ли соответственно расти ограничения права копирования?
Чтобы написать книгу, нужно прочесть десятки — начиная с букваря. Чтобы книгу прочёл хоть кто-то, кроме самых снисходительных родственников, счёт усвоенного должен идти на сотни. В истории же остаются труды, чьи авторы вдумывались и вживались во многие тысячи творений предшественников.
Сэр Айзэк Ньютон сказал «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» в пылу спора о приоритетах: его основной конкурент Робёрт Хук был низкорослым. Хук работал демонстратором Королевского Общества: ему надлежало еженедельно показывать почтенным академикам какое-нибудь новое явление. Понятно, он оказался причастен к большинству великих открытий своей эпохи. Увы, только правило ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила — упругая деформация пропорциональна напряжению) вошло в историю как Закон Гука. Ньютон, возглавив Общество, истребил в его архивах не только представленные Хуком тексты, но даже его портреты.
Как часто бывает, формулировка оказалась умнее своего автора. Человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать чужой опыт не только из непосредственных наблюдений, но и по рассказам. Даже в творениях величайших гениев их собственный труд составляет в лучшем случае тысячную долю. Остальное — вклад предшественников.
Человечество в целом уже довольно давно осознаёт это соотношение. Из него проистекают, в частности, правила научного цитирования: можно базировать свои труды на любых предшествующих, но надлежит явно указывать, что и каким образом непосредственно использовано в работе. В искусстве из той же идеи возник эффектный жанр «центон», целиком строящийся на легко узнаваемых цитатах — и всё же при надлежащем мастерстве автора обладающий самостоятельной художественной ценностью.
Кстати, шустрый мышонок — постоянный персонаж фольклора. Многие сюжеты фильмов Диснея позаимствованы у тех, кто и не думал о запрете на копирование своих шуток. А, скажем, практически все гэги «Пароходика Вилли» срисованы с фильма прославленного комика Бастера Китона — причём тот, насколько известно, не получил за это от Диснея ни гроша.
Современные ограничения права копирования обрывают цепочку передачи творческих достижений, тянущуюся из глубины тысячелетий. Вскарабкавшись на плечи гигантов, нынешние авторы хотят, чтобы на них самих как можно дольше — при жизни и десятки лет после смерти — никто не мог опереться.
Цель Отцов-Основателей СГА при этом тоже не достигается. Скажем, фирма Диснея не от хорошей жизни так цепляется за доходы от Микки Мауса — ничего более популярного ни сам великий аниматор, ни его наследники доселе не создали. Конечно, в отсутствие финансовой подушки от прославленного мышонка творцы вовсе не обязательно создали бы новые непревзойдённые шедевры. Но необходимость — мать изобретений.
Истинный творец редко заботится о всесторонней охране своих созданий. Он, конечно, не откажется от их оплаты — но всё же ему, как правило, важнее возможность нового творчества. Так, для большинства композиторов и писателей, певцов и артистов работа — удовольствие. Новые концерты, спектакли, фильмы доставляют им не только деньги, но и радость.
Если же для создания нового нужны не только собственные идеи — «свои люди — сочтёмся». Сюжеты многих пьес Уильяма Шейкспира и Лопе де Вега известны — и многократно разработаны — задолго до них. Жан-Батист Поклен (Мольер) откровенно признавался «Я беру своё добро там, где его нахожу». Иван Андреевич Крылов писал басни на сюжеты Жана де лаФонтена, лаФонтен — на сюжеты Эзопа, а источник сюжетов Эзопа теряется в глубине эпох.[86]
Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное — запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.
Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?
Вилли Старк — герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена — изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хью Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом — героем романа «У нас это невозможно»: Синклер Льюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк — как и Лонг, в отличие от Уиндрипа — был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.
Ключевой пункт агитации Лонга — обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателем не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть — но такую сумму (по нынешним временам — порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.
Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования — в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.
Не инфляцией единой обусловлен рост цен[87](*)
Великая депрессия и естественным образом выросшая из неё Вторая мировая война, помимо прочего, отучили экономически развитый мир подкреплять банкноты (и прочие виды векселя на предьявителя) драгоценными металлами. Привязка сохранялась формально, через доллар, а затем вовсе отменена.
Были к тому и мирные причины. В частности, производство товаров и услуг после войны росло столь быстро, что золотодобытчики при всём желании не могли адекватно наращивать массу своей продукции. Снижать же цены пропорционально соотношению прочих благ к золоту не позволяют ни налоговая политика большинства государств, ни традиция красивых отчётов акционерам.
Увы, общий объём реальных благ поддаётся учёту куда хуже, нежели золотой запас. Отказ от размена бумаги на металл снял тормоз с деньгопечатных станков. Уже десятилетия инфляция — не редкая напасть, сопутствующая социальным катастрофам (вроде проигранных войн, как в осколках восточноевропейских империй после Первой мировой), а повседневная неприятность.
Её даже научились частично прогнозировать. Поэтому многие политики не обращают внимания на предостережение лауреата Нобелевской премии по экономике Фридриха Августа фон Хайека: деньги — единственный эффективный носитель экономической информации, так что любые манипуляции с ними вызывают громадные хозяйственные перекосы.[88] В самом деле, если искажения, вносимые в информационный поток, поддаются предсказанию, то разумный хозяйствующий субъект внесёт соответствующие поправки, тем самым локально компенсируя глобальные последствия политического популизма.
Увы, на такой интеллектуальный подвиг способен далеко не каждый. Причём не только потому, что инфляцию — как любой политический манёвр — можно прогнозировать лишь в ограниченных пределах и — главное — на срок, малый по сравнению с характерными инвестиционными циклами. Но и потому, что не всякий рост цен имеет инфляционную природу.
Мы давно привыкли к перерасчётам доходов и цен былых эпох. Легко признаём богатейшим человеком всех эпох и народов не Уильяма Генри Гейтса Третьего, а Джона Дэвисона Рокфеллера: его миллиард долларов в 1913-м куда дороже сотни миллиардов Гейтса в начале 2000-х. Полагаем гонорары Чарлза Спенсёра Чаплина (даже в ту пору, когда он ещё не был совладельцем United Artists) заметно круче, нежели у Джорджа Тимоти Клуни. Завидуем квалифицированным питерским и тульским рабочим (как тогда говорили, рабочей аристократии) последних лет Российской империи, на чью дневную зарплату можно было накупить недельный запас вкусной и здоровой пищи.
Но каковы были шансы рабочего аристократа — да и аристократа наследственного — на выживание при воспалении лёгких (или, не к ночи будь помянут, туберкулёзе, унесшем в могилу даже Георгия Александровича Романова — младшего брата последнего российского императора)? Мог ли Чаплин в 1920-е за свои гонорары съездить из Голливуда в Сидней — или хотя бы Цюрих — на пару дней перерыва в съёмках? Удобнее ли Рокфеллеру распоряжаться сотнями слуг в своём дворце, нежели Гейтсу — программировать автоматическую деятельность своего знаменитого «умного дома»?
Чаплин в 1925-м был бы готов заплатить за билет на «Боинг-747» существенно больше, нежели Клуни сегодня — если бы вообще знал о возможности авиаперелётов через Атлантику (первый беспосадочный полёт — из Сент-Джонса на Ньюфаундленде в ирландский Чифден — совершили Джон Элкок и Артур Уитгон Браун в мае 1919-го, удостоенные дворянства за такой подвиг, но широкая публика обратила внимание только на полёт Чарлза Августуса Линдбёрга из Нью-Йорка в Париж в мае 1927-го, хотя до того Атлантику пересекли по воздуху — на самолётах и дирижаблях — уже 66 человек). Российская императорская семья несомненно отдала бы целое состояние за любое из множества ныне существующих производных сульфаниламида, способных бороться с палочкой Коха — но Георгий умер в 1899-м, Пауль Гельмо синтезировал сульфаниламид в 1908-м, а Герхард Йоханнес Пауль Домагк обнаружил целебные свойства красного стрептоцида[89] только в 1932-м (и получил за это Нобелевскую премию в 1939-м). А уж Рокфеллер, в последние годы жизни панически опасавшийся любой инфекции (он мечтал дожить до 100 лет, но протянул только 98), и подавно пожертвовал бы половину своих баснословных капиталов за возможность не общаться с потенциальными носителями бактерий.
Я уж и не говорю о почти невообразимом росте возможностей существующей техники. Линдбёрг летел 33 часа — нынче такой же перелёт занимает менее 10 (на «Конкорде» менее 3, но убийство сверхзвуковой пассажирской авиации подорожавшей нефтью — отдельный сюжет). Современные лекарства, как правило, имеют на порядки меньше побочных эффектов, нежели их предки полувековой (не говоря уж о вековой) давности — одно это уже вполне оправдывает многомиллиардные затраты на исследования. Цена компьютера оптимальной домашней конфигурации уже лет десять порядка $1000 — но его производительность за это время выросла едва ли не тысячекратно (на этом фоне подешевение самого доллара на треть[90] — мелочь, не заслуживающая внимания).
В конце эпохи Клинтона при расчёте индекса цен в Соединённых Государствах Америки стали учитывать рост вычислительной мощности компьютеров в расчёте на доллар. Президента тогда изрядно ругали за попытку замаскировать инфляцию статистическими трюками. В какой-то мере упрёк верен. Ведь производительность личного компьютера (personal — именно личный, и разница между personal computer и нашим выражением «персональный компьютер» та же, что между личным и персональным автомобилем) ограничена не только железом, но и программами (с ростом доступных ресурсов программисты всё меньше заботятся об оптимизации), и прокладкой между креслом и клавиатурой… Но всё же рациональное зерно в этом манёвре есть. Ведь новые машины позволяют решать задачи, немыслимые ещё несколько лет назад.
Скажем, полвека назад компьютерная графика — а тем более видеографика — была лишь предметом фантастических романов. А ещё лет 10–15 назад требовала мощных специализированных машин. Один из главных производителей такой техники — основанный в 1982-м — гордо назван Silicon Graphics. В 2006-м фирма обанкротилась (и сейчас реструктурируется): обычные персоналки давно догнали её технику даже по абсолютной скорости, а уж по соотношению производительности и стоимости давно перегнали. Компьютерные спецэффекты нынче встречаются едва ли не в каждом фильме. Да и аппаратная поддержка графической библиотеки OpenGL — творения всё той же Silicon Graphics — есть в большинстве видеопроцессоров для персоналок.
Иной раз кажется: техника только мешает. Скажем, автомобили в городе зачастую движутся медленнее, чем в начале века, хотя техническая их скорость с тех пор удесятерилась. Но зато без автомобиля вряд ли появилось бы само понятие мегаполиса.
Работать в крупном — и потому экономически эффективном — центре, а жить на природе вроде бы можно и в расчёте на общественный транспорт. Маятниковая миграция вокруг Москвы ещё недавно опиралась на сеть электричек. Но час-другой в переполненном вагоне снижает производительность труда едва ли не на треть. А в пробке и отдохнуть можно: в Соединённых Государствах Америки многие радиостанции ведут даже специальный психотренинг для пробочных сидельцев. Оттого и запружены города миллионами автомобилей, чьи хозяева прибывают на работу личным транспортом.
Примеры можно множить бесконечно. Главное и так понятно: прогресс постоянно раскрывает перед нами новые возможности удовлетворения потребностей (а зачастую и новые потребности создаёт — но вопросы маркетинга в этом журнале подробно освещаются и за пределами моей заметки).
За всё надо либо платить, либо расплачиваться. Причём платить — значительно выгоднее.
Конкуренция постоянно удешевляет уже существующие товары и услуги. Новые же, как правило, дефицитны — а то и вовсе монопольны. Потому недёшевы. На первых порах даже зачастую непропорционально дороги — специально в расчёте на тех, кто готов платить за пребывание на переднем крае прогресса.
Все эти новшества, естественно, включаются в индекс цен. Так что не всякий его рост — инфляция.
Эмиссия вместо золота[91]
Нынешний экономический кризис порождён неумеренной денежной эмиссией. От лишних денег стараются избавиться, скупая любые доступные товары и услуги. Оборот денег ускоряется, цены растут, и прирост товарной массы, выраженной в этих ценах, опережает прирост денежной. Чем больше денег в обороте, тем острее их не хватает для его обслуживания. Номинальная инфляция порождает реальную дефляцию. Нехватка денег обрывает многоходовые цепочки экономических взаимодействий и постепенно парализует всю экономику.
Причиной перепроизводства денег лично я считаю неумеренный вывод рабочих мест из Соединённых Государств Америки (и в меньшей степени — из Европейского Союза) в регионы дешёвой рабочей силы. С точки зрения управленцев это — изрядная экономия на зарплате. Но для успокоения работников говорили о постиндустриальной экономике, где обязанность человека — только создавать новое или в крайнем случае оказывать услуги, непосильные технике.
Увы, далеко не каждый способен творить востребованное другими. Да и сфера услуг не бесконечна. Между тем рабочая сила не бесплатна и в Китае. Даже если львиную долю выручки забирают правообладатели разработок — её не хватит на полную оплату всего потребляемого той же Америкой. Особенно если учесть, что грабёж под новомодным лозунгом охраны прав разработчиков порождает всё новые технологии ухода от выплаты лицензионных отчислений.
Вот и пришлось содержать значительную часть американцев на пособия по безработице, замаскированной исполнением бессмысленных и безрезультатных обязанностей. И платить пособия деньгами, чью необеспеченность скрывают финансовые игры (в основном вокруг производных — то есть оторванных от реального состояния экономики — ценных бумаг).
Избыточность денежного потока маскировали, сбрасывая его в накопления частных лиц и государственных структур тех стран, где эмитенты скупали всё доступное, щедро расплачиваясь незаработанным. В конце концов деньгами перенасытились все мыслимые сточные каналы. Инфляция стала очевидна. Кризис перешёл в явные формы.
Но может ли современная экономика вообще удержаться от избыточной эмиссии? Да и какую эмиссию считать избыточной?
Новомодные теории напрямую связывают эмиссию с прибылью предпринимателей. Мол, чтобы обеспечить стабильную прибыль, необходимо постоянно вбрасывать в экономику всё новые деньги. Ибо откуда ещё взяться прибыли?
Один из виднейших австрийских практиков и теоретиков экономики — Йозеф Алоиз Шумпетер — доказывал: в стабильной экономике норма прибыли стремится к нулю, и прибыльны только инновации. Современные аналитики предпочли описать куда менее творческий путь дестабилизации экономики.
Главная проблема австрийской и новоавстрийской экономической школы, а также всех более поздних и модных учений — принципиальный отказ от различения стоимости и цены. Отсюда и популярное отрицание трудовой теории стоимости, заявление о беспочвенности всей экономической науки от Адама Адамовича Смита до Карла Генриховича Маркса.
Между тем в основе трудовой теории — непреложный факт: человек может сделать больше, чем съесть. Отсюда — непрерывное (за исключением сравнительно редких периодов крупных катаклизмов) накопление богатства обществом в целом. Отклонения же цены от стоимости достаточно внятно исследованы ещё до Маркса, так что считать их опровержением его теории можно разве что ради недобросовестной пропаганды.
Прибыль — часть труда сверх минимума, необходимого человеку для собственного жизнеобеспечения. Соответственно эмиссия, пропорциональная дополнительному труду, не может считаться избыточной. Даже если именно она обеспечивает бухгалтерскую сторону прибыли — её следует признать обоснованной и безопасной по части инфляции.
Впрочем, в конечном счёте утрачивается и прибавочная стоимость. Ни производственное оборудование, ни инфраструктура, ни здания (хоть жилые, хоть производственные) не вечны. Чтобы оценить расходы на их возобновление, надо исследовать не только амортизационные отчисления конкретных предприятий: немалая часть инфраструктуры создаётся и возобновляется и на средства самих потребителей соответствующих услуг, и за счёт казны (то есть из налогов и прочих сборов)… Значит, реальный темп экономически обоснованной эмиссии меньше бухгалтерской прибыли.
Прибыль была значительна даже в эпоху, когда деньгами были только драгоценные металлы, а их добыча составляла ничтожно малую долю общего производства, так что денежная масса практически не росла. Более того, из сравнения типичного ссудного процента в Средние века и наши дни очевидно: в тех сферах, где натурального хозяйства и бартерного обмена не хватает, а нужны именно деньги, норма прибыли в те времена была куда выше нынешней.
Вдобавок ещё в те времена были известны способы ускорения денежного — и товарного — оборота. Так, иудейский канон уже добрых три тысячелетия считает неприемлемой прибыль, превышающую 1/6 суммы сделки. Тем не менее еврейские купцы чаще всего богатели даже быстрее своих коллег иных вероисповеданий: отдавая товар сравнительно дёшево, они привлекали основную массу покупателей и за отчётный период совершали куда больше сделок.
Итак, для обеспечения прибыли эмиссия не нужна. Или по крайней мере может быть существенно меньше ныне наблюдаемого размаха. Бухгалтерские манипуляции, призванные обосновать неизбежность эмиссии ради прибыли как таковой, не учитывают реальное производство и распределение благ.
Один из столпов австрийской школы — лауреат (1974) премии по экономическим наукам в память Альфреда Бернхарда Эммануэлевича Нобеля, учреждённой (1969) Государственным Банком Швеции, Фридрих Август Августович фон Хайек — показал: деньги — наилучший, теоретически возможный носитель информации, значимой для принятия экономических решений. Любые манипуляции с деньгами так или иначе приводят к ошибочным решениям. В частности, избыточная эмиссия порождает избыточный же спрос: потребители отдают производителям не средства, достаточные для возмещения фактических затрат, а нечто не обеспеченное реальными ценностями, не способное поддержать производство. Отсюда — срыв производственных процессов.
Оправдание эмиссии ссылками на необходимость поддержания нормы прибыли — всего лишь маскировка её реальной сущности: перераспределения жизненных благ от тех, кто хоть как-то связан с их производством, к тем, кто ограничивается лишь потреблением. Не зря народный комиссар финансов РСФСР (1922—23) и СССР (1923—26) Гирш Янкелевич Бриллиант (по партийному псевдониму — Григорий Яковлевич Сокольников) заявил: «Эмиссия — опиум для народного хозяйства».
Предыдущий кризис, порождённый массированной эмиссией, перешёл в явную форму в 1967-м, а погашен лишь в 1980-е жёсткой финансовой дисциплиной, связанной с именами президента (1981—89) Соединённых Государств Роналда Уилсона Джоновича Ригана (у нас известного как Рейган), и премьера (1979—90) Соединённого Королевства Маргарет Хилды Алфредовны Робёртс (по мужу — Тэтчёр). В разгар этого кризиса (1976) Хайек предложил даже денационализировать деньги, перейти к частной эмиссии. Он показал: если деньги защищены на уровне промышленных образцов (то есть каждый может выпускать свои, но никто не вправе копировать чужие), в долгосрочной перспективе рыночная конкуренция сама отберёт устойчивых эмитентов, и искажение экономической информации прекратится. Правда, переходный процесс от всеобщей эмиссии пока не исследован,[92] так что ещё никто не рискнул последовать совету Хайека, но государственные валюты уже фактически конкурируют.
Может быть, и в нынешнем кризисе удастся не дойти до крайностей, вынудивших великого экономиста выступить со столь радикальным предложением? Раньше прекратим эмиссию ради поддержания существующей (уже давно перекошенной) структуры глобальной экономики — раньше выстроим новую, свободную от дефектов, вызвавших нынешний кризис. И раньше двинемся к новому кризису. Ибо развитие всегда порождает противоречия и само движется противоречиями. Главное — вовремя изыскивать способы их разрешения с наименьшими потерями.
Что защищать от копирования[93](*)
В июне 2009-го СМИ принялись бурно обсуждать судьбу крупнейшего рынка Москвы — Черкизовского. Причин хватало. Тут и строительство его владельцем самого дорогого в Турции отеля (да ещё с праздником, куда пригласили знаменитейших деятелей искусств всего мира), и обнаружение бессчётных контейнеров контрабанды (по сообщениям СМИ, до $2 млрд)…
Считать деньги в чужом кармане вряд ли вежливо. Появился в Анталии ещё один отель — будет нашим туристам, давно заменившим крымский берег Чёрного моря противоположным, ещё одно место отдыха. А сколько на нас заработает его хозяин — не так уж важно: в конце концов, пока он остаётся гражданином России, немалая часть его доходов так или иначе в Россию же и вернётся.
Да и контрабанда — преступление, мягко говоря, не безусловное. Лично я ещё в июне 1999-го в статье http://awas.ws/OIKONOM/RICHTAX.HTM «Налоги — с кого и для кого» доказывал: платить налоги вообще вредно для общества, а уж в тогдашней России — едва ли не преступление. Правда, с тех пор я поумерил либертарианский пыл: пришёл к выводу, что в определённых условиях государство справляется с удовлетворением некоторых общественных потребностей не хуже любой иной организации, а посему не менее прочих заслуживает оплаты своего специфического труда. Но всё же таможенные пошлины, как и прочие налоги, надлежит употреблять осмотрительно, считая преступным далеко не каждое возможное направление уклонения от их выплаты.
Тем не менее товары, обнаруженные на Черкизовском рынке, действительно представляются примерами множества проблем. Причём порождаются эти проблемы не на общегосударственном уровне, а в быту каждого из нас.
Основная черкизовская проблема связана с одним из понятий, ныне включённых в юридическую фикцию «интеллектуальная собственность». Я — противник этой фикции в целом именно потому, что в ней объединены качественно разные понятия, дабы некоторыми заведомо полезными оправдать некоторые иные, столь же заведомо вредные. В данном случае речь идёт о брэнде.
Брэнд тоже выглядит фикцией. Многие брэнды куда дороже всех охваченных ими реальных ресурсов — товаров, услуг и средств их обеспечения. Так, в цене брэнда Coca-Cola основную долю составляют последствия вековых расходов на рекламу. Из примерно $10–15 млн (по экспертным оценкам[94]) цены брэнда «Что? Где? Когда?» по меньшей мере половина — цена сотен часов эфирного времени, затраченного в советское время на отработку всех нюансов совмещения коллективного мышления с увлекательностью телевизионного шоу.
Но всё же, как правило, основная часть цены брэнда напрямую связана с тем, что он даёт своим потребителям. Покупая товар с фирменной эмблемой, мы рассчитываем на определённый — гарантированный фирмой — уровень качества. Он, естественно, далеко не бесплатен.
Соответственно и цена продукции одного назначения, но разных брэндов, может заметно различаться.
Поддельный товар не гарантирует соответствия ожидаемому стандарту. Между тем его цена если и отличается от оригинала, то далеко не настолько, насколько следовало бы по реальным потребительским потерям: торговцы вряд ли воздержатся от перенаправления в собственный карман всего, что серьёзная фирма тратит на поддержание надлежащей организации труда и всяческий сервис. Следовательно, вся разница между реальной стоимостью подделки и ценой полноценного товара — прямой убыток потребителя.
По отдалённой ассоциации вспоминается работа Фридриха Августа Августовича фон Хайека «Частные деньги». В 1976-м — в разгар финансового кризиса, сотрясавшего мировую экономику уже около десятилетия — столп либертарианской экономической теории показал: если позволить каждому желающему выпускать деньги самостоятельно, свободный рынок рано или поздно отберёт разумных эмитентов, способных обеспечить устойчивость своей валюты. Но один из ключевых здесь пунктов — именно «своей»: по мысли Хайека, всякий вправе выпускать валюту собственного образца, но никто не вправе подделывать чужую, дабы не паразитировать на чужой репутации.
Паразитические подделки могут вынудить добросовестных производителей вовсе уйти с рынка. Примеры тому бытовали ещё в глубочайшей древности. Так, археологи обнаружили: эпоха феодального распада Руси ознаменовалась, помимо прочего упадка, изменением технологии производства ножей. Классический древнерусский нож ковали из тонкой высокоуглеродистой пластины с двумя низкоуглеродистыми обкладками. Мягкие бока истираются быстрее твёрдой сердцевины — по ходу работы нож остаётся острым. Но кто-то упростил работу — на низкоуглеродистый нож наварил узкую высокоуглеродистую кромку. Такой нож поначалу — при продаже — режет не хуже самозатачивающегося, но очень скоро тупится и дальше — даже при регулярной заточке — работает плохо. Зато куда дешевле. Ведь при тогдашней металлургической технологии легко получить почти чистое — и поэтому мягкое — железо или чугун, где углерода так много, что он выпадает из раствора в отдельные хлопья — зародыши будущих трещин. Промежуточный же состав — высокоуглеродистую, но ещё не хрупкую (в отличие от чугуна) сталь даже сегодня куда сложнее делать, чем крайние варианты. А уж тогда халтурщики получали изрядную сверхприбыль по сравнению с честными мастерами. В конце концов конкуренция вынудила всех ножовщиков перейти на примитивную технологию. Потребители же полностью потеряли возможность приобрести удобный долговечный инструмент. Самозаточку пришлось переоткрывать уже в XX веке.
Свободный рынок теоретически способен справляться даже с такими сложностями. Если бы рядовой покупатель мог прямо на базаре отличить нож с наварной кромкой от трёхслойного — первый же фальсификатор был бы разоблачён и с позором изгнан. Увы, на такую экспертизу способен даже не каждый кузнец. Не зря в нашу эпоху беспрестанного роста технической сложности продукции процветают сертификационные и экспертные службы — от знаменитой немецкой независимой Stiftung Wkrentest до российского государственного Геннадия Григорьевича Онищенко.[95] Контрабандные поставки проходят, как правило, мимо бдительного экспертного взгляда, а потому остаётся лишь напомнить старинное римское правило caveat emptor — бди, покупатель!
Кстати, Хайек в сравнительно кратких «Частных деньгах» не осветил детали работы механизма естественного отбора денег. Пока не ясно, сколько времени займёт выбор надёжных эмитентов (да и само накопление опыта, обеспечивающего их надёжность), каковы будут потери доверившихся ненадёжным… Возможно, ещё и поэтому — а не только из очевидных политических соображений — ни одно государство пока не решилось последовать совету лауреата премии Банка Швеции в честь Альфреда Бернхарда Эммануэлевича Нобеля.
Правда, при нынешней популярности передачи заказов дешёвым исполнителям значительная часть контрафакта выпускается теми же мастерами и на тех же предприятиях, что и оригинал. Так что качество изделий не страдает. Но брэндовладелец вправе отказать в сервисе. И покупатель теряет ту часть уплаченного, что должна идти на этот сервис — а идёт в карман ловкачам.
Ценность многих брэндов — ещё и в их редкости. Вспомните, как разбегаются дамы, по нелепой случайности вышедшие в свет в одинаковых платьях! Они боятся не только сравнения своих внешних данных, уже не маскируемых различиями нарядов, но и подозрения в попытке экономить покупкой готового вместо заказа. Клиенты Черкизовского рынка вряд ли беспокоятся о таких мелочах — но избыточные Louis Vuitton и DKNY водятся даже в самых фешенебельных салонах всего мира, то и дело напоминая самим Виттону и Каран: негоже поручать шэньчжэньскому дяде Ляо всю работу!
Похоже, запрет точного копирования образцов, защищённых брэндами, действительно имеет позитивный экономический смысл. Конкретные меры наказания за нарушение запрета можно обсуждать — но какие-то способы принуждения в данной сфере останутся необходимы даже в идеальнейшем обществе победившего либертарианства.
Правда, брэнд можно обойти: ещё памятны всяческие Abibas и Pavasonyk. Так ведь и призыв caveat emptor тоже не отменят ни Хайек, ни Онищенко, ни даже снос Черкизовского рынка.
Когда скорость важнее качества[96](*)
Телезрители знают меня в основном по передачам «Брэйн-ринг» и «Своя игра». В обеих отвечают наперегонки. Пусть ты знаешь по теме вопроса целые тома, а соперник одно слово — но если он нажал кнопку на миллисекунду раньше и правильно произнёс это слово, то ты проиграл.
Особо обидно, если ответ понятен ещё во время чтения вопроса — но соперник раньше среагировал на стартовый сигнал.[97] В жизни такое тоже бывает. Например, объявление конкурса — сигнал. Не успел оформить все документы или почта их доставила не вовремя — ты не у дел.
Зато если уж успел — ты безусловный победитель. Причём в жизни — несравненно дольше, чем в спорте.
Первый язык программирования сравнительно высокого уровня — придуманный в 1954-м ФОРТРАН (Formula Translation) — примитивен, как положено первенцу. Более совершенные и комфортные разработаны уже через пару лет. Но за эти годы учёные — создатели и пользователи нового инструмента — успели написать так много подпрограмм (т. е. готовых блоков, вызываемых из других программ для выполнения типовых операций), что переводить их на другие языки куда менее выгодно, чем продолжать писать на этом — неуклюжем, примитивном, изобилующем конструкциями, провоцирующими ошибки. Доселе к любому новому поколению процессоров пишут компилятор с ФОРТРАНа. Правда, на персональных компьютерах ими пользуются сравнительно немногие. Зато мощнейшие суперсистемы тратят на исполнение программ, написанных на ФОРТРАНе, порою до 9/10 машинного времени.
В отраслях менее динамичных, нежели компьютеры, «коммерческое бессмертие» и подавно случается едва ли не на каждом шагу.
Главный вклад в разработку нынешней нашей винтовочной гильзы внёс генерал Вельтищев[98] ещё в 1889-м — для однозарядной винтовки. На вооружение гильза принята в 1891-м вместе с магазинной винтовкой Мосина (по обычаю оружейников Мосин заимствовал многие важные черты своей разработки у параллельно испытываемой винтовки Нагана — да и Наган при отладке многое почерпнул у Мосина[99]). С годами технологию производства гильзы отработали до такого совершенства, а патронов с нею наштамповали так много, что под неё доселе разрабатывают новые системы. Даже несмотря на то, что существенные особенности её устройства — оптимальные для однозарядной винтовки рядового пехотинца — крайне затрудняют работу магазинных и ленточных систем подачи, ограничивают кучность огня, мешают выполнить многие другие современные требования. А под новое оружие — вроде единого пулемёта Калашникова или снайперской винтовки Драгунова — продолжается выпуск патронов. И конца этому порочному кругу не предвидится.
Механизмы первых пишущих машинок были тяжелы и неуклюжи. Потому медлительны. Чуть быстрее постучишь по клавишам — рычаги не успеют вернуться на место и сцепятся. Пока облегчить механику не удавалось, инженеры придумали выход: разложили часто используемые буквы подальше друг от друга. Средняя — с учётом потерь времени на распутывание рычагов — скорость печати выросла. И когда наконец появились быстрые конструкции, люди уже привыкли к раскладке QWERTY и не хотели переучиваться. А уж при слепой десятипальцевой печати можно приспособиться к любой раскладке. Так что быстрая раскладка, разработанная Двораком, хотя и значится в настройках операционных систем, но на практике не используется. А вот русская раскладка ЙЦУКЕНГ сделана уже для сравнительно быстрой механики, так что оптимальна для русского языка (включая украинский и белорусский диалекты), а не порождена коммерческим бессмертием первых решений.
«Кока-Кола» и «Пепси-Кола» различны разве что по дате создания: 1886-й и 1898-й. 12 лет хватило: первая аптечная[100] микстура по капитализации опережает вторую в разы.
Коммерчески бессмертны и многие наши обычаи. Атеизм долго не мог объяснить, откуда берутся правила: что такое хорошо и что такое плохо. Но и вероучители не проясняли, отчего законы и морали столь многообразны. Только по мере изучения законов эволюции прояснилось: разные территориальные, национальные и социальные группы человечества непрерывно опробуют разные варианты устройства общества и способов его поведения — так же, как природа непрерывно испытывает разные варианты устройства живых существ и их сообществ. Те, кто удачнее устроен внутри и точнее соответствует внешним условиям, выживают лучше и размножаются интенсивнее, так что в конце концов вытесняют менее приспособленных. Само стабильное процветание общества — свидетельство удачного выбора избранного им образа деятельности. Таких образов много — но если уж один из них выбран, то до поры до времени его придерживаются даже вопреки изменениям в обществе и мире.
Наука ещё не научилась предсказывать пути развития эволюции. Более того, накопились серьёзные основания считать точность таких предсказаний принципиально ограниченной. Хотя бы потому, что одно из нескольких примерно равноценных продолжений может оказаться выбрано случайным образом — но дальнейшее развитие обычно столь зависимо от этого выбора, что прочие варианты лишаются всяких шансов на демонстрацию собственных достоинств: затраты на переход всего общества к ним превышают возможный выигрыш.
Эволюционное происхождение и причины устойчивости закона и морали прекрасно обосновал лауреат премии Банка Швеции в память Альфреда Нобеля (в просторечии — Нобелевской премии по экономике) Фридрих Август фон Хайек в книге «Пагубная самонадеянность». На высочайшем макроуровне — та же гонка, что и в повседневном бизнесе.
Опередить конкурентов не менее важно и на микроуровне. Шанс продолжить существование своих генов получает именно первый сперматозоид, добравшийся до яйцеклетки.
Вся наша жизнь — проявление коммерческого бессмертия.
Налог в пользу экспорта[101]
Журнал Economist опубликовал очередной выпуск индекса БигМака. Стандартизованный по всему миру многоступенчатый бутерброд, содержащий хлеб, мясо, овощи, приправы — изрядный фрагмент потребительской корзины. Сравнение его цены в разных местах — простейший способ быстро оценить паритет покупательной способности местных валют.
На родине доллара БигМак стоит $3.41. В России — по курсу на момент расчёта индекса — $2.03. Следовательно, применительно к основным продуктам потребления рубль недооценён на 41 %.
Впрочем, рубль — ещё не рекордсмен. Наивысшая степень недооценки — у китайского юаня: $ 1.45, т. е. 58 %.
К Китаю плотно примыкают Малайзия ($1.60–53 %), Египет ($1.68–51 %), Индонезия ($1.76–48 %), Таиланд ($1.80–47 %), Украина ($1.86–46 %).
На другом полюсе — Исландия: $7.61 (я на полный обед в McDonald’s — с салатом, мороженым, кофе и т. п. — трачу несколько меньше), что соответствует переоценке местной кроны на 123 %. Явно переоценены также норвежская крона ($6.88 — 102 %), швейцарский франк ($5.20–53 %). Да и евро (в среднем по странам еврозоны $4.17–22 %) несколько завышен.
Столь внушительную разницу невозможно — да и не нужно — списывать на причуды биржевых игр. Особенно если учесть: индекс публикуется уже не первый год — и заметных подвижек за всё это время не ощущается. Следовательно, за разбросом цен расхожего бутерброда стоят серьёзные закономерности.
Самая очевидная из них — традиционная нищета многих стран и столь же традиционный достаток других. Пекинец вряд ли сможет себе позволить БигМак по чикагской цене. Зато с бергенца можно содрать втридорога.
Но нищета и богатство — категории не экономические. Игроки на валютных биржах руководствуются существенно более оцифрованными данными. Прежде всего — потоками товаров и услуг, стоящих за значками валют.
Если взглянуть на эти потоки, индекс БигМака становится вполне очевиден. Самая недооценённая валюта — у страны, уже пару десятилетий исполняющей обязанности мастерской мира. Конвейерные производства переносятся в Китай потому, что там самая дешёвая рабочая сила. Дешёвая же она не в последнюю очередь потому, что всё необходимое для её существования тоже дёшево — не только благодаря баснословной скромности потребностей среднего китайца,[102] но и вследствие искусственно заниженного курса местной валюты.
Малайзия, Индонезия, Украина тоже ориентируются в основном на экспорт своей продукции. Чтобы обеспечить её конкурентоспособность, они — как и Китай — удешевляют свою валюту.
Ничего нового в этом нет. Искусственное обесценивание валюты стало инструментом экспортной экспансии ещё во времена Великой депрессии. Правда, тогда им одновременно воспользовались все ведущие промышленные страны, так что ничего, кроме хаоса в финансах, он не принёс: соотношения-то валют после краткого замешательства вернулись на прежний — додепрессивный — уровень. Сейчас сравнительно благополучные государства стараются без особой надобности не играть своими курсами. Поэтому страны послабее и могут опустить свои валюты ниже паритета, дабы стимулировать экспорт.
Кстати, Соединённые Государства Америки, при демократах ориентированные на финансовый рынок, при республиканцах нацелены на материальный экспорт. Именно поэтому Буш всеми силами валит доллар. И чтобы опустить курс по отношению к нему, нужны героические усилия.
С другой стороны, Швейцария экспортирует разве что предметы роскоши. Скажем, легендарные швейцарские механические часы — при всей изощрённости устройства — заведомо не могут быть точнее электронных. И даже механические японские давно не менее надёжны. Швейцарские часы носят ради престижа — и чем они дороже, тем престижнее.
Основной доход Швейцария сейчас получает от туризма. Туристы тратят деньги внутри страны — и чем выше цены, тем больше страна зарабатывает. Тут выгоден завышенный курс.
Норвегия экспортирует в основном энергию: электричество, нефть, газ. На высокотехнологичном западноевропейском рынке этот товар всегда востребован. Можно не беспокоиться о конкуренции — и завышать курс своей валюты, чтобы в страну охотнее импортировали всё, что в ней не производится.
Россия тоже энергоэкспортёр. Но у нас ещё в советское время выстроена мощная и разносторонняя промышленность. Рубль занижают, чтобы стимулировать экспорт её продукции — в надежде, что благодаря этому она рано или поздно выйдет на советский уровень по количеству произведенного, а там и по качеству начнёт соответствовать требованиям мирового рынка.
Отчего же Центральный банк России то и дело сетует на слабость рубля — да и другие промышленные страны, как правило, не пытаются опускать свои валюты, предпочитая переносить производство в регионы подешевле и подпитывать высвободившихся рабочих пособиями за счёт налогов с фирм?
Заниженный курс не только стимулирует экспорт. Он ещё и снижает уровень жизни. В частности, потому, что становится невыгоден импорт — а производить внутри страны вообще всё, что ей нужно, не так уж хорошо: преимущества разделения труда проявляются на международном уровне ничуть не слабее, чем в пределах одного конвейера.
Занижение курса валюты фактически равноценно налогу на всех граждан страны в интересах экспортёров. Более того, инфляция — самый несправедливый налог, ибо бьёт прежде всего по беднейшим. Уж лучше прямой протекционизм — ограждение внутреннего рынка таможенными и нетарифными барьерами, благодаря которым, например, Япония (тоже крупнейший экспортёр) ограничивается ценой БигМака $2.29, заниженной всего на 33 %.
В перспективе промышленность, выросшая в протекционистской теплице, может вернуть всё вложенное в неё. Правда, учиться конкурентоспособности придётся заново. Выучимся ли?
Спираль цен может удушить экономику[103]
И на сей раз я ехал в Одессу в полном одиночестве. Четырёхместное купе скорого фирменного поезда № 23 пребывало в моём единоличном распоряжении. Да и обратно в том же поезде (№ 24) со мною был только один попутчик, и то всего на несколько станций, так что почти всю дорогу я спал без помех.
Более того, несколько купе вовсе пустовали. Хотя иной раз заняты даже верхние полки. Но при ближайшем рассмотрении неизменно выясняется: едет семья — и не желает разбегаться по двум купе.
Дело не только в том, что временный раскол нашей страны на несколько государств сократил поток связей между Одессой и Москвой. Мне доводится ездить и по другим маршрутам. Картина везде сходная. Причём не только в купейных вагонах. По дороге не раз доводилось проходить и через плацкартные. Там тоже заполнение — примерно половина вместимости.
Почему — понятно.
С момента получения (в 1994-м) первого заказа в Москве чувствую себя свободно, только если в бумажнике припасены деньги на билет в Одессу. Даже если в момент переговоров с каким-то клиентом у меня нет иных работ — срыв соглашения не обернётся неопределённостью и угрозой голода: просто отправлюсь пережидать трудовую паузу в родном городе,
Где под каждым ей листком
Был готов и стол и дом.
В 1995-м, когда я только что перебрался в Москву на сравнительно стабильное проживание (хотя и не постоянное: не только в Одессе провожу несколько месяцев в году, но и по всей Украине разъезжаю — на турниры по интеллектуальным играм), мой неприкосновенный эвакуационный запас составлял примерно $40. Сейчас — $ 120–140 (уже несколько лет тариф РАО РЖД домножается на коэффициент, зависящий от сезонов и праздников). Цену специально указываю не в рублях: хотя доллар нынче далеко не тот, что при раннем Клинтоне, но рубль с тех пор упал куда заметнее.
Мой личный средний доход за эти полтора десятилетия вырос куда более, нежели втрое. Но, увы, не всем так же легко, как мне. Насколько я могу судить по общедоступной статистике, доходы тех категорий граждан России, для кого деньги важнее времени (так что поезд предпочтительнее самолёта), хотя и растут, но далеко не так стремительно, как тарифы РЖД. Соответственно сами поездки откладываются до последней возможности. Пассажиропоток падает.
Между тем энергозатраты на перемещение каждого отдельного пассажира — лишь ничтожно малая доля общих расходов железной дороги. Не говоря уж ни о чём прочем, купейный вагон раз в десять тяжелее всех пассажиров, способных туда вместиться, со всем их мыслимым багажом. Значит, львиная доля энергии уйдёт на движение самого вагона — независимо от загрузки. Износ дома на колёсах и подавно почти не зависит от числа перевезенных, если только они не увлекаются явным вандализмом. Да и проводникам — при всём уважении к их нелёгкому труду — почти всё равно, обслуживать три дюжины пассажиров или одну: в плацкартном-то вагоне они даже с полусотней справляются.
А ведь обслуживание подвижного состава и пассажиров — далеко не главный расход. Содержание самих путей сообщения тоже влетает в изрядную копеечку: рельсы надо регулярно осматривать и время от времени заменять, даже если поезда по ним прокатываются не ежеминутно и даже не ежедневно. А уж станционное хозяйство и подавно поглощает деньги пачками: чего стоят хотя бы бесчисленные стрелки, нуждающиеся в постоянном надзоре!
Словом, от снижения пассажиропотока расходы железной дороги практически не уменьшаются. Следовательно, на долю каждого пассажира приходится всё больше затрат. Приходится соответственно наращивать цену билетов. Тем самым планка отсечения неимущих поднимается. Людей, способных позволить себе дальнее следование, оказывается меньше. Ценовая спираль уходит на новый виток. Что я и наблюдаю уже полтора десятилетия.
Для идеального монополиста подобный ход событий — едва ли не наилучший. Усилий с каждым днём меньше, а доход можно выжать прежний. Беда только в том, что монополия не бывает идеальной. Даже если удастся взять под полный контроль некий род деятельности — непременно появится иной способ удовлетворения потребностей.
Даже между Москвой и Питером (едва ли не идеальный для железной дороги вариант: за ночь хорошо выспишься и приедешь на новое место с новыми силами, не теряя ни единой рабочей минуты) всё чаще перемещаются на самолёте (хотя с учётом проезда в аэропорт и из аэропорта выигрыш во времени скромен) или автомобиле (хотя несколько часов за рулём изрядно утомляют[104]). В результате от железной дороги оттекает самая платёжеспособная часть потенциальных пассажиров — и ценовая спираль раскручивается ещё быстрее.
Остановить раскрутку можно только снижением цен. Средства на него можно взять, например, из доходов от грузоперевозок. Но ныне модная экономическая теория считает перекрёстное субсидирование искажающим текущее состояние компании, а посему запрещает даже в критических обстоятельствах.
Впрочем, грузовые тарифы тоже растут: по мере спада многих производств и оттока части перевозок с железной дороги пришлось раскладывать прежние издержки на меньший грузопоток. Увеличиваются суммарные транспортные затраты производителей, снижается конкурентоспособность значительной части отечественной промышленности. Монополист понемногу душит всю страну.
Вдобавок сокращение дальних перевозок замыкает отдельные части страны в собственном соку. Стальные нити, когда-то сшившие всю нашу громадную страну, рвутся. Поневоле вспомнишь транспортную теорему, сформулированную известным аналитиком стратегий Сергеем Борисовичем Переслегиным. Если регионы развиваются быстрее связей между ними, государство разваливается. И тут уж самолёт поезду не замена. Возить по воздуху из Воркуты в Сочи шахтёров можно. А добытый ими уголь?
Транспортная теорема уже действовала во время Гражданской войны. Вскоре после неё Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавив отрасль, приказным порядком снизил все тарифы. Начался рост объёма перевозок. Через считаные месяцы железная дорога стала рентабельна благодаря валовому доходу.
Попутно Дзержинский исправил стратегическую ошибку своего неформального (пост народного комиссара путей сообщения учреждён только 1923.07.06) предшественника Лейбы Давидовича Бронштейна. Тот вкладывал казённые средства в обновление подвижного состава: в частности, закупил за рубежом тысячу паровозов.[105] Дзержинский же занялся восстановлением станционного хозяйства: оборот подвижного состава ускорился в разы, и потребность в нём соответственно сократилась. Нашим нынешним железнодорожникам тоже стоило бы сокращать простои.
На посту председателя Высшего совета народного хозяйства (с 1924.02.02) Дзержинский вновь снижает цены — уже по всей промышленности. Управленцам приходится затягивать пояса: чиновный аппарат заводов резко сокращается. Зато сжимаются знаменитые ножницы цен: до назначения Дзержинского промышленные товары в стране дорожали, а сельскохозяйственные дешевели, что изрядно тормозило общее развитие. Если бы главу советской экономики не убил инфаркт 1926.07.20 (от бурного спора в ходе заседания ВСНХ), новая экономическая политика скорее всего ещё год-другой оставалась бы рентабельна. Не пришлось бы искусственно ускорять перевод сельского хозяйства на более производительные технологии: коллективизация угодий, необходимая для применения мощной техники, шла бы по мере её производства. Да и многие другие внутренние противоречия — неизбежные при любом устройстве общества — разрешались бы в режиме диалектического, движущего, развития, а не антагонистического, разрушительного для всех участников, конфликта.
Нынче у нас противоречий ничуть не меньше. Но решать их каждый пытается за чужой счёт, а не в режиме поиска взаимовыгодных ходов. Пустые купе — легко заметный, но далеко не самый крупный пример подрыва страны примитивным меркантилизмом, готовым выгадать копейку ценой рубля будущих потерь (ибо копейка ложится в свой карман, а рубль вынимается из чужого). Как бы не пришлось нам вслед за Борисом Борисовичем Гребенщиковым петь:
Пустые поезда,
нагие города,
пришедшие, увы,
в упадок навсегда.
Верны ли страшилки о нехватке нефти[106](*)
Национальный нефтяной совет (National Petrol Council — NPC) Соединённых Государств Америки по просьбе министерства энергетики подготовил доклад «Суровая правда об энергии». Нефтебизнес считает: через четверть века спрос на нефть и газ раза в полтора превысит нынешний, а добыча за ним никак не поспеет — удовлетворит всего 9/10 мировой потребности. Отсюда обещана цена нефти примерно $150[107] за баррель: немногим дешевле доллара за литр.
Наши аналитики поддерживают коллег. Так, по мнению экспертов Института энергетики и финансов, альтернативные источники топлива — вроде горючих сланцев или растительного сырья — станут рентабельны, когда нефть подорожает хотя бы до $ 120 за баррель, а все нынешние попытки их разрабатывать остаются политической саморекламной игрой.
Ветряные электростанции, переработка кукурузы в спирт и прочие предметы гринписовского восторга — тема отдельного рассуждения. Но лично я не стал бы так недооценивать залежи битуминозных песков, газовых гидратов (в основном на дне моря) и прочих природных смесей с изрядным содержанием горючей органики. Их запасы почти не разведаны: пока хватало обычных нефти и газа, а геологические исследования нынче слишком дороги и сложны, чтобы развлекаться ими впрок — без чёткого коммерческого заказа. Но даже по нынешним сведениям запасы горючего в них не меньше, чем в классических нефтегазовых месторождениях, а добыча, пожалуй, выгодна уже при нынешнем состоянии нефтяного рынка.
Да и не обязательно гадать о научной перспективе. Уже добрый век известен способ переработки в жидкое и газообразное топливо обычного угля — а его запас (что в абсолютном измерении, что в пересчёте на содержащуюся в нём энергию) превышает запасы нефти и газа на порядки.
Правда, переработка сама требует изрядной энергии, да и добыча угля сложнее и рискованнее, чем нефти и газа. Поэтому синтетический бензин ощутимо дороже выработанного из обычной нефти. Да и качеством он похуже, поэтому во Второй мировой войне германские самолёты летали в основном на бензине природного происхождения, а синтетическим питались танки и автомобили.[108] Но с тех пор и технология производства, и спектр улучшающих присадок существенно усовершенствовались. Так что Южно-Африканская Республика, угодив в нефтяную блокаду за апартхейд (разделение представителей разных рас по правам, местам проживания и сферам деятельности), пару десятилетий жила на синтетическом бензине и от этого не шибко страдала.
Правда, прямым синтезом трудно получить высокомолекулярные углеводороды — вроде дизельного топлива и смазочных масел, не говоря уж о битуме. Но их нехватку легко возместит добыча тех же битуминозных песков. Или обходный путь — получение из угля угарного газа, а уже из него (с водой) синтез любых углеводородов по мере надобности: технология давно отработана.
Словом, экспертный скепсис явно не вполне оправдан. Уже сегодня можно вполне рентабельно заменить нефть в большинстве применений.
Сдерживает замену, как ни странно, всеобщая уверенность в скором обвале нефтяного рынка. Угольные шахты или современные химзаводы строятся не быстро и не дёшево. А ну как по ходу работы дойдёт до конца очередной цикл технического перевооружения потребителей жидкого топлива? Нефть опять — как в 1985-м и 1998-м — подешевеет в разы,[109] и окупаемости инвестиций придётся дожидаться ещё лет десять.
Приметы конца цикла уже заметны. Так, «Форд» нынче на грани банкротства из-за очередной — как в 1970-е — переоценки пристрастия американцев к большим мощным автомобилям. Фирменный бестселлер — здоровенный пикап F, ещё недавно расходившийся на местном рынке в большем числе, чем «Toyota Camry» и «Honda Accord» вместе взятые — почти перестал продаваться, а удачного конкурента меньшим машинам в модельной линейке не нашлось.
Обвал нефти сдерживается разве что падением доллара. Не так уж много в мире товаров достаточно массовых и ликвидных, куда можно вложить обесцененную республиканским правлением — ради поддержания экспорта промышленных товаров — заокеанскую валюту. Москвичи покупают жильё, давно задранное ажиотажным спросом за $4000/м2. Остальные хватаются за нефть.
Но если ажиотаж и валютные игры удержат рынок на высоте так долго, что инвесторы поверят в его стабильность — заводы синтеза бензина, угольные и сланцевые шахты, даже морские платформы по добыче газогидратов начнут расти как на дрожжах. Да и технологии поиска и извлечения из недр самой нефти будут совершенствоваться. Вспомним хотя бы, какую революцию произвели в своё время компьютерная обработка сейсмограмм или выдавливание нефти из пласта закачкой воды. Вряд ли этим дело ограничится: человеческая изобретательность регулярно превосходит фантазию экспертов.
Итак, цена $150 за баррель через четверть века возможна, только если всю эту четверть века республиканцы будут править Соединёнными Государствами — и, как при Никсоне, как сегодня, всеми силами опускать доллар, чтобы поддержать отсталые отрасли своей промышленности. Опустят его вдвое — и панический прогноз сбудется. Реальный же дефицит топлива нас не ждёт.
Стратегия и тактика экономических сражений[110](*)
Когда я пишу эту заметку, во всех новостных передачах сообщают о бурном биржевом росте по всему миру. Рынки одобрительно реагируют на решение министров финансов двадцати ведущих стран мира. Те в обозримом будущем не намерены сокращать накачку деньгами вверенных им экономик. Отсюда — очевидная спекуляция (в переводе с латыни — наблюдение, высматривание): даже на самую рискованную покупку несложно будет занять деньги, даже при неудачном приобретении несложно будет вернуть долги. Вот и покупают всё, что предлагается на продажу, — без особых размышлений о реальной прибыльности приобретаемого в ближайшей и отдалённой перспективе.
Между тем подобные же бездумные покупки на заёмные деньги послужили если не первопричиной нынешнего кризиса, то по меньшей мере сильнейшим стимулятором его быстрого развития. Да и сама по себе закачка избыточных денег, как я уже не раз отмечал, поднимает цены — в немалой степени благодаря ускорению покупок — быстрее, чем растёт сама денежная масса. То есть отношение денежной массы к товарной падает, и дефляция затягивает кризис.
Выходит, средство, употреблённое вроде бы для приостановки падения рынка, в конечном счёте приведёт к тому, что спад будет, возможно, и не столь глубоким, какого можно было бы ожидать, исходя из степени перекоса мировой экономики, но, во всяком случае, несравненно длительнее, чем был бы при жёстком отсечении уродливых ветвей.[111] Суммарная площадь над кривой спада — то есть общие экономические потери — заведомо не меньше, нежели в отсутствие всякой активности министров финансов.
Эти рассуждения далеко не новы. Уже многие исследователи предыдущей Великой депрессии утверждали: к концу правления Хербёрта Кларка Джессевича Хувёра она была на излёте, и его внешняя пассивность (он лишь организовал множество благотворительных акций вроде раздачи бесплатного супа) была экономически оправдана, а кипучая разносторонняя деятельность Фрэнклина Делано Джэймсовича Рузвелта только затянула спад — настолько, что он завершился лишь с началом Второй мировой войны.
Правда, к концу правления Хувёра политическая обстановка в Соединённых Государствах Америки была близка к взрыву. Напряжение накопилось куда сильнее, нежели в европейских странах, куда кризис пришёл позже. А ведь на волне депрессии фашизм не только победил в Германии (в форме национального социализма), но и оказался близок к победе во Франции (путч кагуляров сорвался скорее по общему разгильдяйству, нежели вследствие закономерного развития событий), в Великобритании (где стремительно набирал популярность Британский союз фашистов под руководством бывшего лейбориста баронета Освалда Эрналда Освалдовича Мосли)… В странах Восточной Европы (в том числе и в осколках Российской империи — Латвии, Литве, Польше, Эстонии) именно в годы кризиса завершилось формирование системы диктаторских режимов (в рамках демократии удержалась лишь Чехословакия — за что вскоре и поплатилась: 1938.09.30 образцово демократические Великобритания и Франция отдали её на откуп образцово диктаторской Германии). Сам же Хувёр оказался вынужден вооружённой силой остановить марш ветеранов на столицу.
Похоже, если бы Рузвелт не провозгласил Новый Курс (точнее, Новую Сделку — New Deal) и не организовал — ценой инфляционного финансирования! — общественные работы, крупные инфраструктурные проекты, субсидии немалой части фермеров и прочие сомнительные с общеэкономической точки зрения меры, Соединённые Государства Америки могли пополнить число диктатур. Недаром в 1936-м — в рамках второй предвыборной кампании Рузвелта — Хэрри Синклёр Эдвинович Льюис выпустил антиутопический роман «У нас это невозможно», где описывал становление классического фашизма в цитадели демократии. Правда, прототип романного президента Бэзила Уиндрипа — губернатор Луизианы Хью Пирс Хью-Пирсович Лонг — годом ранее погиб при странных обстоятельствах, описанных в романе Робёрта Пенна Робёртовича Уоррена «Вся королевская рать» (там Лонг назван Вилли Старк). Но желающих использовать протестные настроения в качестве ступеней собственной карьерной лестницы хватает всегда и везде.
Наверное, и нынешние деяния финансовых властей ведущих стран продиктованы не столько желанием любой ценой сохранить красивую отчётность, сколько опасением социальных взрывов, способных в одночасье перекроить политическую карту мира. Понятно, особо афишировать подобные побуждения мало кому охота. Публичное сомнение в устойчивости существующего порядка само по себе способно серьёзно подорвать эту устойчивость. Тем не менее никто не вправе вовсе сбрасывать со счетов возможность катастрофы.
Итак, министры финансов в первом приближении оправданы. За их публичными деяниями, странными с чисто экономической точки зрения, стоят интересы устойчивости общества, несомненно приоритетные по сравнению с экономикой хотя бы потому, что общество к экономике не сводится.
Но первое приближение редко бывает последним. Задача, решаемая нынешним безудержным финансированием, действительно важная — но, увы, всего лишь тактическая. А стратегическая сторона дела пока остаётся за пределами внимания даже высшего руководства. Устранить последствия кризиса, сократить их воздействие на общество — дело несомненно нужное. Но несравненно важнее устранить саму причину кризиса, вернуть экономику на путь развития — пусть и не абсолютно устойчивого (сама природа рынка постоянно порождает колебания), но хотя бы открывающего новые возможности.
Причина исследована уже неплохо. Международное разделение труда — дело прогрессивное, но (как и любое разделение) чреватое перекосами. В частности, многолетний вывод трудоёмких процессов в регионы дешёвой рабочей силы оставил жителей регионов, откуда ушла промышленность, без источника реальных доходов. Отчисления авторам разработок невозможно задирать до небес: запах сверхприбыли рано или поздно сметёт любые юридические барьеры, препятствующие копированию. Пришлось наводнять развитые страны — прежде всего СГА, дальше прочих зашедшие по пути избавления от труда — фиктивными деньгами. Похоже, именно ради маскировки отдалённых последствий вывода рабочих мест отменялось регулирование финансового рынка, а ещё оставшаяся производственная деятельность — вроде печально памятной Enron, десятилетиями преуспевавшей на рынках транспортировки газа, электрогенерации, целлюлозно-бумажной промышленности — становилась необязательным приложением к строительству изощрённых схем манипулирования ценными бумагами, начисто оторванными от реальных ценностей.[112]
Устранить такую причину сложно. Хотя бы потому, что слишком многие уже привыкли к соблазнительному вкусу лёгких денег. Если бы финансовые игры продлились подольше — большинство граждан СГА постигла бы судьба обитателей некоторых тамошних негритянских кварталов, уже на протяжении нескольких поколений не имеющих иного источника дохода, кроме казённых подачек, а потому не представляющих себе, что значит регулярная работа. По счастью, процесс вроде бы зашёл ещё не так далеко, так что шансы на возрождение нормально работающей экономики есть даже за океаном.
Но чтобы поставить перед собою столь трудную цель, надо по меньшей мере понимать её необходимость. Сколь угодно блистательная тактика не заменяет элементарные навыки стратегии. Последний великий стратег Германии — Альфред граф фон Шлиффен — умер за год до Первой мировой. Немцы, несомненно превосходящие всех своих противников тактическим мастерством, обе мировые войны проиграли.
Чудеса финансовой тактики скорее всего позволят до поры до времени компенсировать последствия перекоса общей структуры мировой экономики. Соответственно перекос будет развиваться. И рано или поздно обернётся таким грандиозным развалом, что никакими ценными бумагами уже не удастся погасить хозяйственный — и порождённый им социальный — пожар.
Не зря Владимир Ильич Ульянов предостерегал: кто берётся за решение тактических задач, не управившись сперва со стратегическими, будет на каждом шагу натыкаться на последствия общих проблем, не зная даже, откуда эти последствия проистекают, и соответственно не зная, как с ними бороться.
Дефляцию деньгами не тушат[113](*)
Лет 15 назад один одесский экономист обнаружил: в развитых странах денежная масса примерно равна товарной, а карбованцы[114] покрывали менее 1/5 обращающихся в стране товаров. А ведь дефляция — сокращение денежной массы в обращении — даёт очевидные негативные последствия: бартер, разрыв хозяйственных связей, свёртывание спроса. Вывод из статистики вроде бы прост: надо срочно впрыснуть в экономику побольше денег — в данном случае хотя бы вчетверо больше, чем в ней тогда уже обращалось.
Но кроме статистики существует наука. Когда статистика советует «выплесни в костёр ведро — огонь и погаснет», наука предостерегает — «а вода в ведре или бензин?»
В ту пору на Украине бушевала инфляция похлеще российской. Карбованец, изначально (1992.01.01) равный советскому (и российскому) рублю, к моменту обмена по сто тысяч на одну гривню[115] (1996.09.01) был немногим дороже двух тогдашних — тоже обесценившихся в тысячи раз — российских копеек.
Инфляцию же порождает избыток денег (не обязательно своих — так, российскую инфляцию нынче движет приток обесценивающихся нефтедолларов). Все прочие мотивы, перечисляемые теоретиками, — в конечном счёте лишь следствие из этой первопричины.
Явный парадокс. Денег в стране слишком много — цены-то растут как на дрожжах — и в то же время слишком мало — по сравнению с товарами.
По советскому обычаю, специалисты по общественным наукам вправе этих наук не знать. В частности, этот экономист — как и его более именитые коллеги вроде Глазьева, Делягина или главы отделения экономики Российской академии наук Львова — явно не знакомился даже с азами экономики.[116] Пришлось мне в ответных статьях напоминать ему: инфляция всегда сопровождается дефляцией — и причина такой неразрывности вполне очевидна.
В начальный момент инфляции денег оказывается больше, чем товаров. Значит, цены начинают расти. Если пытаться какие-то цены фиксировать — возникает дефицит, и всё равно приходится покупать дороже (то ли переплачивать посреднику, то ли тратить на поиск товара больше времени — а ведь, как указал Бенджамен Франклин, «время — деньги»). Это, кстати, указывает: плановая экономика реагирует на инфляцию иначе по форме, нежели рыночная — но точно так же по содержанию.
Когда товаров — по сравнению с деньгами — не хватает, их ищут повсюду. В том числе и за рубежом. Поэтому особо растёт спрос на то, чем можно расплатиться даже там, где приём инфляционных фантиков не навязан силой власти. Зарубежные валюты, золото, драгоценности, прочие экспортные товары дорожают куда стремительнее, чем товарная масса в целом. Соответственно курс избыточных денег, выраженный в этих твёрдых ценностях, падает быстрее, чем работает печатный станок. И отношение денежной массы к товарной снижается. Инфляция закономерно порождает дефляцию.
Строго говоря, дефляция вызвана не столько избытком денег, сколько их перераспределением от внутренних производителей к импорту. Лауреат Нобелевской премии по экономике Фридрих Август фон Хайек показал: деньги — оптимальная форма носителя экономической информации.[117] Любые манипуляции с ними искажают информационные потоки. В частности, переориентация спроса на импорт — одно из множества искажений, вызванных избыточным предложением денег — обессмысливает едва ли не самый частый в современном мире повод к инфляции — желание подстегнуть платёжеспособный спрос и тем самым поддержать отечественного производителя.
Увы, если уж ложный сигнал подан, восстановить экономическую истину довольно сложно. Скажем, в Соединённых Государствах Америки даже президент (1977—81) от демократической партии Джеймс Эрл Картер не смог переломить тенденцию, заданную его республиканскими предшественниками: Ричард Милхауз Никсон (1969—74) ради поддержки промышленности, в свою очередь традиционно поддерживающей правых, пошёл даже на отказ от соглашений, в 1944-м — усилиями демократа Фрэнклина Делано Рузвелта (1933—45) — обеспечивших доллару роль всемирной валюты, а Джералд Рудолф Форд (1974—77) даже не пытался противодействовать уже очевидным негативным последствиям. Для выхода из тупика потребовались героические усилия Роналда Уилсона Рейгана (1981—89): он, как республиканец, смог организовать дефляционный шок без немедленной агрессивной реакции промышленников. Те встали перед жёстким выбором: перестроиться или погибнуть. Многие заводы закрылись. Но остальные нашли новые пути обеспечения конкурентоспособности — и экономика СГА ожила.[118] Не зря Рейган признан одним из лучших президентов.
Кстати, Рузвелт вёл свою валюту ко всемирной роли не только через победу в войне. Придя к власти, он тут же обесценил доллар более чем вдвое — с $16[119] до $35 за тройскую унцию (31,103477 г) золота. Зато потом уже никаких инфляционных шагов не делал. Весь его «новый курс» оплачен налогами и займами, не обесценивающими деньги.
Рузвелт действовал не по интуиции. К тому времени выдающийся английский экономист Джон Мейнард Кейнс уже предложил лечить застой в производстве впрыскиванием избыточных денег — и ради подстёгивания внутреннего спроса, и ради повышения конкурентоспособности на внешнем рынке: в самом начале инфляции цены растут медленнее, чем обесценивается валюта. А в числе советников Рузвелта был молодой в ту пору, но уже талантливый последователь Кейнса — Джон Кеннет Гэлбрэйт.
Но сам Кейнс — в отличие от многих ссылающихся на него — прекрасно понимал разрушительные последствия инфляции. Так что прямо предписал изымать впрыснутые деньги ещё до того, как они пройдут полный цикл обращения и станут явно избыточны.
Даже в войну, когда дефицит рабочей силы нарастил заработную плату, Рузвелт предпочёл явной инфляции скрытую — в форме дефицита. Всё тот же Гэлбрэйт возглавил специально созданное управление контроля цен.
Государственная служба Гэлбрэйта на этом не кончилась. Президент (1961—63) демократ Джон Фитцджералд Кеннеди назначил его послом СГА в Индии. Кстати, на очередном посольском приёме один из гостей сообщил ему, что самой выразительной в англоязычной литературе считает фразу Гэлбрэйта «shit hits the fan» (в русском переводе — «дерьмо попало в вентилятор» — она звучит не столь изящно).[120]
Но всё же основная заслуга Гэлбрэйта — не эта фраза, не посольская служба и даже не контроль за ценами в военное лихолетье. Более всего прославился он теорией конвергенции — постепенного слияния рыночной и плановой экономик в нечто гармонически сочетающее рыночные стимулы с централизованной координацией хозяйствующих субъектов.
У нас теорию конвергенции активно отстаивал академик Андрей Дмитриевич Сахаров — великий физик и популярный политик. Но нечто подобное наши специалисты выработали задолго до его выступлений — в незаслуженно забытой экономической дискуссии 1950—63 годов. Инициировал её лично Иосиф Виссарионович Джугашвили, ибо уже чувствовал отставание марксовой теории от жизни по мере развития экономики. По итогам дискуссии харьковский экономист профессор Евсей Григорьевич Либерман выработал рецепт формирования социалистического рынка. Попытка Алексея Николаевича Косыгина осуществить программу Либермана, начатая в 1965-м, сорвана подорожанием нефти в конце 1973-го. Полнее всего исполнил конвергенционные указания Дэн Сяопин — ему посчастливилось пережить китайских брежневых и сусловых.[121]
Увы, американским президентам не впрок уроки ни Кейнса с Гэлбрэйтом, ни Руэвелта с Рейганом. Нынче республиканец Джордж Уокёр Буш (2001—09) вновь — как Никсон и Форд — профанирует кейнсианство. С момента инаугурации он разгоняет инфляцию всеми доступными средствами, включая безудержные военные расходы и политическое провоцирование дороговизны энергоносителей.[122] Бен Шалом Бернанке — новый глава Федеральной Резервной Системы — в отличие от своего умеренного предшественника Алана Гринспена готов ради разгона экономики хоть разбрасывать доллары с вертолёта.
А ведь гасить дефляцию инфляцией не лучше, чем костёр бензином. Начавшийся в 2007-м кризис ипотеки — признак непосредственного приближения полномасштабной дефляции. Интересно, успеет ли следующий президент остановить её до того, как она полностью парализует американскую экономику?
Провал в недра: единый возбудитель множества болезней[123]
Когда этот цикл заметок был уже близок к завершению, Егор Гайдар выпустил замечательную книгу «Гибель империи: уроки для современной России». Основные идеи книги столь близки к моим, что пришлось потратить изрядное время на её внимательное изучение.
Прежде всего Егор Тимурович избавил меня от тяжких сомнений: включать ли обширные числовые данные, натолкнувшие меня на практически все нижеследующие рассуждения, в скромные журнальные заметки. В книге приведена столь подробная и разносторонняя статистика, что мне проще отослать заинтересованного читателя к ней. А ведь «Гибель империи» заслуживает доброжелательного внимания и по множеству других причин!
Далее он указал мне на важность обстоятельства, доселе мною почти не учитываемого. Я исходил в основном из общего — хотя и не слишком известного — правила постепенного удешевления сырья. Он же отметил: на общую тенденцию накладываются весьма резкие колебания. Причём размах колебаний куда больше, чем следовало бы ожидать, исходя только из перемен спроса.
Дело в том, что — как справедливо показывает Гайдар — добыча сырья требует изрядных и продолжительных капиталовложений. Из-за этого она не может расти так же быстро, как промышленный и бытовой спрос, чьи источники весьма разнообразны, а потому могут своим совместным действием порождать значительные темпы нарастания. Поэтому рост спроса уносит цены ввысь.
Когда же спрос — то ли конъюнктурно, то ли на почве глубоких технологических преобразований — падает, добычу сырья трудно сворачивать тем же темпом. И цены рушатся так же стремительно, как ещё недавно росли.
Так, 13 сентября 1985-го обнародовано знаменитое — прозвучавшее похоронным колоколом над экономикой СССР — решение Саудовской Аравии прекратить искусственное поддержание высокой конъюнктуры нефтяного рынка. Его традиционно связывают со сговором арабских стран и СГА на почве противостояния советским войскам в Афганистане. Гайдар же обращает внимание на обстоятельство куда прозаичнее: к тому времени почти всё энергетическое и коммунальное хозяйство в Персидском заливе перешло на попутный (под землёй растворённый в нефти, а при добыче выделяющийся из неё) газ — свёртывание нефтедобычи угрожало немалыми бытовыми неурядицами.
Из этого, в свою очередь, следует: последствия ориентации на сырьевой экспорт не просто пагубны в долгосрочной перспективе — в краткосрочных раскладах они буквально разрушительны. В самом деле, если конъюнктура может радикально измениться в одночасье, столь же скоротечны любые экономические расчёты, с нею связанные. Малейшее колебание — и вполне разумный план мгновенно станет разорительным. Может, правда, и скромный расчёт превратиться в золотое дно — но серьёзные инвесторы обычно не надеются на лучшее, а рассчитывают для безопасности на худший из возможных вариантов. Разве что откровенные спекулянты рискнут крупно играть на рынке страны, строящей своё счастье на нефти, меди или даже золоте.
Но при всех этих существенных уточнениях основные идеи, вокруг которых я с давних пор (не только в данных заметках, но и в практике политического консультанта) строил свои рассуждения, остались не затронуты. Теперь я могу считать их подтверждёнными одним из несомненно сильнейших экономистов нынешней России. И излагать без особых сомнений.
Чтобы читатели могли заранее решить, интересует ли их всё дальнейшее, вкратце изложу тезисы, кои намерен в следующих заметках развить подробно.
Само по себе использование сырьевых ресурсов — как и любых иных возможностей экономики — вполне разумно. Но монопольная роль этой опоры хозяйства пагубна, как и всякая монополия.
Ключевые сложности российской хозяйственной жизни порождены ориентацией ведущих субъектов экономики на экспорт сырья.
Ключевые сложности российской общественной жизни порождены ориентацией значительной части ведущих субъектов политики на экспорт сырья.
Игнорирование российским административным аппаратом реальных потребностей отдельных граждан и хозяйствующих субъектов, доходящее порою до откровенного желания сократить как независимый бизнес, так и общую численность населения страны, порождено нежеланием допускать лишние рты к сравнительно скромной сырьевой кормушке.
Примитивность поведения российских образованных слоёв в целом и отдельных общественных деятелей в частности, систематическая примитивизация образования, паралич науки, нежелание бороться за рынки сбыта продукции высоких технологий порождены стремлением сырьевого бизнеса охранить своё ведущее положение в стране, блокируя развитие конкурентов.
Все перечисленные — и многие другие, слишком многочисленные для перечисления — сложности вызваны не чьей-то злой волей, а вполне объективными обстоятельствами. Поэтому их практически невозможно ни предотвратить, ни тем более отменить — ни доброй волей, ни силовым вмешательством.
Обстоятельства, порождающие российскую сырьевую ориентацию со всеми её разрушительными последствиями, не остаются неизменны, но — напротив — меняются довольно часто (не реже раза в десятилетие) и довольно резко. Поэтому целесообразно заранее подготовиться к очередному такому изменению и, как только оно наступит, произвести заблаговременно подготовленные экономические и/или политические реорганизации — дабы следующий всплеск сырьевой конъюнктуры упал на не столь благоприятную для него, как сейчас, почву и соответственно не произвёл в российской жизни таких разрушительных перемен, какие проистекали из предыдущих сырьевых ударов по России.
Диагноз Илларионова
24—26 февраля 2006-го в алтайском курортном городке Белокуриха прошёл шестой международный экономический форум «Западная Сибирь: регион, экономика, инвестиции», неофициально названный «Сибирский Давос». Там собрались не только многочисленные деловые люди из Сибири и всей России. Присутствовали представители правительства России, известные отечественные и зарубежные эксперты по экономике. Не было, правда, никого от краевых властей — они предпочли держаться в стороне от неизбежных острых споров о приоритетах развития не только Алтайского края, но и всей страны.
Воздержанность региональных чиновников следует признать благоразумной. Они хотя бы оказались непричастны к выступлению человека, многими недоброжелателями именуемого «скандально известным». Президент института экономического анализа, бывший советник по экономике президента Российской Федерации, Андрей Илларионов[124] оценил перспективы развития российской экономики в высшей степени пессимистично.
По его мнению, «политика развития» в том виде, в каком она существует в России, в перспективе обернётся весьма негативными последствиями. Она уже стала причиной тяжелейшего заболевания российской экономики, общества и политической системы. Для этого заболевания Илларионов предложил колоритное название «гарсавензимит» — аббревиатуру от нескольких заболеваний, которыми болели или болеют экономики разных государств.
«Голландская болезнь» — сохранение высоких темпов инфляции, повышение реального курса рубля, структурные изменения в экономике, вызванные ростом цен на топливо.
«Аргентинская болезнь» — попытка исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики.
«Болезнь Саудовской Аравии» — во внешней политике России началось использование энергетического оружия в политических целях.
«Венесуэльская болезнь» — политика массовой национализации и квазинационализации частной собственности.
«Зимбабвийская болезнь» — уничтожение экономических и политических институтов современного цивилизованного общества.
Вывод Илларионова пессимистичен. По его мнению, российская экономика в последние годы выглядела успешной исключительно благодаря благоприятным внешнеполитическим и экономическим факторам, и никаких заслуг правительства в этом нет.
Рассуждения выглядят вполне основательно. Илларионову уже не раз удавалось подметить весьма убедительные закономерности, аналогии, тенденции. Увы, несмотря на гордое название созданного им института, его собственный анализ всего подмеченного убеждает куда меньше.
Например, несколько лет назад он справедливо указал: темпы экономического роста, как правило, тем выше, чем меньше доля государственного бюджета в валовом национальном продукте. Но из этого бесспорного факта он делает выводы по принципу, от которого любой учебник логики предостерегает чеканной латынью: post hoc non est propter hoc («после этого» не значит «из-за этого»), Илларионов предлагает принудительно снизить расходы госбюджета, обещая немедленное ускорение российской экономики. Между тем низкие темпы развития и высокая доля государственных затрат (и растрат) — в основном лишь следствия одного и того же комплекса причин. Ясно, что устранение одного из следствий скорее всего практически никак не скажется на другом.
Мне уже не раз приходилось отмечать подобные логические странности в трудах Илларионова. И уже давно я руководствуюсь правилом: считать приводимые Илларионовым факты достоверными, но изыскивать для них собственные объяснения, с авторскими же рассуждениями соглашаться, только если окажутся безуспешны все мои попытки изыскать под этими фактами более глубинные закономерности.
Вот и в данном случае трудно поверить в один из ключевых элементов высказывания Илларионова — существование сразу пяти экономических болезней. Правда, и в медицине случается, что организм, ослабленный одной хворью, атакуют многие другие. Но куда чаще многочисленные расстройства — проявления единого заболевания. Так, классическая пятёрка calor, dolor, tumor, rubor et fimctiolesa (жар, боль, опухоль, краснота и расстройство функций) — не самостоятельные недуги, а приметы одного и того же воспаления. А, скажем, пышный букет болезней вроде хронической пневмонии, долго не заживающих язв на месте любых царапин и — в довершение ассортимента — злокачественной опухоли «саркома Калоши» произрастает из одного корня — синдрома приобретённого иммунодефицита (СПИД).
Правда, Илларионов также считает названные им расстройства как-то связанными. Не зря он придумал для них общую аббревиатуру. Но в медицине синдром — т. е. совокупность симптомов — признаётся свидетельством самостоятельного заболевания, только когда установлена самостоятельная же общая причина всех компонентов этого синдрома.
Строго говоря, выяснить причину удаётся далеко не всегда. Например, вирус иммунодефицита человека (ВИЧ) многие до сих пор считают не разрушителем механизмов иммунитета, а лишь свидетельством разрушения: мол, вирус так слаб, что при нормальной работе иммунитета не может размножаться, а заметен лишь на фоне СПИД.
Тем не менее я попробую кратко описать каждую из названных Илларионовым экономических болезней и выявить то общее, что есть среди их источников. Это общее скорее всего и следует признать главной причиной всех очевидных недугов, поразивших российскую экономику.
Зная же причину, можно устранить её, если это технически возможно, или хотя бы постараться компенсировать её действие. Описание способов борьбы с организатором и вдохновителем всех наших бед — самостоятельная (и достаточно сложная) задача. Но надеюсь, её удастся решить не слишком скучным для читателя способом.
Голландская болезнь
Эту болезнь следует именовать нидерландской. Голландия — лишь одна из семи Соединённых Провинций, создавших — после долгой освободительной войны с Испанской империей — республику (а впоследствии королевство) Nieder Landen — низкие земли.
Гордый смысл этого названия очевиден не каждому — даже из тех, кто в тех землях бывал и дивился тамошнему изобилию ветряных мельниц. Ведь не все знают: нидерландские ветряки движут в основном не мельничные жернова (в тех краях до недавнего времени родилось слишком мало зерна для такого изобилия мельниц), а насосы.
Более половины страны лежит заметно ниже уровня моря. Ряды исполинских плотин, отделяющих осушённые земли от водной стихии, прорываются штормами довольно редко (в последний раз — уже добрых полвека назад). Но просачивание сквозь мельчайшие поры — как в самих плотинах, так и в грунте, на который они насыпаны — остановить невозможно. Вот и откачивают воду тысячи ветряков — благо недостатка в ветре, непрерывно дующем с моря, страна отродясь не испытывала.
Бесчисленные крылья, вертящиеся на равнинах до самого горизонта — не просто милая экзотика, а свидетельство неудержимого упорства и редкостного трудолюбия нидерландцев.
Казалось бы, столь работящему (и здравомыслящему — соседство с непрестанной опасностью не располагает к фантазиям) народу никакие экономические хвори не страшны. Но именно Нидерланды не раз являли миру клинически чистые образцы хозяйственных болезней.
Одна из самых ранних — безудержное пьянство. Нидерланды исповедовали весьма строгую версию протестантизма. Эта строгость способствовала войне за независимость от испанских католиков. Но став единственной законной, конфессия на добрый век покончила с развлечениями. Пьянство было едва ли не единственным способом отдыха, не противоречащим канону. Русским купцам XIX века закон отводил на запои три недели в году.[125] Нидерландский закон XVII века либеральнее: он признавал недействительной любую подпись под официальным (в том числе и финансовым) документом, поставленную после 15 часов — к этому времени любой благочестивый нидерландский негоциант был столь пьян, что легко подмахнул бы даже собственный смертный приговор.
Одна из первых коммерческих пирамид — также нидерландское достижение.
Спрос на новый экзотический цветок — тюльпан (его привезли с Ближнего Востока, и само название возникло оттого, что он напомнил европейцам тамошний пышный головной убор тюрбан) — подхлестнул его цену. Разнообразие генофонда тюльпана и лёгкость его мутаций открыли громадный простор селекционерам — и каждое новое достижение ввиду редкости ценилось вовсе неимоверно. В скором времени едва ли не каждый свободный гульден вкладывался в луковицы новых редких сортов тюльпана, ибо буквально на следующий день рост цен позволял выручить уже два-три гульдена.
Пирамида растёт лишь до тех пор, пока вне её остаются люди, готовые поучаствовать в ней своими деньгами в надежде на выигрыш. Тогда этого ещё не знали. Когда пирамида, охватив все Нидерланды, рухнула, разорены оказались практически все: лёгкие доходы вкладывались в различные необязательные траты, и свободных денег не оказалось ни у кого в стране. Экономика королевства восстанавливалась несколько десятилетий.
Впрочем, в столь глубокую историю экономисты обычно не ныряют. Нынче нидерландской болезнью зовут последствия лёгкой добычи дорогого сырья. В самих Нидерландах это случилось вскоре после Войны Судного дня (1973.10.06–24), когда арабские страны установили эмбарго на экспорт нефти в Европу и тем самым подняли цену нефти за облака.
Нефтяное эмбарго я подробнее рассмотрю в связи с «болезнью Саудовской Аравии». Здесь же отмечу лишь: нефть в ту пору подорожала на порядок, а в некоторые моменты и на два. Месторождения, дотоле не используемые ввиду катастрофической сложности и дороговизны добычи — вроде континентального шельфа в Северном море или болот Самотлор в Тюменской области — в одночасье стали рентабельны. Рачительные нидерландцы, естественно, тут же развернули добычу нефти у своих берегов.
Увы, рачительность сыграла с ними злую шутку. Рентабельность нефтедобычи стала многократно выше рентабельности любого иного производства в стране. Соответственно все доходы от нефти — и иные свободные средства — вкладывались только в нефтедобычу. Прочие же потребности стало выгоднее покрывать импортом, нежели собственным производством.
Импорту способствовал и рост курса гульдена. Ведь за этой валютой стояли теперь не только товары, произведенные на скромной территории Нидерландов, но и грандиозные нефтяные потоки. Стало быть, за каждый гульден можно было приобрести куда больше, чем прежде.
Зато экспорт из Нидерландов стал невыгоден. Марка, франк или песета, вырученные от продажи товаров местного производства, оборачивались меньшим, чем прежде, числом гульденов. И это дополнительно сокращало желание развивать собственное — не нефтяное — производство.
Без производства развилась инфляция. Как ни прирастал курс гульдена — число гульденов внутри страны, вырученных за нефть, росло ещё быстрее. А общий объём потребления физически не мог расти с той же скоростью. Соответственно и цены росли.
Через несколько лет вся экономика Нидерландов перестроилась на сырьевой лад. Кроме нефтедобычи, развивалась разве что сфера услуг — не повезёшь же квартиру к подметальщикам в Испанию! Промышленное — в том числе и высокотехнологичное сельскохозяйственное — производство почти заглохло.
А ещё через несколько лет по закону Саймона (о нём подробно — далее) нефтяной рынок рухнул. Нидерланды вновь — как после тюльпанной лихорадки — на годы остались без свободных средств и жизнеспособных производств.
Аргентинская болезнь
Отмеченная Илларионовым «попытка исправить структурные перекосы с помощью государственной промышленной политики» — далеко не единственная из множества болезней, связанных в сознании современных экономистов с заокеанской страной, ещё полтора века назад претендовавшей на первое место в мировом хозяйстве. Более того, по мнению большинства обозревателей, это даже далеко не главное аргентинское несчастье.
В самом деле, большинству простых граждан куда известнее кризис, обрушившийся на Аргентину на рубеже тысячелетий. Разразился он внезапно. Ещё вчера страну ставили нам в пример, заслушивались лекциями тамошних руководителей экономических ведомств (от Министерства торговли до государственного банка), прочили творцов аргентинского экономического чуда в главные консультанты последефолтной России… И вот уже на улицах Буэнос-Айреса толпы граждан, разгневанных утратой работы и сбережений, громят отделения банков и роскошные магазины, жгут автомобили (не только полицейские), перекрывают улицы, свергают министров и президентов.
Причина была довольно очевидна. Но тогдашние СМИ редко называли её вслух, поскольку любому из расхожих политических убеждений противоречил какой-нибудь компонент этой причины.
Аргентина строго соблюдала рекомендации Международного валютного фонда. Этот — крупнейший в мире — кредитор предоставляет займы на довольно стандартных условиях: приватизация как можно большей части экономики, сокращение налогов, отказ от любых форм вмешательства государства в хозяйственную деятельность.
Условия в целом разумные. Частный владелец, впрямую заинтересованный в больших долгосрочных доходах, при прочих равных условиях добивается большей эффективности предприятия, чем чиновник, чьи доходы и устойчивость служебного положения зависят от чего угодно, только не от результатов собственной работы. По той же причине получатель дохода распорядится им в среднем разумнее, нежели чиновник, изымающий часть дохода в виде налога. А уж вмешательство чиновника в работу частного предприятия и вовсе оборачивается, как правило, такой катастрофической некомпетентностью, что дешевле откупиться (и это в свою очередь порождает коррупцию).
Но МВФовские условия, хотя и необходимы для развития экономики, но далеко не достаточны (в частности, не гарантируют, что страна отыщет доходное место в международном разделении труда)[126]. И в любом случае выгода от них наступает далеко не сразу — «а кушать хочется всегда».
МВФовские кредиты призваны покрыть неизбежные государственные расходы на тот период, пока экономика, освобождённая от чуткого казённого руководства, придёт в себя и заработает. Увы, по одному из законов Паркинсона «расходы растут с доходами». Получив в своё распоряжение дополнительные деньги, любой демократический лидер не удержится от соблазна истратить какую-то их долю на подкормку собственных избирателей — чтобы они, увидев быстрый и явный рост своего благосостояния, поддержали его политику.
Аргентинские власти — не исключение. Тамошний уровень социальных расходов был в несколько раз выше среднего латиноамериканского уровня. Это, правда, тоже не слишком много: континент в целом небогат. Но достаточно, чтобы рядовые аргентинцы были благодарны своим демократически избранным вождям — и чтобы кредиты таяли куда быстрее, чем рассчитывали эксперты МВФ, согласуя условия их выдачи.
Для покрытия кредитов уже не хватало регулярных доходов от экономики. Ведь она росла именно тем темпом, какой предсказали МВФовцы — а тратились деньги, вопреки их советам, куда быстрее. Приходилось занимать уже не только у МВФ, но и у коммерческих банков. До поры до времени те давали охотно — в расчёте как раз на благоприятные МВФовские прогнозы. Но в конце концов кредиторы разобрались в обстановке — и отказали в новых займах. Кредитная пирамида Аргентины рухнула — с очевидными последствиями.
Казалось бы, при чём тут Илларионов? Ведь он предостерегает от совершенно иного аргентинского несчастья.
Честно говоря, я просто воспользовался его словами как поводом, чтобы показать, сколь неочевидны бывают экономические взаимосвязи. Ведь у нас аргентинский бунт представляли свидетельством пагубности следования рекомендациям МВФ. На самом же деле он лишь доказал: исполнять только часть сложного комплекса взаимосвязанных мер куда опаснее, нежели действовать по всем правилам. И даже хуже, чем вовсе ничего не делать.
Кстати, российские экономические руководители об этом всегда хорошо знали. В частности, многие меры, которые они сами сочли необходимыми для реанимации нашего хозяйства, были по их настоянию вписаны в условия предоставления МВФовских кредитов. Если какой-нибудь политик пытался нарушить ход оздоровления страны, его популизм пресекали уже не собственными рассуждениями наших экономистов, а ссылками на волю МВФ.[127]
Что же касается той «аргентинской болезни», которой возмущается Илларионов, то с ней — после рассказа о «нидерландской болезни» — всё очевидно. Если рынок сам приводит к структурному перекосу — исправить этот перекос без внерыночных мер невозможно. Надо либо ждать изменения самой конъюнктуры рынка, либо вмешиваться.
Неумелый врач может и уморить больного. А жадный врач того и гляди искусственно затянет болезнь, чтобы подольше сохранить доступ к кошельку пациента. Но все эти перекосы не отменяют главного: к сожалению, случается, что без врачебной помощи не обойтись. И такая помощь — вовсе не самостоятельная болезнь, как следует из слов Илларионова. Это признак куда более сложного расстройства. И если бороться с врачами — расстройство только усилится. Бороться надо с тем, что заставило обратиться к лекарям экономики.
Болезнь Саудовской Аравии
Ограничение экономических взаимоотношений — едва ли не самая распространённая в веках и странах форма политического давления. Счесть её болезнью не вправе даже человек, свято верующий: политика должна всецело подчиняться экономике.
Известный журналист (и довольно удачливый политик) Владимир Ильич Ульянов справедливо учил: политика есть концентрированное выражение экономики. Но сам процесс концентрирования порождает, как положено по законам диалектики, переход количества в качество. У политики рождаются собственные интересы, далеко не во всём сводимые к экономике.
Да и сама экономика порою требует многоходовых манёвров. Так, грамотный хозяйственник стремится повысить прибыль, но иной раз может торговать в убыток себе — чтобы привлечь новую клиентуру и/или разорить конкурентов.
Естественно, амбиции надлежит соизмерять с возможностями.
Наполеон Карлович Бонапарт пытался разорить Великобританию, запретив континентальной Европе торговать с нею. Британцам это не слишком мешало — владычица морей находила покупателей и на других континентах. А если надо было что-то продать именно европейцам — товар называли американским. Британцы даже создали за свои деньги несколько заокеанских заводов — чтобы при необходимости ставить на своих изделиях их клейма. Европа же всячески изворачивалась, чтобы обойти невыгодную ей блокаду. Несчастный для Наполеона восточный поход, после которого империя так и не оправилась, был задуман всего лишь как средство заставить Россию — вопреки интересам её собственных экспортёров — блюсти запрет на торговлю с Великобританией.[128]
Не принесла особого успеха и экономическая блокада Кубы. СГА — Соединённые Государства Америки (state означает государство — смысл Декларации Независимости как раз в том, что тринадцать британских колоний объявили себя самостоятельными государствами) — не учли: их главный в ту пору геополитический конкурент готов был покупать кубинский сахар даже в убыток себе, лишь бы завести базу поблизости от вражеского континента.
Но неизбежные неудачи не умаляют значения экономического оружия.
На 1973.10.06 выпал по иудейскому лунно-солнечному календарю Судный день. Десять дней после Нового года Бог подводит итоги дел каждого человека и в Судный день выносит всем приговоры на следующий год. По канону в этот день надлежит поститься и молиться, дабы приговор не был слишком суров.
Даже из армии всех верующих распускают по домам — на молитвы. В укреплениях вдоль Суэцкого канала и на Голанских высотах остались крошечные патрули из приверженцев других религий. Поэтому египетские и сирийские войска без особого труда прорвались на крошечную израильскую территорию.
Но малый размер — не только недостаток. Солдаты вернулись на фронт чуть ли не за день. Ещё через пару дней мобилизовались резервисты. А через неделю, остановив и окружив прорвавшихся, Армия Обороны Израиля перешла в контрнаступление. Что с учётом арабских политических (и вытекающих отсюда военных) традиций совершенно неизбежно.[129]
Тогда арабские страны, экспортирующие нефть, остановили экспорт «до тех пор, пока Израиль не вернётся на исходные рубежи». К СССР, традиционно поддерживавшему арабов (у них в ООН два десятка голосов, а у Израиля один), вынужденно присоединился весь западный мир. Израилю пришлось повернуть свои танковые колонны в сорока километрах от Каира и Дамаска и к 1973.10.24 действительно вернуться в укрепления.
Политической цели — спасения от разгрома — арабы добились. Но за пару недель нефть подорожала на порядок. Арабы почувствовали вкус шальных денег. И договорились с прочими экспортёрами — ограничивать торговлю и впредь, чтобы удерживать высокую цену. Так политический манёвр принёс очевидную экономическую выгоду.
Правда, экономика всё-таки первична. Через несколько лет по закону Саймона нефть вновь — невзирая на все сговоры экспортёров — стала дешеветь. Даже новый мощный политический ход — многолетняя война Ирака с Ираном — лишь немного оттянул обвал рынка.
Впрочем, Саудовская Аравия сумела сыграть и на понижение — по классическому принципу «что не можешь уничтожить — возглавь». Резко нарастив экспорт, она обвалила рынок в одночасье.
Для неё это было не слишком болезненно: издержки нефтедобычи на юге Аравийского полуострова низшие в мире. Зато конкуренты, чьи производственные расходы не в пример выше, изрядно пострадали.
Особый удар пришёлся по СССР. К тому времени Союз, также привыкший безудержно тратить шальные нефтяные деньги, втянулся в войну, уже несколько веков бушующую между бесчисленными племенами, кланами и группировками в Афганистане. Как только поток нефтедолларов иссяк, турбина советской военной машины заглохла. А заодно и прочая экономика посыпалась.
Впрочем, нефтяные несчастья СССР — предмет отдельной заметки. Здесь куда важнее отметить: сырьевой дубинкой пользовались не только арабы. Скажем, СГА в 1941-м организовали нефтяную (да в какой-то степени — и по многим другим видам сырья) блокаду Японии в тот момент, когда её экономика уже полностью перестроилась на военный лад. Если бы Япония отказалась от военных планов, она бы неизбежно разорилась при обратной перестройке. Вступив же в войну, она лишилась возможности дальнейшего расширения военного производства, ибо гражданская часть экономики была уже свёрнута. СГА, правда, понесли изрядные потери в начальной фазе войны. Но когда японские боевые возможности исчерпались, экономическое превосходство СГА — в том числе и в части доступа к сырью — оказалось решающим.
Жаль, что у России сейчас нет внешнеполитических рычагов эффективнее нефтегазового. Но его использование — не преступление, а общепринятая норма. И уж во всяком случае не болезнь.
Венесуэльская болезнь
«Политика массовой национализации и квазинационализации частной собственности», вызывающая негодование Илларионова, случалась далеко не единожды — и не только в Венесуэле. Например, в образцово капиталистической Великобритании лейбористы, придя к власти сразу после Второй мировой войны, национализировали целые отрасли. Возможно, потому, что при послевоенном разорении не видели иного способа поддержать их существование.
Правда, многократное повторение национализации позволило всесторонне изучить её практически неизбежные последствия. Сдержать их удаётся, разве что если государственное предприятие реально конкурирует с частными (как, например, Renault во Франции). Если же национализирована монополия — катастрофа неминуема.[130]
До поры до времени предприятие, щедро подпитанное казёнными — то есть для его менеджеров даровыми — деньгами, расширяется и процветает. Но рано (как правило) или поздно (если очень повезёт) качество работы ухудшается — ведь оценивают его теперь не столько потребители (своим трудовым рублём или фунтом), сколько чиновники разных рангов (чьи доходы и расходы если от чего и зависят, то уж точно не от работы подведомственных заведений).
Вслед за качеством закономерно падает и количество. Его, правда, оценить заметно проще, чем качество.
Так ведь и найти уважительные причины сокращения объёмов производства несложно. Тем более что главная из этих причин объективна. Потребители стараются заменить некачественные товары и услуги чем-нибудь более приемлемым.
Наконец, казённая продукция дорожает: количество упало, а сократить число рабочих мест или зарплату на каждом из них не согласится ни демократически избранный чиновник (ему нужны голоса и на следующих выборах), ни тем паче диктатор (не имея внятных способов изучать общественное мнение, он опасается незримых течений).
Если цену поднять не удаётся, изыскиваются иные способы поживиться из казённого котла. Ходорковский и Невзлин, купив на аукционе казённую нефтяную компанию ЮКОС, обнаружили: едва ли не каждый её администратор, начиная с уровня мастера, имел персональную скважину, доход из которой капал прямо в его кошелёк. Как только они покончили с этой формой хищений, прибыль компании выросла в несколько раз.
Кстати, ЮКОС являет и другие примеры эффективности частного управления. Так, там внедрили новую компьютерную систему управления всеми скважинами и насосами. Даже создали самостоятельную компанию СибИнТек для разработки управляющих программ. Решив поставленные ЮКОСом задачи, СибИнТек ушёл на вольные хлеба. Несколько сот молодых сибиряков, изучив искусство программирования за нефтяные деньги, теперь зарабатывают благополучие собственными силами.
Ходорковского ругали за само проведение аукциона по ЮКОСу: не допустив конкурентов к торгам, он отдал государству примерно триста миллионов долларов, а честный аукцион принёс бы, по экспертным оценкам, раза в три больше. Но когда государство решило изъять основу могущества олигарха, слишком увлёкшегося политикой (и на мой взгляд, далеко не безупречного в ней[131]), акции ЮКОСа стоили десятки миллиардов. Правда, за это время и нефть подорожала чуть ли не впятеро, а значит, чистая — за вычетом издержек на добычу и транспортировку — прибыль выросла раз в десять. Но по меньшей мере три «крата» роста цены компании — следствие не выгодных внешних обстоятельств, а несомненной эффективности приватизации.
Об ЮКОСе я говорю так подробно прежде всего потому, что компания — один из очень немногих примеров национализации в нынешней России. Правда, есть ещё Сибнефть, выкупленная по реальной цене. Но в её истории есть и пример неэффективной приватизации. Первый покупатель — Березовский — превосходный изобретатель схем ведения дел, но далеко не лучший организатор. А уж главный способ его деятельности — приватизация менеджмента, т. е. подкуп руководителей компаний, ему не принадлежащих — и вовсе годен только для работы с казёнными корпорациями (так, в правлении Общественного Российского Телевидения все представители государства дружно голосовали под диктовку Березовского). Не удивительно, что Абрамович — не столь изощрённый политик, но хороший управленец — выкупил Сибнефть у Березовского куда дешевле, чем продал государству.
Других сколько-нибудь серьёзных случаев национализации в новейшей российской истории не заметно. Не зря Илларионов обвиняет власти ещё и в квазинационализации. Что это такое — сказать трудно. Именно поэтому оправдаться от столь расплывчатого обвинения практически невозможно.
Вероятнее всего, Илларионов имеет в виду массовое вмешательство чиновников в хозяйственную жизнь. Формы вмешательства весьма разнообразны — и зачастую разнобезобразны. Мелочная регламентация того, что должен регулировать — изменением спроса — сам рынок. Нелепые и каждодневно усложняющиеся налоговые и таможенные правила. Принуждение к оплате властных затей — от посадки газонов до городских праздников — под лозунгом социальной ответственности бизнеса (хотя именно бизнес даёт местным властям налоги, в том числе и на все их затеи). Наконец, прямые поборы и взятки.
Но всё это — ни в коей мере не национализация. Инициатива здесь исходит не от государства как целого. И интересы государства — пусть и превратно понятые — ни в коей мере не защищаются. Ибо нельзя путать интересы государства с интересами отдельных его чиновников. Так же как интересы страны — с интересами государства.
Словом, национализации у нас пока далеко не так много, чтобы считать её болезнью. Оно и понятно. Доля сырья, добычей которого не слишком сложно распоряжаться, в нашем доходе пока явно меньше, чем в венесуэльском.
Зимбабвийская болезнь
«Уничтожение экономических и политических институтов современного цивилизованного общества» — не просто болезнь, а явное преступление. Хотя зачастую и без заранее обдуманного намерения.
Нынешний зимбабвийский диктатор Роберт Мугабе, похоже, не намеревался вернуть свою страну в первобытный строй. Просто у него был единственный способ расплатиться с бесчисленными партизанами и террористами, приведшими его к власти — как положено в наши дни, путём хорошо организованных демократических выборов: голоса белых фермеров, создавших в африканской пустыне и степи современное эффективное сельское хозяйство, ценились наравне с голосами аборигенов, доселе не знавших более вменяемого управления, чем пляски шамана и команды вождя. Западные фанатики демократии так и не поверили бывшим властям Южной Родезии, лучше знавшим местные обычаи. Международное сообщество сочло: победа лидера, обещающего раздать своим сторонникам все фермы, а их хозяев изгнать — меньшее зло, чем ограничение избирательных прав.
Последствия очевидны. Партизаны, возможно, умели подчиняться командам. Но работать самостоятельно — да ещё в сельском хозяйстве, где нужно изучать все капризы не только переменчивой погоды, но и куда более переменчивого рынка — никто из них не обучен. А уж откровенные грабители, захватывающие фермы даже без официальных разрешений, и подавно хотят порыться не столько в земле, сколько в шкафах изгнанных хозяев.
Страна, ещё недавно кормившая добрую половину Африки (да и в Европу продававшая немало дорогой экзотики), в считаные годы ввергнута в массовый голод. Его, естественно, объявили следствием саботажа всё тех же белых фермеров: мол, не догадались запасти продовольствие лет на десять вперёд — да и технику накопить, чтобы новым хозяевам было что ломать.
Столь простое объяснение убедит не каждого. Мугабе рисковал на следующих выборах проиграть любому, кто внятно изложил бы избирателям его заслуги. Потому и пришлось сворачивать даже ту видимость демократии, по вине которой попал во власть он сам.[132]
Картина грустная. Но вписывается ли в неё нынешняя Россия?
Путин пришёл к власти на выборах, цивилизованных по всем мировым стандартам. Как непосредственный участник предыдущей — думской — предвыборной кампании, заверяю: антипутинские силы располагали тогда куда большей административной и агитационной мощью, нежели его сторонники. Даже эффектный жест Ельцина, уступившего ему престол, ничего не гарантировал: собственный ельцинский рейтинг умелые пропагандисты давно опустили ниже любого плинтуса. Путин победил собственными — и, конечно, своих политтехнологов — усилиями. О его противниках же скажу лишь, как в классическом анекдоте о даме, пошедшей в музыкальный конкурс по протекции: ей не хватило одного голоса — её собственного.
Вторые выборы Путин выиграл «за явным преимуществом». Слишком очевидна была популярность президента. Ветераны вроде Жириновского с Зюгановым вовсе не соревновались, дабы не терять остатки репутации политических тяжеловесов, а выставили дублёров. Прочие кандидаты явно хотели не победы, но только рекламы за казённый счёт.
Хозяйственные успехи Путина не чета зимбабвийским. Правда, основная их доля порождена рекордно выгодной сырьевой конъюнктурой: со всеми поправками на инфляцию нефть сейчас едва ли дешевле, чем в разгар войны Ирака с Ираном или накануне «Бури в пустыне». Но всё же следует признать: очередной экономической удачей мы распоряжаемся ощутимо умнее, нежели, к примеру, в брежневские годы — тогда шальные нефтедоллары частью проели (что сейчас помнится как блаженная эпоха застоя), частью растратили на поддержание нескольких десятков правителей, включая откровенных людоедов, только за их красивые обещания идти по пути социализма. Увы, сырьевое счастье не бывает долговечно. Но хоть сегодня у Путина нет причин опасаться мести оголодавших подданных — значит, и демократия ему не так опасна, как Мугабе.
Конечно, многие российские чиновники склонны к грабежу немногим меньше ветеранов Мугабе. Но Путина скорее всего выручит российская поговорка «не страшен царь, а страшен псарь». Ельцину приписали ответственность даже за многие деяния, совершённые явно против его воли. Путина же народ считает не виновным ни в каких преступлениях и ошибках даже тех, кого назначал лично он, ни с кем не деля ответственность.
Разумеется, весь авторитет Путин постарается использовать для поддержки будущего преемника — как Ельцин когда-то поддержал его. Учитывая разницу рейтингов, поддержка скорее всего станет эффективнее ельцинской.[133] Но традициям демократии это никоим образом не противоречит. Рейган в 1988-м поддержал Буша, Клинтон в 2000-м — Гора. Рейгану повезло, ставка Клинтона не сыграла — но никто не усомнился в их демократизме.
А вот свободы слова при Путине и впрямь стало куда меньше, чем при Ельцине. Да и многие общественные организации потеряли былую вольность манёвра. Но, честно говоря, чего-то подобного и следовало ожидать. Свобода действовать возможна только вместе с ответственностью за последствия действий. В первые годы любой революции механизмы, обеспечивающие ответственность, всегда нарушены. Это порождает иллюзию вседозволенности. Зато потом приходится ответить каждому, за всё и сразу.
Замечу: все эти уважаемые звенья общества нужны прежде всего для контроля за властями — а заодно и друг за другом. Но про взаимоконтроль они, увы, давно позабыли. Власть же в условиях примитивной сырьевой экономики нуждается в минимуме надзора. Его и нынешние остатки свобод обеспечат.
Итак, зимбабвийская болезнь у нас если и есть, то в легчайшей форме. И причин для обострения не предвидится.
Сырое величие
Диагноз, поставленный Илларионовым, следует признать заметно преувеличенным. Названные им экономические болезни или проявляются в России в минимальной степени, или вообще не могут быть признаны болезнями, а являют собою лишь неугодные Илларионову (как и многим другим политикам, сделавшим демократию своей профессией), общепринятые нормы.
Единственное серьёзное исключение из общей пристойной картины — нидерландская болезнь. Доля сырья в российском валовом продукте и впрямь велика. И что ещё хуже — фактически отсутствуют не только планы снижения этой доли, но и отчётливое понимание, почему её необходимо снижать.
Более того, многие отечественные политики считают сырьевое изобилие главным козырем страны. Даже президент провозгласил одной из первоочередных задач превращение России в великую энергетическую державу.
Между тем ещё ни одна держава не стала — и даже не осталась — великой исключительно благодаря экспорту сырья.
Спикер британского парламента доселе сидит на мешке с овечьей шерстью — символе основы экономического могущества Англии. Страна и впрямь несколько веков развивала экспорт шерсти. Но экономическое могущество пришло, когда власть разрешила экспортировать не сырую шерсть, а только продукты её переработки — пряжу и ткань. Самый же бурный рост британской промышленности начался как раз тогда, когда прядильные и ткацкие фабрики, натренировавшись на местном сырье, перешли на импортное — хлопок.
Главным экспортёром хлопка — а заодно и табака — добрый век были некоторые британские колонии, ставшие потом южными субъектами федерации Соединённых Государств Америки. Основная масса рабов из Африки вывезена за океан для работы на табачных и хлопковых плантациях. Вирджинский табак — и нынче обязательный компонент любого приличного сорта курева, кроме разве что сигар. Да и египетский хлопок (не говоря уж о коротковолокнистом среднеазиатском — из него пристойную ткань сделаешь разве что вручную) заметно уступает американскому по технологическим возможностям.
Словом, все предпосылки для превращения юга СГА в великую сырьевую державу были налицо. Вдобавок основные вооружённые силы и военные запасы базировались на юге — для противостояния индейцам и Мексике. Когда юг федерации ради сохранения привычного — основанного на рабстве — образа жизни объявил в 1861-м об отделении от севера и преобразовании в конфедерацию, оставалось только гадать, когда южный президент Джефферсон Дэвис примет капитуляцию северного президента Абрахама Линколна.
Победил север. Для начала его флот блокировал экспорт южных товаров и импорт военного снаряжения — а собственное промышленное производство руками неопытных рабов не организуешь. Южане покрыли старый пароход бронёй, неуязвимой для тогдашних пушек, дабы уничтожить северный флот — северяне за считаные недели построили (по проекту местного шведа инженера Эриксона) принципиально новый броненосец (с малым надводным бортом и сверхмощными пушками во вращающейся башне) и загнали южное чудо-оружие обратно в базу.[134] Наконец, север перевооружил свою армию казнозарядными — по тому времени рекордно скорострельными — винтовками. Разгром юга к 1865-му оказался поистине делом техники.
Правда, ныне СГА — вопреки собственному былому опыту — придают сырью, мягко говоря, изрядно преувеличенное значение. Скажем, их политика в районе Персидского залива всецело обусловлена желанием полностью контролировать тамошние — крупнейшие в мире — залежи нефти. Да и внутри страны на углеводородной почве творится немало чудес. Так, нынешний президент с момента воцарения добивается неограниченной добычи в Арктическом заповеднике, на чём уже потерял немалую часть своей репутации.[135]
Но американцы активничают вокруг сырья в основном при правлении республиканцев — более консервативной из двух основных партий. Демократы больше внимания уделяют промышленности, а в последнее время — и технологиям повыше: так, Интернет развился в основном при президенте Клинтоне под прямым надзором вице-президента Гора. Нынешнюю же галопирующую нефтяную конъюнктуру многие эксперты прямо связывают с тем, что основные капиталы президента Буша и вице-президента Чейни вложены в компании, торгующие ближневосточной нефтью: взаимопроникновение бизнеса и политики началось не в России.
Кроме того, СГА заботятся о поставках зарубежной нефти в основном из военных соображений. Внутриамериканские залежи — весьма немалые, хотя и уступающие не только саудовским, но и российским — считаются резервом на случай большой войны, всерьёз угрожающей морским перевозкам, или очередной блокады вроде последствий Войны Судного дня. Крупнейшие промыслы на основной территории СГА — прежде всего в Оклахоме и Техасе — хотя и законсервированы, но могут возобновить добычу в считаные дни. Но в мирное время стратегические резервы не тратят.[136]
Прочие — неэнергетические — виды сырья СГА также предпочитают закупать за рубежом, хотя и располагают немалыми собственными ресурсами. Собственно, по числу элементов таблицы Менделеева, рентабельно извлекаемых из собственных недр, СГА уступают разве что СССР (а нынешнюю Россию, пожалуй, даже несколько превосходят).
Как видим, СГА и сегодня вполне могли бы стать великой сырьевой — и даже великой энергетической — державой. Но предпочитают искать своё величие на других путях. Порою бесспорных — вроде первенства в информационных и других высоких технологиях. Порою сомнительных — вроде стремления навязывать свою волю всему остальному миру (что, как показывает многовековой опыт, всегда оборачивалось навязыванием воли всего остального мира). Но в любом случае простейший — сырьевой — путь к величию их не привлекает.
Суслов против Косыгина
У нас уже была эпоха сырьевого великодержавия. Завершилась она немногим легче, нежели в южной конфедерации в 1865-м.
Я описал эту эпоху ещё в 1996-м в статье http://awas.ws/POLIT/ELECTION/1996PRES/WHODUNIT.HTM «Кто виноват?» — здесь приведу лишь краткое изложение.
Глубинные причины невозможности коммунистического — централизованного — управления экономикой целого государства установлены только в 1970 годы (я кратко описал их в статье http://awas.ws/OIKONOM/COMMCOMP.HTM «Коммунизм и компьютер» — Компьютерра № 20/1996). Но интуитивно невозможность ощутили, как только СССР, выкарабкавшись из послевоенной разрухи, добрался до уровня сложности, в полной мере проявляющего эти причины.
В 1950-м по инициативе Сталина открылась дискуссия об экономических проблемах социализма. В других тогдашних научных спорах выступление самого Сталина закрывало тему. Скажем, в дискуссии о проблемах языкознания после сталинской статьи единственной обсуждаемой темой осталась гениальность вождя.[137] Здесь же случилось иначе — экономические его труды прочие спорщики восприняли всего лишь как очередное мнение опытного практика, подлежащее дальнейшему теоретическому разбору.
Всесильные органы внутренней охраны не дремали. Двоих участников дискуссии арестовали и осудили. Но — по тем временам — баснословно легко: всего на пять лет лагеря общего режима, с правом условно-досрочного освобождения, без поражения в правах. В пересчёте на реалии брежневской эпохи — нечто вроде выговора без занесения в личное дело.[138]
Сталин при всех своих несомненных недостатках и сомнительных достоинствах был (как и я) марксистом — исходил из первичности экономики в решении любых общественных задач. Очевидно, он понял: серьёзный, без политических заклинаний, экономический анализ накопившихся проблем — единственный шанс найти подходы к их решению.
Дискуссия шла и после смерти Сталина. В конце концов учёные пришли к выводу: необходимо — осторожно, плавно, под контролем центра — возродить рыночную экономику. План возрождения, достаточно полный и подробный для практической работы, составил в 1963-м киевский[139] профессор Либерман.
Хрущёв (чей опыт хозяйственного руководства был поменьше сталинского) не рискнул следовать столь сомнительному для правоверного коммуниста совету. Он предпочёл централизованные рывки — от целины до кукурузы, от замены отраслевого управления территориальным до разделения партийных органов на городские и сельские, от переваливания на Сталина всех грехов всей компартии до обещания построить коммунизм за двадцать лет.
План, разработанный советскими экономистами, стал исполнять Косыгин, в октябре 1964-го сменивший Хрущёва на посту Председателя Совета министров. На двух последовательных пленумах ЦК КПСС в 1965-м он продавил постановления о введении элементов рынка в промышленности — в марте — и сельском хозяйстве — в сентябре.
Оценка производства по прибыли, материальное стимулирование, право оптовой торговли, прочие естественные экономические меры сработали. Восьмая — косыгинская — пятилетка стала единственной за всю историю СССР, выполненной по всем основным показателям.
Увы, Косыгин унаследовал всего одну из двух хрущёвских должностей. Партию возглавил Брежнев. Правда, на XXIV съезде КПСС доклад Председателя Совета министров — впервые с ленинских времён — был больше доклада Генерального секретаря. Но высшая власть всё же принадлежала партии, а не сформированному ею правительству.
Коммунистические идеолухи во главе с секретарём ЦК по идеологии Сусловым были против любых реформ. Их поддержали возрождённые после ухода Хрущёва отраслевые министерства. Особо бурным стало давление после легендарной Пражской весны 1968-го: вот, мол, к чему приводят послабления — к попытке строить социализм с человеческим лицом![140]
В конце 1973-го вследствие Войны Судного дня катастрофически подорожала нефть. Открытое в 1960-х Самотлорское месторождение — в непролазных болотах на севере Сибири — внезапно превратилось из гиблого места, нерентабельного для промышленного освоения, в золотое дно.
Пока невозможность централизованного управления была очевидна, Брежнев вынужденно поддерживал Косыгина. Теперь же дырки в экономике легко затыкались пачками нефтедолларов. И высшая партийная власть повернулась к хозяйственникам спиной.
Очередные постановления ЦК (и Совета министров — партийная дисциплина обязывает!) последовательно отменяли все достижения предыдущих лет. Материальные стимулы превратились в обязательные подачки, зависящие от чего угодно, только не от результатов собственной работы. Государство верстало планы независимо от реальных возможностей предприятий. Робкие попытки свободной оптовой торговли вновь сменились централизованным распределением едва ли не каждой гайки.
Рецепт Либермана вполне осуществил только Дэн Сяопин — ему удалось пережить своих Сусловых. Не зря его зовут отцом китайского чуда.
СССР же до поры до времени не замечал собственного застоя. Нефть покрывала затраты на импорт пристойно сшитых костюмов и нормально работающих станков. Разве что особо сложную технику нам не продавали — «холодная война» не прекращалась. Зато в рамках той же «холодной войны» мы щедро снабжали оружием потенциальных союзников по всему миру.
Увы, по закону Саймона нефть подешевела уже в начале 1980-х. Пришлось возвращаться к косыгинским мерам. Горбачёв до конца 1986-го не сказал ничего, чего не было бы в докладе Косыгина в 1970-м. Но времени уже не было. Действовать пришлось в пожарном порядке — и стройный рецепт Либермана сменился хаотическими рывками, приведшими к обвалу. Та самая нефть, которая могла смягчить тяготы перехода к рынку, стала проклятием страны.
Закон Саймона
Этот закон я поминал не раз. Так, на нём базируется вся моя статья http://awas.ws/OIKONOM/GOLDMLRD.HTM «Золотые миллиарды». Процитирую кое-что из неё:
«Впервые идея пределов роста человечества сформулирована в докладе, подготовленном под руководством Дерека Медоуза по заказу сообщества видных учёных и политиков — Римского клуба. Доклад «Пределы роста» нашумел немало. Но общеизвестной и общепризнанной в широчайших массах идея ограниченности возможностей Земли стала вследствие активной и эффектной агитации поборников охраны окружающей среды. Их вождь Пол Эрлих оказался не только неплохим биологом, но и блистательным пропагандистом.
…Против прославленного профессора экологии Стэнфордского университета Пола Эрлиха выступил мало кому известный профессор экономики Мэрилендского университета Джулиан Саймон. Он заявил: раз по мере исчерпания ресурса его цена растёт, то задолго до этого исчерпания наука и инженерия найдут способ заменить его чем-нибудь подоступнее и поэтому подешевле. А чтобы доказательство было нагляднее, Саймон предложил пари: цена любого сырья в ближайшие десять лет упадёт.
Эрлих принял вызов. Тем более что и условия пари были для него крайне выгодны. Он признавался победителем, если за десять лет подорожает хотя бы один из пяти выбранных лично им видов сырья.
Для пари Эрлих выбрал пять металлов — довольно редких и совершенно необходимых. Вольфрам — основа жаростойких сплавов, необходимых энергетике, и керамики — для металлообрабатывающих инструментов. Медь — протянутые по миру провода: линии связи, электропередачи, электродвигатели… Никель и хром — нержавеющие стали, защитные покрытия. Олово — защита консервных банок и медной посуды. Всё это отрасли необходимые и быстроразвивающиеся. По мере их роста цена сырья обязана вырасти!
А через десять лет Пол Эрлих вынужден был публично заплатить Джулиану Саймону $10 000[141] за проигранное пари. И никто из экологистов более не рискует этот вызов принять. Подвёл их технический прогресс.
В момент заключения пари цены всех выбранных Эрлихом металлов росли. Поэтому инженеры искали способы обойтись без дорогого сырья. И нашли.
Режущий инструмент теперь состоит в основном не из карбида вольфрама, а из корунда: окись алюминия составляет чуть ли не десятую долю земной коры, входит в любую глину, её запасов хватит миру на миллионы лет. По этой же причине алюминий потеснил медь из проводов. В системах связи медь сменило стекловолокно (сырьё — обычный песок). Слой олова на консервных банках стал тоньше в десятки раз — защиту их ныне обеспечивают прежде всего синтетические лаки. Усовершенствованы способы нанесения хромовых и никелевых покрытий: они стали плотнее — значит, можно их делать тоньше. Да и сплавы выработаны новые, с меньшей долей вольфрама, никеля, хрома.
Конечно, этих металлов на Земле не стало больше (разве что никелевые месторождения нашлись новые). Но потребляют их куда меньше. И цена соответственно упала. Не помогла Эрлиху даже инфляция, как раз в десятилетие знаменитого пари весьма ощутимая: выбранные им металлы подешевели намного заметнее бумажных денег.
…Экспорт невозобновляемого сырья всегда кажется привлекательным именно в расчёте на его подорожание по мере исчерпания. Но ещё ни разу расчёт не оправдался. И судя по работам Саймона, не оправдается и впредь.
Между прочим, технический прогресс подвёл не только Эрлиха. Социальная программа кандидата в президенты Чили Сальвадора Альенде Госсенса была феерически щедра именно в расчёте на подорожание меди (Чили располагает чуть ли не крупнейшими в мире её запасами). Но медь начала дешеветь вскоре после избрания Альенде. А отменить щедрые посулы социалист во дворце ла Монеда, подпираемый слева коммунистами из правящей коалиции, не рискнул. И за три года довёл страну до такого разорения, что даже дисциплинированный генерал Аугусто Пиночет Угарте не выдержал и 11-го сентября 1973-го возглавил первый за добрую сотню лет мятеж чилийской армии — иначе андскую республику разорвала бы в клочья гражданская война».
Правда, кое-кто считает: энергоносителей закон Саймона не касается — энергию ничем не заменишь. А будешь жечь уголь вместо нефти — борьба с золой и копотью съест весь выигрыш в цене.
Между тем энергоисточники куда разнообразнее, скажем, алюминиевых руд.
Правда, некоторые и впрямь недёшевы. Так, проект международного исследовательского термоядерного реактора — ИТЭР — был заморожен ещё при Клинтоне из-за дороговизны.
Но эксперты сразу предсказали: как только нефть дойдёт до $50 за баррель, ИТЭР разморозят. Прогноз оправдался: $60 бушевских, при которых переговоры по ИТЭР возобновились, как раз равны $50 клинтоновским.
И уголь — не всегда копоть. Подземная газификация, правда, имеет низкий КПД: из угольного пласта удаётся извлечь не более 2/3 заключённой в нём химической энергии. Зато на выходе — газ, по чистоте не уступающий нынешнему природному (и для химического синтеза удобнее).
Углём не раз заменяли нефть. Придуманный бывшим неудачливым разведчиком Владимиром Резуном (ныне он фантаст — в жанре альтернативной истории — под псевдонимом «Виктор Суворов») советский захват румынских нефтепромыслов в 1941-м обездвижил бы разве что флот Германии: остальная боевая техника противника питалась бензином, синтезированным из угля, а начать войну с захвата Рура не смог бы не то что Сталин, но даже сам Резун.
А есть ещё и битуминозные сланцы (их хватит на тысячелетия), и…
Экономия энергии — тоже часть закона Саймона. За десятилетие после Войны Судного дня удельный расход топлива на отопление и автомобили упал в 2–3 раза. Что и стало едва ли не основной причиной удешевления нефти.
Бесчеловечная экономика
Маргарет Хилда Робёртс (более известная по фамилии мужа — Тэтчёр) однажды указала: России для работы на нефтепромыслах и нефтепроводах требуется население не более 10–15 миллионов человек. Наши патриоиды почему-то решили, что она призывает к массовому истреблению граждан России — и праведно разгневались. На самом деле премьер-министр Великобритании, не понаслышке знакомая с сырьевой экономикой (в начале премьерской карьеры она боролась и с непомерными претензиями работников национализированной угольной промышленности, и с риском нидерландской болезни от нефтепромыслов у британского побережья), предостерегала нас от одной из главных сырьевых опасностей — ненужности собственного населения.
В промышленной экономике каждый сам себе зарабатывает на жизнь, делая нечто полезное для других. Чем больше людей — тем больше возможностей заработка у каждого из них. Поэтому в промышленной экономике люди лишними не бывают. Доля безработных довольно скромна (даже в кризисные периоды редко зашкаливает за 10 %) и всего лишь обеспечивает быструю перестройку на новые, более перспективные, направления деятельности.
Чем больше людей, тем легче наладить разделение труда, тем глубже специализация каждого работника. Значит, выше его производительность — и тем самым производительность всего хозяйства. Промышленная экономика при увеличении населения наращивает эффективность.
Это, конечно, идеальная схема. Но реальная жизнь не уходит от неё слишком далеко. Промышленная экономика — при всех ужасах периода её становления, послуживших основой самых патетических глав «Капитала» Маркса — в целом способствует росту населения и его благосостояния.
В экономике постиндустриальной картина сложнее. Основную прибыль обеспечивают сравнительно немногочисленные творцы и организаторы. Прочие — нетворческие — граждане нужны лишь для обеспечения их деятельности. Казалось бы, здесь много народу не нужно?
Но очень уж разнообразны потребности творца. Обеспечивать их нужно всесторонне. Значит, и вспомогательный персонал должен быть изобилен.
Какому-нибудь Гейтсу или Спилбергу невыгодно наклоняться за уроненным бумажником, даже если тот лопается от стодолларовок: за потраченное время он успел бы заработать куда больше. Поэтому в постиндустриальной экономике даже уборщица получает немалую долю общего процветания.[142]
В сырьевой экономике картина прямо противоположная.
Размер сырьевой кормушки фиксирован. Отправь на Самотлор или Ямал вдесятеро больше буровиков — общий запас в подземных кладовых не вырастет ни на кубометр. Правда, добыть его удастся и впрямь быстрее — но тоже не вдесятеро: проницаемость подземных пластов не бесконечна, так что добыча ограничена скоростью просачивания.
Стало быть, чем меньше людей соберётся вокруг сырьевой кормушки, тем больше достанется каждому из них.
Не зря одна из первых серьёзных монополий промышленной эпохи возникла как раз вокруг нефти. Основатель треста Standard Oil Рокфеллер действовал самыми жёсткими методами. Он не только скупал скважины у конкурентов, но и запугивал тех, кого не удавалось сразу склонить к продаже по дешёвке. Кого-то он разорял, закупая у местных железнодорожных компаний все рейсы (в ту пору трубопроводов ещё почти не было, и нефть перевозили обычным транспортом — чаще всего даже не в цистернах, а в обычных бочках). Кого-то из конкурентов просто убили (хотя заказчиков формально не установили).
Похоже, бил Рокфеллер и по России. На рубеже XIX–XX веков крупнейшие в тогдашнем мире бакинские нефтепромыслы процветали. Рабочие, конечно, жили бедно — но куда лучше большинства коллег в других регионах и отраслях. Тем не менее там разразилась одна из грандиознейших забастовок. Причём сопровождаемая массовым вандализмом: загорались скважины, ломались насосы, перекапывались дороги, по которым вывозилась нефть… Стачка прекратилась, когда почти всю долю мирового рынка нефтепродуктов, ранее занятую Манташевыми, Нобелями, Ротшильдами, захватил Рокфеллер.
Рокфеллер стал одним из первых объектов применения антимонопольного законодательства. Я против вмешательства государства в хозяйственную жизнь: монополию проще всего ограничить, убрав другие ограничения — например, открыв доступ на рынок аналогичным монополиям со сходными товарами. Но если монополия удерживается уголовными приёмами, а доказать преступление не удаётся — возможно, и антимонопольные законы пригодятся.
Вдобавок сырьевые кормушки не бездонны. Человечеству в целом это неважно: по закону Саймона любому дефициту найдётся замена. Но каково хозяевам кормушки? Они-то останутся у разбитого корыта. Вот и стимул ни с кем не делиться, а копить на чёрный день.
В СГА такие накопления — налоговая скидка на возможное истощение недр — долгое время были узаконены. Президент Кеннеди пытался отменить скидку ввиду роста геологических знаний: подземные запасы теперь оцениваются куда точнее, чем в эпоху появления закона. Есть мнение о причастности крупнейших нефтепромышленников СГА к убийству Кеннеди.
У нас проблема численности населения не сходит с повестки дня ещё с советских времён. Застой на нефтедолларовой почве сопровождался явным падением рождаемости не только потому, что современное общество предпочитает качество детей их количеству. Сказалось и заметное замедление многих отраслей нашей промышленности.
Президент Путин в трёх посланиях — в 2000-м, 2003-м, 2006-м — подчёркивал остроту демографических сложностей. В 2006-м даже предложил изрядные по российским меркам доплаты за детей. Но министр финансов тут же уточнил: основная масса доплат — не ранее 2010-го. Оно и понятно: нынче у нас экономика сырьевая — люди ей не нужны.
Примитив
Сырьевой экономике не нужно не только высокое количество людей. В их высоком качестве она также не нуждается.
Я уже писал: ЮКОС для совершенствования системы управления промыслами создал отдельную компанию СибИнТек. Но не зря она уже много лет независима. Объём задач, связанных с нефтедобычей, слишком мал для многолетней работы сотен специалистов по информационным технологиям. Да и сложность этих задач, мягко говоря, далеко не рекордная в нынешнем высокотехнологичном мире.
А ведь ЮКОС — один из лидеров отрасли. Прочие наши нефтедобытчики довольствуются куда менее сложным управлением. Да и газ, и уголь, и прочие подземные сокровища добываются далеко не самыми сложными сегодня машинами и методами. Причина очевидна: разнообразие условий работы в сырьевых отраслях, не говоря уж об их готовой продукции, несравненно меньше разнообразия условий и продуктов прочих производств.
Правда, есть ещё тонкая наука геология. Ей приходится единым взглядом охватывать всё богатство земных ландшафтов и подземных пластов. Соответственно она куда сложнее отдельных сырьевых производств. А некоторое время геология и вовсе вела многие другие науки за собою. Так, древние — давно вымершие — формы живых существ обнаруживались в карьерах и шахтах с незапамятных времён. Но идея биологической эволюции (а тем более — эволюции на такой медленной и ненадёжной основе, как естественный отбор) могла возникнуть лишь после того, как геологи установили, сколькими десятками и сотнями миллионов лет отделены друг от друга некоторые ископаемые остатки.
Увы (хотя скорее — ура!), эпохи меняются не только за миллионолетия. Ныне погоду в познании делают науки, на чьём фоне геология проста, как мажорная гамма на фоне симфоний Шнитке. Даже компьютеры, ищущие картину недр по сейсмограммам (записям волн, прошедших через множество подземных слоёв), куда слабее тех, что прогнозируют погоду или анализируют снимки следов разлёта продуктов столкновения элементарных частиц.
Да и технический инструментарий геологии — по нынешним меркам далеко не чудо изобретательности (хотя когда-то требовал изрядного напряжения творческих сил). На моей памяти геология в последний раз вела за собою в середине 1970-х: тогда впервые в истории техники требования к выносливости транзистора для геологических нужд оказались жёстче условий Пентагона — прибор из этих транзисторов должен был погружаться в глубинную скважину.
Раз столь скромны требования науки — ясно: связанная с нею техника не обязана блистать совершенством. Буровые установки — основной инструмент нефтедобычи — принципиально не отличаются от прототипов едва ли не вековой давности. Разве что фрезерную головку тогда двигали, вращая всю колонну труб, погружённых в скважину, а сейчас двигатель — электрический или гидравлический (движимый напором глинистого раствора, вымывающего из-под земли раскрошенный камень) — прикреплён прямо к головке, и колонна неподвижна. Но и это — по-моему, последнее качественное — новшество журналисты воспевали ещё в пору моего детства, полвека назад.
Материалы буровых комплексов, труб и насосов для добычи и перекачки, совершенствуются постоянно. Но, увы, не по запросам сырьевиков — те просто используют достижения иных сфер. Последнее новшество отрасли — многослойные сварные трубы для газопроводов — всего лишь побочный эффект от совершенствования технологий электросварки для совершенно иных целей: легендарный разработчик большинства нынешних методов сварки Евгений Оскарович Патон начинал как мостостроитель (в Киеве через Днепр перекинут — и доселе активно используется — созданный им сварной мост, именуемый «мост Патона»), а главный прогресс электросварки со времён Великой Отечественной неразрывно связан с танкостроением.
Итак, сырьевая отрасль не нуждается в таком скором прогрессе, какой ныне характерен для прочих видов человеческой деятельности. В то же время сырьевикам не хочется отставать. И от них постоянно исходит стремление (пусть не явное, а только подсознательное) притормозить остальных.[143]
Само по себе это ещё не страшно. Но к сырьевому торможению неизменно присоединяются чиновники.
Одними командами, без глубокого проникновения в суть дела, сложное производство — не говоря уж о научном исследовании — не управляется. Знаменитый американский генерал Лесли Гровс, руководя Манхэттенским проектом по созданию ядерной бомбы, благоразумно не вдавался ни в какие тонкости работы учёных и инженеров, а ограничился лишь снабжением да охраной свежепостроенных наукоградов — и то учёные постоянно возмущались сложностями информационного обмена в условиях секретности. А не менее знаменитый генерал Аугусто Пиночет Угарте отдал ученикам чикагского экономиста Милтона Фридмана всё управление экономикой Чили — и до сих пор остаётся едва ли не единственным латиноамериканским диктатором, которого после ухода от власти добрая половина страны вспоминает с благодарностью.
Но в дела простого хозяйства так и тянет вмешаться. Мол, какие сложности в той же нефтедобыче? Пробурил — и качай.
Сложностей, конечно, хватает и здесь. И технических, и организационных: вспомните частные скважины казённого ЮКОСа. Но осознаётся это лишь после того, как старые грабли разобьют новые лбы.
Чиновнику, чей аппетит распалён страстью ко вмешательству в чужие дела и лёгкостью наживы, мешает любой, чьего ума хватит для предвидения последствий командования бизнесом. Отсюда бессчётные манёвры в сторону ухудшения образования — от Болонского процесса в Европейском Союзе (чья бюрократия контролирует в экономике куда больше нынешней российской[144]) до Единого Государственного Экзамена, подменяющего понимание зазубриванием.
Разорительная кормушка
Сырьевая экономика равнодушна к убыли населения и толкает к массовому поглупению. Но может быть, она хотя бы способна пристойно кормить тех, кто — невзирая на все заботы сырьевиков и неразрывно связанных с ними чиновников — всё же выживет?
Ближневосточные нефтедобытчики процветают уже тридцать лет. Правда, некоторые диктаторы — вроде свободного (пока) Муамара Каддафи,[145] арестованного Саддама Хусейна[146] или покойного Рухоллы Мусави Хомейни — извели немалую долю доходов на воплощение личных представлений о лучшем устройстве мира. Но даже народы, попавшие под их власть, живут явно лучше соседей, не располагающих сырьевым изобилием.
За три моря можно и не ходить. Со времён Войны Судного дня, сделавшей Персидский залив золотым дном, колебания нефтяного рынка прямо откликаются на наших кошельках. Брежневское и путинское благополучие — очевидное следствие дорогой нефти. Перестройка и дефолт вызваны её дешевизной.
Только едва ли не все серьёзные экономисты дружным хором говорят: обвал российского рынка ценных бумаг в 1998-м вызван не столько падением нефти, сколько массовыми спекуляциями в расчёте на исполнение российской властью непомерных социальных обязательств при неизбежно низких — ради развития производства — налогах (об одном аспекте этих спекуляций я тогда же писал в http://awas.ws/OIKONOM/FLATIONS.HTM «Дефляция или инфляция? Экономика — наука парадоксальная»). Да и последующий быстрый рост нашей промышленности явно не связан с нефтью: троекратная девальвация рубля в одночасье сделала собственное производство и экспорт рентабельными.
Более того, когда нефть вновь начинает дорожать, российское промышленное производство соответственно падает. К концу перестройки налёт Саддама Хусейна на Кувейт и последующее наказание разбойника оживили нефтяной рынок. Но развал советской экономики только ускорился. Да и нынешнее нефтяное благополучие обернулось застоем в большинстве несырьевых отраслей. На политических вершинах несколько лет всерьёз обсуждают идею казённых инвестиций в промышленность: мол, сколь ни неизбежна их неэффективность — но удушье от нидерландской болезни и того хуже.
Центральный банк России героически сражается с одним из множества неизбежных следствий сырьевого изобилия — ростом курса рубля.
Российские нефтяники получают всё больше иностранной валюты. И изрядную её часть несут на внутренний рынок. Ведь немалую долю их потребностей невыгодно — а то и просто невозможно — удовлетворить импортом. В самом деле, не понесёшь же свою квартиру на уборку в Молдавию. Да и летать к парижским парикмахерам даже обитатели Рублёвки могут не каждый день — пусть денег на это и хватит, но времени уходит многовато.
Итак, в стране есть заметная прослойка, сквозь которую протекает мощный поток денег. Эта прослойка готова щедро платить за всё, что ей нужно. И цены растут — увы, не для одних нефтяников, но и для простых смертных. Потребности магнатов далеко не во всём отличны от потребностей простых смертных. Соответственно дорожают не только чудеса роскоши вроде рябчиков или ананасов в шампанском, но и многие товары и услуги повседневного потребления.
Казалось бы, очевидная защита от этой напасти — как раз рост курса рубля. Пусть нефтяник нафарширован долларами, как гусь яблоками — но за ту же уборку или причёску ему приходится расплачиваться рублями. Вот пусть и покупает рубль по доллару, а то и по сотне за штуку — тогда рублёвые цены не будут расти вместе с нефтью и бить по карману всех, кто к ней не причастен.
Увы, всё вовсе не так просто. Немалую долю товаров, необходимых внутри России, приходится покупать за рубежом. Ведь разделение труда наращивает его производительность. Значит, ни одной стране в мире — даже самой великой — не может быть выгодно изготовлять у себя всё необходимое. Но чтобы купить — надо продать. Если растёт рубль — всё, что мы производим своими руками, в пересчёте на другие валюты дорожает. И остаётся продавать только то, что выкопано из природных кладовых. Сырьевая ориентация экономики углубляется. Ещё одно проявление нидерландской болезни.
Центральный банк изворачивается. Массированно скупает лишние доллары. То есть в оборот поступает куда больше рублей, чем нужно для обслуживания внутренних потребностей экономики. Рубль падает — что на первый взгляд и нужно. Но уже второй взгляд упирается в пагубные последствия инфляции.
В вышеупомянутой статье «Дефляция или инфляция?» я писал о них довольно много. Поэтому здесь упомяну лишь самое парадоксальное. По мере удешевления денег от них стараются избавляться чем побыстрее. Их оборот ускоряется — и цены растут быстрее, чем номинальная масса денег. Чем больше денег вбрасывается в экономику, тем острее потребность в них.
Страны Персидского залива, казалось бы, избавлены от таких сложностей. Но дорогой ценой. Они не заботятся о собственном производстве. Разве что Саудовская Аравия развернула у себя выращивание пшеницы. Затея откровенно разорительная — за деньги, уходящие на орошение и удобрения, можно в более благодатных краях купить той же пшеницы в десятки раз больше. Но шальные нефтедоллары можно и не считать. Всё равно львиную их долю — всё, не вложенное про запас в акции западных (не избалованных денежными потоками) предприятий — проедают. Так отчего бы не поесть красиво!
Мы бы, наверное, тоже могли жить только на доходы из недр — если бы нас в расчёте на тонну нефтяных запасов было не больше, чем арабов. Но раз уж в России до сих пор живёт куда больше народу, чем во всём арабском мире (в том числе и обделённом нефтью), то рассчитывать на милость природы нам не приходится. Надо жить делами своих рук и — главное — своих умов.
Доллар и баррель
От победы демократов на выборах 2006 года в СГА я (как и многие эксперты) ждал роста доллара и падения нефти. Но когда я это пишу, картина противоположная. Нефть — после мелких зигзагов — довольно уверенно растёт. Доллар же падает темпами, каких уже несколько лет не видано.
Уинстон Леонард Спенсёр Чёрчилл сказал: хороший политик должен предсказать, что случится через неделю, год, десятилетие — а потом убедительно объяснить, почему этого не случилось. Последую его совету.
Уже добрых полвека в СГА противоборствуют два пути развития хозяйства. Классический: всё производить у себя; чем побольше экспортировать; жить на доходы от производства. Постиндустриальный: самим только разрабатывать новинки; производить там, где дешевле; жить на лицензионные отчисления от производителей. С классической экономикой исторически связаны в основном республиканцы, с постиндустриальной — демократы.
Увы, в постиндустриализме место только творцам (да сфере обслуживания: не везти же квартиру на Филиппины для подметания). А кто готов 8 часов в день стоять у конвейера, но не умеет каждодневно изучать новое — остаётся не у дел. За республиканцев уже голосуют рядовые рабочие — ещё недавно оплот демократов.
Зато на постиндустриальных творцов трудится весь остальной мир. Лицензионных сборов хватает, чтобы пособия по безработице в СГА были куда щедрее зарплат во многих довольно развитых странах. За демократов — не только творцы, но и, например, негры, благодаря тем же демократам получившие право уже в нескольких поколениях жить за счёт налогоплательщиков.
Экспортёрам удобна недооценка их валюты: зарубежную выручку они обменяют на большее количество своих денег, легче погасят производственные расходы, получат лучшую прибыль. Творцам полезен рост курса: при фиксированной договором, лицензионной ставке они лучше заработают в реальном исчислении, смогут больше купить за рубежом. Со времён валютного кризиса конца 1960-х, отменившего золотое обеспечение (ибо золота уже не хватало на покрытие сколько-нибудь заметной доли мирового товарооборота), демократы стараются поддержать доллар, республиканцы его обесценивают.
Когда деньги дешевеют, их стараются вложить в ценности потвёрже. Купишь другие валюты — а вдруг их эмитенты тоже поддержат своих экспортёров? В сложные дни растёт спрос на товары массового потребления: их — в отличие от валюты — всегда можно сбыть (и обычно с выгодой).
Самый ходовой нынче товар — нефть. Фьючерсные контракты на неё заключают в основном не ради потребления. Из дешевеющих долларов капитал перекладывается в чёрное золото.[147]
Экономике СГА это вроде невыгодно: она весьма энергоёмка — так, затраты на кондиционирование воздуха в Калифорнии сопоставимы с отоплением всей России. Но в розничной цене углеводородного топлива (как и алкогольных напитков) основную долю составляют налоги. Чуть снизив их, правительство СГА делает цену терпимой. А вот Европейский Союз, где социальная политика активнее и налогов на неё нужно больше, страдает от дорогой нефти куда сильнее, и конкурентоспособность экспорта из СГА растёт.
Нынешний президент СГА — стойкий борец за классику. Среди первых решений Буша — ограничение импорта стали. Поддержан низ технологической пирамиды (да вдобавок американская металлургия по мировым меркам устарела). Ущемлены интересы технологий повыше: скажем, лицо страны во многом определяет металлоёмкое автостроение. Убыток СГА в целом оценивается миллиардами. Но в рамках партийных интересов Буш прав: чем примитивнее технология, тем больше в ней доля приверженцев республиканцев. А уж автозаводы — давняя вотчина демократов: ударив по ним, Буш ничего не потерял.
Но запретительные пошлины — инструмент тактики. Стратегическое средство давления на конкурирующие страны — подорожание нефти. Буш при первой возможности под сомнительным предлогом продолжил начатое отцом давление на Ирак, довёл его до военной победы и послевоенной разрухи. Паралич громадных нефтепромыслов — прекрасный способ поднять цену.
Личные средства Буша вложены в нефтеторговлю. Поддерживая партийную политику, он и сам в накладе не остаётся.
Высокотехнологичные отрасли, впрочем, от дорогой нефти не слишком страдают. Доля расходов на энергию в цене, скажем, микропроцессора достаточно скромна, чтобы не влиять на конъюнктуру. А уж лицензионные отчисления и вовсе почти не зависят от нефтяного рынка — все убытки достаются тем, кто по лицензиям производит продукцию.
Даже падение доллара не особо мешало творцам. Их расходы на внутреннем рынке (скажем, на оплату услуг) менялись пропорционально доходам от лицензий. А основной импорт — из Китая: юань жёстко привязан к доллару.[148]
Поэтому борьба Буша за подорожание нефти долго не вызывала жёсткого отпора. Но в конце концов дороговизна импорта из Европы и Японии прижала жизненный уровень в СГА достаточно, чтобы народ забеспокоился. Да и армейские потери малоприятны — особенно ради дефицита нефти. На выборах 2006-го республиканцы стали меньшинством в обеих палатах парламента.
Рычаги же исполнительной власти у Буша пока остались. Уволив министра обороны, он не намерен выводить войска из Ирака (да и рискованно оставлять без надзора осиное гнездо терроризма, им же разворошённое): нефтяной дефицит остаётся под республиканским контролем. И статистика экономики СГА неутешительна: дорогой импорт уже мешает развивать экспорт. Значит, доллары нужны меньше — на них уже не всё купишь.
Биржевые надежды на последствия победы демократов пока не оправдались. Падение доллара, задержавшееся в ожидании выборов, навёрстывает темпы. И нефть дорожает, поддерживая личное благосостояние Буша.
Ждём президентских выборов 2008.11.04…[149]
Сырьевик и чиновник
Интересы индустриальной и постиндустриальной экономики противоположны далеко не во всём. Даже самые изощрённые изобретения пока нуждаются в конвейерном производстве: методы дублирования предметов на уровне элементарных частиц ещё не вырвались со страниц теоретических трудов.
Зато в отношении к чиновникам экономические стратегии прошлого и будущего качественно различны.
Добыча сырья сравнительно примитивна. Даже первые его переделы — выработка энергии, электролиз алюминия, изощрённые стальные сплавы — куда проще автостроения, не говоря уж об электронике. А конвейерная сборка сколько-нибудь сложной конструкции требует согласования стольких производств, что из единого центра ими управлять невозможно.
Ещё в 1996-м я опубликовал http://awas.ws/OIKONOM/COMMCOMP.HTM «Коммунизм и компьютер» — перевод с математического языка на человеческий нескольких старых работ выдающихся советских математиков, академиков Глушкова и Канторовича. Из них следует: по мере развития экономики, роста её разнообразия централизованное управление оказывается технически неосуществимым, а любые попытки его — разорительными для страны.[150]
Прогресс индустриальной экономики — а уж тем более переход в постиндустриальную фазу — оставляет не у дел целые армии чиновников, искренне стремящихся добиться от хозяйства наилучших результатов. Единственной возможной целью чиновничьей работы оказывается личное обогащение. Чем современнее экономика, тем щедрее в ней почва для коррупции.
Этому есть контрпримеры. Так, в СГА, продвинувшихся в постиндустриализм далее прочих, коррупция сравнительно умеренна. Тамошняя экономика развивается достаточно давно и плавно — и успела по ходу дела отработать способы умерения чиновного аппетита. Нам же, до недавнего времени вовсе не имевшим дела с рынком, приходится в одночасье постигать все его ловушки — в том числе и высокотехнологичные.
Сырьевая экономика тоже предоставляет лихоимцам немалые возможности. Под землю заглянуть трудно, и многие нормативы определяются на глазок. Украсишь чиновный глаз очками из банкнот — он и увидит то, что тебе нужно.
Глаз же слишком пристальный можно и навсегда закрыть. Вспомните судьбу президента Кеннеди, слишком заинтересовавшегося налоговой скидкой на риск внезапного истощения недр. Впрочем, этакая управа на чиновников не только у сырьевиков есть. Нечто вроде знаменитой техасской вежливости: в своё время в тех краях мишенями становились не только за грубость, но и за хищничество.
Но всё-таки сырьевикам легче. У них внешних связей меньше. Значит, проще завязать контакты со всеми, кто может помешать работе. А вот высокотехнологичное производство при всём желании не сможет подкупить всех способных поставить палки ему в колёса: слишком уж их много.
Бьёт коррупция и по малому бизнесу Слишком уж легко разорить скромную мастерскую даже единственной взяткой. А ведь малый бизнес, помимо прочего, ещё и опора для тех же высоких технологий. Разнообразие и скорость перенастройки куда лете и надёжнее обеспечить множеству мелких самостоятельных производителей, нежели централизованным монстрам вроде легендарного Уралмаша, тяготеющим к натуральному хозяйству.[151]
Выходит, высокие технологии несовместимы с обилием чиновников. Сырьевое же хозяйство уживается с ними без особого труда.
Отсюда — очевидный стимул к совместному избавлению от конкурентов. Возникает странный с общеэкономической точки зрения симбиоз. Отсталые звенья хозяйства и ненужные звенья управления объединяются, дабы затормозить прогресс, помешать переходу экономики в целом на более высокий уровень, то есть в конечном счёте помешать и самим себе.
По американской поговорке, маленький кусок большого пирога больше, чем мелкий пирог целиком. Ассортимент любого нынешнего магазинчика средней руки богаче легендарной 100-й секции ГУМа советских времён, где отоваривались по особым спискам сотрудники ключевых звеньев аппарата.
Но многим куда приятнее следовать выражению Гая Юлия Цезаря: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме». Они даже не задумываются: фразу эту мы помним лишь потому, что Цезарь и в Риме стал первым.
Я сам не раз изумлённо наблюдал желание быть первой лягушкой в болоте. Так, в январе 2003-го я опубликовал (в специальном издании, рассылаемом всей российской политической и экономической верхушке) http://awas.ws/OIKONOM/GATHER01.НТМ «Соберёмся!» — бизнес-план очередного воссоединения Украины с остальной Россией. В крупном выигрыше оставались все заинтересованные стороны. Но по законам экономики с ростом рынка растёт и роль на нём высоких технологий. То есть сырьевики оказались бы на втором плане. Чиновникам же приходилось ещё хуже: для воссоединения надлежало отменить многие законы, выгодные лишь бюрократам, а после него и подавно начинался неизбежный рост реальной — а не демагогической — демократии. Об этих последствиях я честно предупредил в статье. Но принимать решение об осуществлении плана должны были чиновники, а оплачивать — сырьевики. Они «не заметили» публикацию. Российские высокие технологии всё ещё лишены рыночного простора, необходимого для их реанимации.
Впрочем, в ближайшем будущем — с концом республиканского президентства в СГА — нефтяной рынок (а с ним и засилье чиновников) всё равно рухнет.[152] Так же, как рухнул при демократе Клинтоне в 1998-м — для нас это обернулось августовским дефолтом. Об этом я тоже предупреждал в статье — но адресаты то ли не поверили, то ли решили «хоть час, да наш».
К этому надо готовиться уже сейчас. В частности, научить какую-нибудь вменяемую партию защищать интересы высоких технологий — и (как в СГА в 2006-м) в декабре 2007-го на думских выборах обеспечить ей большинство.[153]
Шадриковое хозяйство[154](*)
Великий теоретик и организатор кораблестроения, один из основателей прикладной математики, академик (с 1916-го) Алексей Николаевич Крылов вспоминал: «В бывшей Вятской губернии и поныне существует уездный город Шадринск. Отец как-то объяснил мне, когда я был уже взрослым, происхождение этого названия. У Родионовых [отец Крылова работал управляющим в их имениях] было в Вятской губернии 10 000 десятин векового вязового леса. Вязы были в два и в три обхвата, но никакого сплава не было, поэтому в лесу велось шадриковое хозяйство, теперь совершенно забытое. Это хозяйство состояло в том, что вековой вяз рубился, от него обрубали ветки и тонкие сучья, складывали в большой костёр и сжигали, получалась маленькая кучка золы; эта зола и называлась шадрик и продавалась в то время в Нижнем на ярмарке по два рубля за пуд; ствол же оставлялся гнить в лесу. После этого не удивительно, что от вековых вязовых лесов Вятской губернии и воспоминаний не осталось. В каком ином государстве, кроме помещичье-крепостной России, могло существовать подобное хозяйство?»
Увы, риторический — во время написания мемуаров — вопрос академика теперь вновь актуален. Россия ещё не вполне крепостная (хотя положение работников градообразующих предприятий — особенно узких специалистов, привязанных к конкретным технологиям — мало отличается от прикрепления к земле). Но уже в заметной мере капиталистическая. И относится к своим нынешним ресурсам примерно так же, как помещики Родионовы к вековым лесам.
Всё ещё не забыт закон о государственном предприятии,[155] проведенный Николаем Ивановичем Рыжковым в бытность его Председателем Совета министров СССР. Бывший директор Уралмаша — завода заводов — хорошо помнил, как сковывали его инициативу предписания высшего начальства, и предоставил коллегам права, практически не ограничиваемые никем и ничем. Но запамятовал: не все директора конца 1980-х вполне соответствуют моральным нормам времён его собственного пребывания в Свердловске. А главное — сами времена изменились. В результате едва ли не каждый завод в считаные месяцы оброс десятками дочерних и партнёрских кооперативов — номинально самостоятельных, фактически аффилированных. К ним продукция уходила по заниженным ценам, чтобы прибыль от последующей продажи оставалась за пределами заводской кассы (схема взаимодействия ЮКОСа с прочими членами группы «МеНаТеП» — Межотраслевые научно-технические программы — отработана задолго до начала нефтебизнеса Ходорковского). Порою перепродавалось и сырьё (под лозунгом «от нашей работы оно только подешевеет»), оставляя предприятие вовсе без работы, зато избавляя директора от забот о поддержании многосложной трудовой жизни.
Массированная чубайсовская приватизация 1993-94-го объяснена именно желанием прекратить ползучую рыжковскую. Но обернулась очередной волной хищничества. Теперь уже не только сырьё и продукция, но и само производственное оборудование распродавалось по цене металлолома, а то и впрямь шло в лом. Сейчас то и дело сносятся сами производственные здания, уступая место жилью, офисам или даже автостоянкам. Громадный капитал, накопленный усилиями нескольких поколений, сожжён на шадрик.
Не одна Россия прославилась самоубийством экономики. В прибалтийских республиках и Галичине (восточном склоне Карпат, где коренные жители искренне считают именно себя украинцами) уничтожено практически всё созданное в имперское и советское время и хоть как-то связанное с промышленным производством.[156] Здания, иной раз простоявшие уже век и готовые дожить чуть ли не до четвёртого тысячелетия, в лучшем случае превращены в склады транзитного импорта: при нынешнем развале экономики без него не обойтись ни в одном постсоветском уголке.
Сходная картина и в странах, раньше входивших в Совет экономической взаимопомощи, а ныне поглощённых Европейским Союзом. «Старой Европе» они нужны не в качестве производителей: там и своих девать некуда. Их экономическая роль нынче — поставка дешёвой рабочей силы (вспомним хотя бы страх рядовых французов перед легендарными «польскими сантехниками») и поглощение избытка европейских товаров. До поры до времени последний пункт оплачивался распродажей наследия социализма, затем — кредитами от той же «Старой Европы», таким окольным способом поддержавшей своё производство. Теперь — в разгар кризиса — даже шадрик не продать, и «Новая Европа» балансирует между голодом и банкротством.
Даже там, где не только рядовые граждане, но и управленцы готовы нормально работать, это зачастую невозможно. Хозяйственные связи и технологические цепочки разорваны не только на границах постсоветских государств, но и внутри каждого из них. Иной раз достаточно закрыть один завод, чтобы многие десятки смежников оказались парализованы.
Среди предприятий, скупленных (не только отечественными, но зачастую и зарубежными хищниками) на шадрик, немало высокотехнологичных. Новая ракета «Булава» через раз летает, по выражению ракетчиков, «за бугор», ибо изрядную часть комплектующих для неё делают в новых местах, где все тонкости приходится осваивать с нуля.[157] Поневоле усомнишься в классическом совете: не искать злой умысел в том, что объясняется обычной глупостью.
В конце концов основную массу российской промышленности и едва ли не всю науку пережгли на шадрик. Даже самые рьяные мастера этого метода хозяйствования — рейдеры — несколько угомонились (в связи с чем принят наконец закон, несколько затрудняющий простейшие и поэтому давно вышедшие из массового употребления технологии рейдерства). Настало время строить новый лес заводов и институтов.
На новый лес тут же нашлись новые шадрикожоги. Теперь — орудующие законодательным инструментом. Каждое слово о необходимости сокращения регламентации хозяйственной активности сопровождается делом — рождением десятков новых ограничений. Зачастую противоречащих не только здравому смыслу, но и друг другу.
Ещё в начале 1990-х я писал: «Законы советской власти тщательно разработаны так, чтобы их выполнение было невозможно. Благодаря этому каждый, кто почему-то власти неугоден, может быть истреблён на совершенно законном основании. А каждый, кто власти пока ничем не мешает, должен от неё постоянно откупаться». Нынешняя бюрократия добавила к этой формуле немногое: сейчас истребляют не столько людей, сколько возможности эффективного хозяйствования. Ради получения чиновником откупного рубля хозяйствующие субъекты теряют от кривых инструкций — по разным оценкам — десятки и даже сотни рублей. Вполне шадриковый коэффициент полезного действия!
Многие — в том числе и некоторые мои знакомые эксперты — считают: выйти из шадрикового тупика можно только назад — в сторону социализма. Увы, и это вряд ли поможет. Не только в силу вышеописанного состояния советского законодательства. Но и потому, что мелкие шалости вроде благосклонного принятия подношений ревизором, зародившиеся ещё задолго до гоголевской пьесы, в советское время никуда не исчезли.
Вряд ли спасёт и дальнейшее развитие капитализма в России. В лучшем случае борьба вокруг разрушительных законов сместится с уровня их применения на уровень их принятия. Например, американская система лоббирования — институционализированной коррупции — уже позволила принять такие шадрикодельные нормы, как печально известный закон о копировании в цифровую эпоху, фактически запрещающий едва ли не любое развитие культуры и творчества путём выбивания из-под ног новых творцов опоры, созданной предшествующими поколениями, только ради того, чтобы в дальнем зарубежье, куда выведены рабочие места, не наштамповали слишком много продукции по американским рецептам, сбивая тем самым её цены (а сверхприбыли нескольких компаний вроде Диснея, зарабатывающих копированием собственных редких творческих удач почти вековой давности — всего лишь побочный эффект).
Шадриковое хозяйство, по словам Крылова, возникло лишь вследствие отсутствия сплава — системы прямой связи производителей с потребителями. Нужно и нам строить качественно новую систему хозяйствования. Тогда варварское разрушение ради грошовой выгоды вернётся в разряд преступлений.
Дамбы против наводнений — стратегический тупик[158](*)
Будучи в очередной раз в Одессе, обратил внимание на выплеск пугалок в местных и республиканских СМИ. Дамбы в нижнем течении Дуная давно не обновлялись. При очередном паводке их того и гляди прорвёт и размоет — а тогда всей округе не поздоровится.
Услыхав это в первый раз, я решил: журналист напутал. Есть у нашей профессии такая беда. Ехидная формула «даже советская власть не смогла сделать СМИ правдивыми» не так уж далека от истины: многоступенчатый контроль фактов в центральной прессе и то пропускал иной раз явные ошибки. А что уж говорить о нынешних временах, когда едва ли не основным способом наращивания прибыльности считают экономию на технических издержках!
Но когда одну и ту же новость повторяют самые разные СМИ (в том числе и заведомо не копирующие сведения друг у друга, хотя бы по политическим разногласиям), приходится признать: местные власти действительно полагают обваловку русла громадной реки защитой от её разливов…
Хуанхэ — Жёлтая река — и Янцзы — Длинная река[159] — тянутся из Тибета через весь Китай. Подпитка тающими горными льдами и муссонные дожди создают мощные паводки. На равнинах уровень воды поднимается иной раз на пять метров. Затапливаются преизрядные окрестности.
Китайские крестьяне по меньшей мере две с половиной тысячи лет ограждают себя от разъярённых паводковых вод дамбами вдоль всей равнинной части рек. Вдоль Хуанхэ и её притоков тянется уже около пяти тысяч километров насыпных стен, вдоль Янцзы — более двух тысяч семисот километров.
Сооружения грандиозные. Можно лишь восхищаться трудолюбием миллионов крестьян. И сокрушаться их же недальновидности.
За тысячелетия можно было бы возвести непроницаемые плотины на века вперёд. Между тем их наращивают едва ли не ежегодно. Значит, есть в самой идее защитного сооружения нечто ставящее эффективность идеи под серьёзное сомнение.
Это «нечто» кроется в самом названии реки Хуанхэ и Жёлтого моря, куда она впадает. Цвет и реке, и морю придаёт преизрядная концентрация ила. Значительная часть китайских равнин покрыта лёссом — сверхтонкозернистой глиной, легко размокающей и размывающейся. Великие реки намывают столько лёсса, что под конец пути способны окрасить целое море.
Конечно, далеко не весь лёсс выносится с материка. Основная его часть оседает по дороге. Регулярные разливы рек постепенно покрыли лёссом все местности, куда добирались паводковые воды. Сравнительная однородность почвы китайских равнин — следствие многотысячелетнего заиливания.
Когда первые дамбы отгородили равнину от паводковых вод, ил стал оседать только в пределах русла рек. И, естественно, поднимал их дно. Рано или поздно очередной паводок переваливал через земляные валы и растекался по равнине во все стороны. Падая с верха дамб, он обретал мощь куда сокрушительнее, чем при былом плавном разливе. И крестьяне, оправившись от очередной природной катастрофы, вздымали насыпь ещё выше.
Сейчас русла великих рек напоминают грандиозные вариации на тему римских акведуков. На протяжении многих сот километров они текут куда выше окружающих равнин. Хуанхэ местами поднята над землёй на десяток метров, а уж 3–5 метров — почти повсеместно обычное превышение. Дамбы соответственно ещё выше — по меньшей мере на 5 метров обычного паводка.
Когда паводок всё же перехлёстывает дамбы и рушится на равнину с такой высоты, он сметает всё на многие десятки километров вокруг. Разливы, некогда бывшие ежегодной неприятностью, ныне происходят раз в десяток лет — но с катастрофическими последствиями.
Вдобавок значительная часть Китая сейсмоопасна. Паводок хотя бы можно предвидеть и загодя эвакуировать людей и самые ценные вещи. Но если дамбу прорывает подземным ударом, уйти не успеет никто. Чудовищные по сравнению с большинством других стран потери при китайских землетрясениях — следствие не только плотности населения, но и стратегии защиты от наводнений, избранной простыми крестьянами тысячи лет назад…
Одна из крупнейших рек Европы судоходна в большей части своего течения. В советские времена Дунайское пароходство было сопоставимо если не с крупнейшим судовладельцем мира — Черноморским (в начале 1990-х полностью разворованным[160]), то по крайней мере с Азовским — полноценным морским. Нижнее течение Дуная изрядно — хотя поменьше Хуанхэ с Янцзы — страдает от заиливания. Поддержание судоходства хотя бы в крупнейших рукавах дельты требует постоянных дноуглубительных работ — но многократно окупается.
Ныне Украина то и дело спорит с Румынией за право пользования некоторыми судоходными рукавами Дуная. И в то же время собственными руками — через поддержание дамб — выводит из строя другие рукава, при должном дноуглублении также способные стать судоходными. Да вдобавок строит себе мину замедленного действия в китайском стиле.
Почему такое решение приняли древние крестьяне, понятно: у них просто не было техники, способной регулярно выгребать со дна больших рек слой ила и тем самым поддерживать глубину русла достаточной, чтобы паводок не вырывался из существующих берегов. Но нынче мы располагаем любыми необходимыми мощностями, чтобы опустить дно любого нужного рукава Дуная до уровня, исключающего разлив даже при самом мощном мыслимом паводке. А заодно можем не только компенсировать все затраты на работу землечерпалок, но и получить ощутимую прибыль: грузопотоки на Дунае вряд ли в обозримом будущем изменят очевидную ныне тенденцию к росту.
Вероятно, когда речь о дунайских паводках зашла впервые, дамбы показались более простым, скорым и дешёвым решением…
Поговорка «скупой платит дважды» слишком оптимистична. Скупой платит каждый раз, когда обстоятельства вновь напоминают об его скупости.
Примитивный меркантилизм[161]
Великий советский журналист Анатолий Абрамович Аграновский в нескольких статьях гневно клеймил примитивный меркантилизм — известную с древних времён готовность, по его выражению, сегодня сэкономить копейку, даже если на этом завтра потеряешь рубль. Он привёл великое множество примеров такого поведения советских управленцев самого разного уровня. И во всех этих примерах была очевидная общая черта. Её несомненно видел и сам автор — не только мастер стиля, но и один из глубочайших аналитиков своей эпохи. Но не огласил, похоже, по цензурным соображениям. Понадеялся, что вдумчивый читатель и без указаний поймёт: меркантилизм не столь уж примитивен. Копейка неизменно выигрывалась по одному ведомству, а рубль терялся по другому.
Сами управленцы понимали это и до публикаций Аграновского. Советские директора обычно стремились вести на своих предприятиях натуральное хозяйство. И не только из боязни срывов работы несогласованностью планов, построенных разными ведомствами. Ничуть не меньше был риск сознательного отказа смежника от исполнения какой-то работы ради более выгодной.[162]
Более того, само разделение народного хозяйства СССР на отрасли также ориентировалось не только на специфику спектра выпускаемой конечной продукции. Не менее важно и сокращение межотраслевых перетоков полупродуктов и взаимных услуг. Каждая отрасль в ещё большей мере, чем отдельное предприятие, тяготела к натуральному хозяйству.
Невыгоды такого замыкания очевидны. Чем крупнее производство некоторого предмета или услуги, тем, как правило, выше производительность труда и лучше качество результата труда хорошо натренированных узких специалистов. Если фирма вынуждена самостоятельно вязать веники для своих уборщиц, они неизбежно окажутся дороже фирменных веников, а мести будут хуже.
Помню, в моём детстве одесские газеты гордо писали о создании завода «Центролит» для снабжения литьём всех бесчисленных предприятий одного из серьёзнейших промышленных центров страны. Потом ещё несколько лет те же газеты обсуждали разнообразные — и зачастую достаточно серьёзные — причины задержек ликвидации множества маломощных и зачастую низкокачественных литейных цехов, изрядно отравляющих курортный воздух («Центролит» стоял в месте, откуда ветер почти никогда не дует в город — на окраине, сразу за северо-восточным посёлком Котовского, вдали от пляжей). Чаще всего причиной оказывалась погоня нового предприятия за крупными сериями однотипных изделий. Повод для отказа от мелкой партии (или хотя бы для откладывания её в достаточно долгий ящик) всегда можно найти. Между тем основная часть спектра заказов — именно мелкие партии: разнообразие одесской продукции в советские времена кажется нынче невозможным.[163]
Переход к рынку обосновали, помимо прочего, возможностью карать нарушения партнёрских обязательств не только выговором по административной или партийной линии (от начальника всегда можно отговориться объективными обстоятельствами), но и полновесным (в конце 1980-х, правда, заметно похудевшим) рублём. Мол, ради сохранения собственного кошелька владелец предприятия будет больше заботиться об интересах партнёров. Значит, можно без опаски отдавать непрофильные задачи на сторону. Многоступенчатые хозяйственные цепочки, в советское время по возможности замыкаемые внутри одной отрасли, смогут протянуться по множеству предприятий любой специальности независимо от ведомственной принадлежности.
Правда, становление рынка сопровождалось разрывом даже оставшихся к тому времени (на фоне позднесоветского парада суверенитетов и обрушения рубля, обернувшегося массовой бартеризацией, исключающей адекватное обслуживание многоступенчатых сделок) технологических цепочек. Это, впрочем, списали на развал общественного устройства в целом. Прославленный реформатор Егор Тимурович Гайдар в своей последней прижизненной книге «Смуты и институты» подробно исследовал причины неизбежности этого развала при любой революции — в том числе и той, где соучаствовал.
Но антиреволюционный пафос одного из крупнейших российских революционеров далеко не исчерпывает причины тогдашней массовой ликвидации хозяйственных связей. И уж подавно не объясняет, почему они по сей день не возрождаются. А их отсутствие бьёт прежде всего по высоким технологиям: те обычно требуют взаимодействия десятков и даже сотен предприятий самого разнообразного профиля. Так что пока не разберёмся во всех механизмах разрыва нитей, переносящих полупродукты между точками переработки и подтягивающих услуги к месту применения, ни о каком возрождении отечественной наукоёмкой промышленности (а значит, и самой науки, ибо на экспорт всегда востребуется лишь незначительная её часть) даже мечтать не приходится.
Довелось мне в январе 2011 — го побывать в серьёзном исследовательском учреждении, размещённом в большом офисном центре. На первом этаже центра — несколько кормилищ из популярных сетей, по ценам накрывающих практически весь диапазон возможностей обитателей здания. Есть и несколько банков, также популярных среди нынешних работников умственного труда. Хватает и всякого иного мелкого полезного сервиса. Все эти заведения слишком велики, чтобы для их рентабельности хватало тех, кто работает в центре. Поэтому обслуживают они и посетителей с улицы.
Только с улицы. Я сперва решил, что просто в спешке не заметил двери в коридоре, проходящем с тыльной стороны всех предприятий питания и прочего обслуживания. Но сотрудники учреждения подтвердили: ни в одну из сервисных точек нет входа из здания. Чтобы поесть, положить деньги на счёт или получить одежду из химчистки, надо одеваться (в тот день погода, как на грех, не позволяла пробежаться от двери до двери налегке) и предъявлять пропуск.
В пропуске и дело. Раз в рестораны и банки можно войти с улицы — для прохода туда же из здания надо оснастить коридор дополнительным постом охраны. На нём нужны и терминалы проверки электронных пропусков, связанные с общей для здания системой информации о безопасности, и охранники, пресекающие попытки перескочить через турникет. А это всё платное. По сравнению с арендной платой со всего здания деньги достаточно скромные. Но владелец офисного центра несомненно не одобрит администратора, предлагающего установить дополнительный пост и открыть доступ к сервису изнутри здания для всех работающих в нём. Не поднимать же арендную плату ради компенсации необязательного расхода!
Между тем арендаторы скорее всего согласились бы даже с этим подорожанием. В расчёте на один квадратный метр оно практически неощутимо. Зато многократно окупится хотя бы экономией на времени перемещения сотрудников в обеденный перерыв: они, конечно, не приступят к работе раньше, зато дополнительные минуты отдыха обернутся лучшей производительностью их труда. А уж снижение риска простуды или (как в тот день, когда я всё это наблюдал) падения на гололёде и подавно выгодно.
Налицо классическая обстановка, многократно описанная Аграновским. Выгадывается копейка в одном месте — теряется рубль в другом. Примитивный меркантилизм, высмеянный едва ли не в Средневековье, а уж в гоголевском Плюшкине вовсе страшный, по сей день не сдаёт позиции.
В советское время с ним хотя бы пытались бороться. И чиновников критиковали, и структуры взаимодействия перекраивали ради сокращения меркантилистских потерь, и даже за рынок агитировали обещанием покончить с ведомственной разобщённостью. Нынче же даже самый примитивный меркантилизм — абсолютная норма. Владельцам и арендаторам здания (не говоря уж о работающих в нём) несомненно выгодно создать дополнительный пост охраны и обеспечить доступ в обслуживающие учреждения изнутри. Но вряд ли хоть кому-то из них придёт в голову сама постановка этого вопроса. Владелец не может думать об интересах арендаторов больше, чем они сами. Арендаторы же не считают возможным вмешиваться в установленные владельцем порядки, пока те явным образом не препятствуют работе.
Если рынок не научится справляться с подобными проблемами на стыках разных управленческих структур — придётся признать: по крайней мере в этом отношении социализм лучше.
Диктатура посредников — диктатура посредственностей[164](*)
Российское правительство то и дело призывает крестьян самостоятельно торговать на городских рынках, дабы не зависеть от произвола перекупщиков. Тем не менее за базарными прилавками стоят в основном люди, чей вид не даёт ни малейших оснований считать их причастными к труду на земле.
Обычно в этом винят мафиозное объединение интересов спекулянтов и правоохранителей. Но причина гораздо глубже: чисто экономическая — а потому неодолимая.
Разделение труда повышает его производительность. Если крестьянин будет тратить время на поездки в город, на стояние за прилавком, он окажется вынужден уделять меньше сил и внимания уходу за своими угодьями, за инструментами — словом, произведёт куда меньше. Даже если сам он выручит несколько больше — обществу в целом его самодеятельность куда менее выгодна, нежели выделение особой касты торговцев.
Сами торговцы тоже немало выгадывают от своих усилий. Хотя бы потому, что один посредник может взаимодействовать сразу со многими производителями и потребителями. Значит, через его руки проходит куда больший товарный поток, чем через каждого из его контрагентов. Даже если сам он за свои услуги возьмёт весьма скромную долю общей цены — масса его прибыли окажется вполне ощутима.
Раз у посредника много партнёров — ему куда легче добиться монополии, чем любому производителю или потребителю. В самом деле, спрос может быть слишком велик, чтобы его удовлетворил один изготовитель — но торговцу, не нуждающемуся в значительных производственных мощностях, мало что мешает развернуть свою сеть на весь доступный рынок.
Монополия же — прежде всего возможность наращивать цену по собственному произволу.[165] Значит, посредник способен разбогатеть быстрее любого из обслуживаемых им производителей.
Со школьной скамьи нам памятно английское огораживание — изъятие общинных земель в частное владение (в основном — под пастбища для овец: в ту пору в Англии стремительно развивался экспорт сперва шерсти, затем изделий из неё). Крестьянское хозяйство не могло эффективно действовать без общих лугов и лесов. Изрядная часть английских земледельцев разорилась. Многие из них умерли с голоду, остальным пришлось нищенствовать. Одновременно были приняты жесточайшие даже по тому времени законы против безработных, благодаря чему согнанные с земли бедняки оказались вынуждены наниматься к кому угодно на любых условиях. Нарождавшийся класс промышленников оказался на века вперёд обеспечен дешёвыми бесправными рабочими руками.
В целом же перед изобилием жертв огораживания меркнут все ужасы отечественной коллективизации, включая сопряжённый с нею голодомор. По всей хлебородной Руси — включая Украину и север Казахстана — умерло тогда — по самым высоким оценкам — 4–5 миллионов человек, то есть около 2,5–3 % населения страны. Ещё 10–20 миллионов перебрались в город (где, впрочем, были в ту пору необычайно востребованы: страна стремительно создавала мощную промышленность).[166] Относительная доля жителей Англии, чьи судьбы искалечило огораживание, куда больше.
Кстати, Уинстон Леонард Рэндолфович Спенсёр Чёрчилл рассказал в мемуарах, как Иосиф Виссарионович Джугашвили в личной беседе жаловался: для него шедшая в тот момент Великая Отечественная война не столь ужасна, как память о коллективизации, ибо в 1930-х пришлось сознательно ущемлять интересы десятка миллионов сограждан. Ссылаясь на эту мемуарную запись, наши ультралибералы объявляют Сталина убийцей десятков миллионов крестьян, хотя сам Чёрчилл ничего подобного не писал.
Огораживание считают отправной точкой английского промышленного и финансового могущества. Но пройти от этой точки пришлось немало. Главными шагами стали два запрета. Сперва стало невозможно вывозить просто шерсть: пришлось развивать валяние войлоков и сукон, прядение, ткачество — то есть промышленность. Затем выдвинутый буржуазной революцией правитель Оливёр Робертович Кромвелл 1651.10.09 издал Навигационный акт, почти исключающий внешнюю торговлю на неанглийских судах. Привилегию обрели посредники между английской — уже стремительно развивавшейся — экономикой и остальным миром. Тогда и стала Британия править морями.
Заметим: британскому морскому владычеству пытались в ту пору всерьёз противодействовать только Нидерланды, до того — ещё будучи в составе Испанской империи — закрепившие за собою львиную долю морских грузоперевозок.[167] Прочие морские державы особо не сопротивлялись: им куда важнее была стабильность грузопотоков, нежели адресат платы за фрахт.
На рубеже XIX–XX веков двое адмиралов — американский Алфред Тайёр Деннис-Хартович Мэхэн и британский Филип Хоуард Джордж-Томасович Коломб — обобщили мировой опыт и создали теорию морского владычества. По ней держава, контролирующая мировой океан, может в любом конфликте опереться на хозяйственную мощь всего мира. Ей даже не обязательно торговать — как во времена Кромвелла — самой, а достаточно взять на себя охрану морских конвоев. Её противник окажется вынужден дезорганизовать морские — самые дешёвые и объёмистые — перевозки, а потому восстановит против себя даже изрядную часть нейтралов. Вот сколь важны бывают посредники!
Торговые посредники с незапамятных времён изучали вкусы своих клиентов. А то и формировали их, приучая то европейских рыцарей к шелкам и пряностям, то индийских раджей к шотландскому виски… В нынешнем информационном мире эта роль посредников явно необходима. Но чем острее потребность, тем проще злоупотребить ею.
Французским словом marchand — торговец — за пределами франкоязычного мира именуют продавцов объектов искусства. Не один живописец жаловался: маршан не рекомендует ему экспериментировать, варьировать жанры и стили. Раз уж манера стала привычна покупателям — от добра добра не ищут. Стабильность продаж превыше свободы творчества. А хочешь что-то в себе изменить — прежде всего меняй маршана. Если, конечно, кто-нибудь из этого почтенного сословия захочет сотрудничать с возмутителем спокойствия.
Сходная обстановка и в других отраслях массового искусства. Скажем, музыкальные продюсеры, выстроив группы вроде На-На и ВИА ГРА, тасуют исполнителей по своему усмотрению — лишь бы общий контур (от фанерного звука до поющих стрингов) не менялся. Иной раз даже имя исполнителя оказывается собственностью посредника между ним и зрителем: Виктор Николаевич Белан даже после победы на Евровидении может в очередной раз оказаться под судом, ибо товарный знак «Дима Билан» вроде бы принадлежит наследникам его покойного продюсера Юрия Шмильевича Айзеншписа.[168]
Радио и телевидение отгораживается от всего творческого жёстким понятием «формат». Понять финансистов и техников можно. Новому певцу бывают нужны десятки выступлений, чтобы прочувствовать аудиторию и приучить её к себе. А на отработку технологии большой передачи уходят иной раз многие годы. Так, брэнд «Что? Где? Когда?» оценивается в десятки миллионов долларов — ведь в шлифовку нюансов придуманного Владимиром Яковлевичем Ворошиловым способа демонстрации коллективного мышления вложены многие сотни часов бесплатного в советские времена, эфирного времени. Не удивительно, что нынче не только форматы ток-шоу, но и сюжеты сериалов чаще покупают на Западе, где они уже обкатаны. А если что-то в покупке заточено под зарубежные реалии — проще подстроить вкус аудитории под шаблоны вроде закадрового хохота, нежели добиваться от зрителя естественной реакции.
Мало кто из посредников готов выискивать штучный товар, а потом под него искать столь же штучного потребителя. Ориентироваться на массовую — значит, стандартную — аудиторию не только проще, но и выгоднее: неизбежные накладные расходы раскладываются на большее число продаж.
Лишь сейчас постепенно формируются технические средства (вроде поисковых систем в Интернете), позволяющие производителю и потребителю напрямую — без посредника — находить друг друга, выяснять возможности и потребности. Надеюсь, в дальнейшем они сложатся в новый рынок, где — как в древние времена искусных мастеров и тонких ценителей — источником богатства станет разнообразие. Пока же надлежит помнить: диктатура посредников — это диктатура посредственности.
Делать или делить — и в чью пользу[169]
По ходу одного из оживлённых споров в моём «Живом журнале» некий мой оппонент отметил: джинсы шьют в Китае за $2, а продают в Америке за $20 — значит, основную выгоду от китайского труда получает Америка.
Рассуждение вроде бы логичное. И вполне укладывается в часто цитируемую мною, американскую поговорку: доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал. Правда, я не располагаю точными сведениями о том, сколько из вышеупомянутых двадцати долларов получает автор очередного фасона рабочих штанов. Но исходя из обычных заработков американских дизайнеров и количества продаваемых джинсов, рискну предположить: ему достаётся вряд ли заметно больше двадцати центов, что соответствует поговорочному раскладу.
Это, кстати, наблюдается и во множестве иных сфер деятельности, традиционно включаемых в юридически противоречивую категорию «интеллектуальная собственность». Право ограничения копирования результатов творческой деятельности изначально вводилось как средство поощрения творцов: они могли требовать вознаграждения с каждой копии. Теперь же — именно благодаря фикции «интеллектуальная собственность» — это право без труда перекупают те, кто побогаче. После этого все вознаграждения идут новым правообладателям, а подлинные творцы, как и прежде, живут на подачки.
Впрочем, исследованием препятствий, поставленных «интеллектуальной собственностью» на пути развития человечества, я занимался уже не раз — и, к сожалению, возвращаться к этой грустной теме придётся ещё неоднократно. В процитированном же высказывании меня заинтересовало другое: кто на самом деле получает от китайского труда наибольшую выгоду.
Я, конечно, не проверял конкретные числа, указанные в пылу спора. Тем более что они не так уж и важны. Общее соотношение вроде бы очевидно по легкодоступным данным об уровне жизни. Из них вполне понятно: для среднего китайца $2, вырученные за пошив джинсов, представляют чуть ли не целое состояние,[170] тогда как для среднего американца $20, отданные за те же джинсы, не более чем мелочь на текущие расходы. Не зря многочисленные рекомендации по технике безопасности в сомнительных районах американских городов включают ношение в нагрудном кармане купюры с портретом президента (1829–1837) Эндрю Эндрювича Джэксона: уличному грабителю этого хватит на очередную дозу, а Вы от такой потери никоим образом не обеднеете.
Так что будем считать числа если не идеально точными, то по меньшей мере правдоподобными. И попробуем выяснить, о чём они говорят.
Для начала разберёмся с китайцами. Они действительно сделали своими руками (или купили у других производителей) ткань, пуговицы, молнии, клейма, всё это сшили вместе (под бдительным надзором представителей заказчика) и за всё это получили из-за рубежа $2 (или какую-то иную достаточно реалистичную сумму). Всё по Марксу: товар — деньги.
С американцами вроде тоже ясно. Тот, кто продал там джинсы, действительно получил $20 (или $200 — за особо раскрученную марку). Из них он $2 отдал китайцам — и получил $18 (или $198) чистой прибыли. Дело несомненно выгодное. Не удивительно, что нынче почти всё материальное производство из Соединённых Государств Америки (и немалая доля — из Европейского Союза) выведено в Китай и прочие регионы сверхдешёвой рабочей силы.
Но кто отдал предприимчивому американцу свои $20? Очевидно, другой американец. То есть с точки зрения страны в целом деньги всего лишь перекочевали из одного кармана в другой. За вычетом $2, отданных трудолюбивым китайцам это — чистый расход, и его ещё надо возместить доходами.
Впрочем, возместить пока не очень получается. СГА уже не первое десятилетие живут в долг. Страна в целом потребляет в разы больше, чем производит. Разницу не покрывают даже лицензионные отчисления от производителей товаров, разработанных американцами, обладателям «интеллектуальной собственности». Разве что массированное привлечение всё новых инвестиций извне позволяет как-то сводить концы с концами да ещё выплачивать какие-то дивиденды прежним инвесторам: привет им от Мавроди с Мэдоффом![171]
Основным же источником покрытия американских расходов остаётся печатный станок Федеральной Резервной Системы. Пока её продукция используется для взаиморасчётов большей частью мировой торговли, избыточная эмиссия порождает не столько внутриамериканскую, сколько общемировую инфляцию, понемногу удушая мировую экономику (и тем самым сохраняя относительную привлекательность американского рынка по сравнению с прочими).
Правда, приведенная моим оппонентом модель несколько упрощена. Ведь китайские джинсы по $20 продаются не только в СГА, но и по всему миру. Значит, американские торговцы получают деньги не только от своих сограждан, но и от канадцев, и от жителей Европейского Союза, и от нас… Вроде бы выходит, что американская коммерция в конечном счёте прибыльна?
Американская — может быть, и прибыльна (хотя суммарная статистика этого далеко не подтверждает). Зато с учётом такой глобализации выходит: весь мир — а не одни СГА — платит Китаю за его труды. А поскольку китайский рынок нуждается лишь в очень немногих товарах, производимых за пределами страны (ибо они рассчитаны в основном на продвинутых обитателей общества потребления), весь мир — а не одни СГА — оказывается должником Китая.
Некоторым странам, впрочем, удаётся поддерживать приемлемый баланс. Так, Россия продаёт Китаю многие виды сырья и высокотехнологичное оружие. Но сколь угодно высокие технологии китайцы копируют поразительно быстро (вот недавно воспроизвели наш палубный истребитель Су-33), так что им нужны разве что образцы для «поднебесного ксерокса». А доля сырья в цене любого товара в долгосрочной перспективе снижается, как показал ещё полвека назад Джулиан Линколн Саймон (под действие этого закона подпал СССР после того, как в 1974-м — на гребне подорожания нефти в результате Войны Судного дня — идеолУХи[172] во главе с Сусловым уговорили политбюро отказаться от идейно сомнительных реформ, проводимых Косыгиным, и превратить страну в сырьевой придаток Запада).[173] Так что и мы рискуем рано или поздно влезть в долговую яму, где (как показала ныне начавшаяся очередная Великая депрессия) уже места для развитых стран не хватает — если не вспомним своё совсем недавнее славное научное и промышленное прошлое.
Китай же, судя по всему, теперь не разорится даже в случае банкротства всех своих нынешних потребителей. Уже накопленных — пусть и откровенно нищенских — долларов за джинсы (и прочие бесчисленные поделки для всего мира) ему хватает, чтобы заняться раскруткой своего внутреннего рынка. Так что в скором будущем случится одно из двух — либо китайский производитель джинсов начнёт получать за них $20, либо китайский же потребитель будет за них платить $2. Неравновесный переток средств со всего мира в Китай может и прекратиться — сам Китай сможет впредь держаться на внутренних ресурсах, оставляя внутри себя всё произведенное. И ни в коей мере не пострадает от того, что не будет получать за свои усилия новые бумажки, уже давно символизирующие не столько товары, которые за них можно купить, сколько красивые финансовые схемы, по которым их можно нарисовать в любом желаемом количестве. Потому что — как и во времена создания трудовой теории стоимости (ныне рьяно отрицаемой экономическими гуру всех расцветок), и многие тысячелетия назад — всё богатство человечества создаёт труд, а не заклинания жрецов. Как бы ни назывался их храм — хоть Вавилонская башня, хоть Нью-Йоркская фондовая биржа, хоть Высшая школа экономики.
Словом, не зря Евгений Онегин
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живёт, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Американцы же, забыв очевидные хозяйственные истины в пользу миражей финансового рынка, оказались в положении Онегина-старшего:
Отец его понять не мог
И земли отдавал в залог.
Долг Соединённых Государств Америки уже давно заведомо непосилен для отдачи. Именно потому, что слишком многие там надеялись, отдав за рубеж $2, выручить на этом $20.
Постиндустриализм против Поносова[174]
Скандальное дело директора сельской школы, обвинённого в использовании неоплаченных программ, ещё далеко от завершения.[175] Решение суда первой инстанции — дело закрыть ввиду незначительности причинённого ущерба — оспаривают как истец, так и ответчик. Прокуратура — по известному принципу, в старом анекдоте звучащему как «Пять старушек — уже рубль». Поносов — потому что сам он, судя по всему, действительно получил уже укомплектованные компьютеры и не должен отвечать за тех, кто комплектовал технику.
Пострадавшая же сторона — Microsoft — старательно открестилась от процесса: мол, дело возбудили российские правоохранители по российским же законам. Хотя именно Microsoft в числе главных пропагандистов и лоббистов комплекса идей, положенных в основу современной законодательной охраны права копирования во всём мире, включая Россию. То есть дело Поносова — пусть и не прямо, а косвенно — инициировано при участии почтенной фирмы.
Впрочем, программисты всего мира — включая Microsoft — уповают в основном на программные же методы защиты своих изделий от бесплатного использования. Главные — уголовные — меры преследования (в том числе и за обход программных защит) введены по инициативе издательств и студий.
Самая одиозная организация — RIAA (Recording Industry Association of America — Американская Ассоциация Звукозаписи) — вовсе дошла до истерики. Массовые иски на фантастические суммы (чуть ли не сотни тысяч долларов за каждую песню, выложенную в открытый доступ), адресованные детям и пенсионерам (иной раз даже не имеющим дома компьютеров), и требования ещё более драконовских законов (вплоть до идеи распространять вирусы, стирающие винчестер, если на нём найдётся запись, кажущаяся этим вирусам нелицензионной) — далеко не лучший способ убедить общественное мнение в высокой морали владельцев права копирования (даже если они клянутся интересами певцов и композиторов, получающих в лучшем случае 1/10 от чистой прибыли торговцев звукозаписями[176]).
Более того, человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать опыт, накопленный другими, не только в личном контакте, но и по рассказам (и записям рассказов). Если вся вновь возникающая информация окажется платной (как хотят поборники нынешних законов о праве копирования), развитие человечества если не остановится вовсе, то по меньшей мере многократно замедлится. Что ударит по всем видам творчества, включая охваченные законодательной «защитой».
Отчего же люди, живущие во многом благодаря новшествам (хотя и не всегда удачным — большинству хитов музыкальной попсы лучше бы вовсе не сочиняться), подрывают собственную кормовую базу, а заодно и репутацию?
Похоже, потому, что ими прикрываются действительно серьёзные бизнесы.
Главной приметой постиндустриального общества теоретики издавна считают возможность воспроизведения любых изделий в любых количествах за бесценок. Информационные товары — книги, звукозаписи, программы — уже находятся в постиндустриальной эпохе: цена их тиражирования неизмеримо меньше цены разработки (а с распространением компьютеров и информационных сетей вообще стремится к нулю).
С развитием промышленных роботов и систем управления столь же дешёвым должно стать и производство изделий вполне материальных — вроде стульев и автомобилей. Но пока техника до этого не дозрела. И экономика нашла компромиссный выход: массовое производство переносится в регионы с дешёвой рабочей силой — Юго-Восточную Азию, Китай, Индию.
Но люди — даже самые дешёвые — отличаются от роботов наличием собственной воли. В частности, они способны произвести куда больше, чем заказано — и продать излишек самостоятельно.
Потребитель от этого обычно не страдает. Если кроссовки «Adidas» или джинсы «Calvin Klein» шьются на китайской фабрике (под надзором специалистов, прошедших фирменное обучение), то какая разница, продаёт их фирменный бутик или челночный торговец?[177]
Зато для владельца торговой марки такая самодеятельность — прямой убыток. Избыточное предложение снижает цену — а ведь раскрученная торговая марка сама по себе изрядно повышает её. Да и репутация фирмы страдает, если её товар валяется в каждой лавке.
Вот и приходится разработчикам защищаться от слишком инициативных производителей законами: о патентах, о праве копирования, о запретах самостоятельного исследования технически сложных изделий… Даже если какие-то из этих законов опробуются — и рекламируются! — на примере программ и песен, реально они защищают в основном товары куда более материальные.
Требования студий мешают бизнесу производителей бытовой электроники — включая компьютеры, всё дальше отходящие от классической роли числомолок. Хотя этот бизнес куда обширнее и богаче музыки, кино и телевидения вместе взятых — и мог бы их одолеть. Когда-то разработчики видеомагнитофонов VHS отбили юридическую атаку теле- и кинокомпаний, пытавшихся предотвратить домашнее копирование своей продукции. Суд постановил: если какое-то устройство имеет законное применение, то возможность незаконного использования — не основание для запрета. Логично: самое смертоносное (по числу жертв) оружие — кухонный нож, но не отменять же его! Но теперь Apple встроила в свой iPod систему защиты FairPlay, Microsoft оснастила новейшую версию Windows — Vista — своей системой защиты от копирования (столь же дырявой, как и прочая продукция фирмы), видеодиски — DVD, HD DVD, BluRay — зашифрованы (хотя все коды давно взломаны, то есть мешают только законопослушным пользователям)… Творцы новинок сами себе вяжут руки. Ибо законы, созданные поборниками ограничений права копирования, защищают интересы всех производителей. Пусть и в ущерб всем потребителям.
Газ и тормоз: социально-экономический компромисс[178]
Уже несколько десятилетий назад строго доказано: управление современной развитой экономикой из единого центра многократно менее эффективно, нежели самостоятельно развивающаяся, рыночная экономика. Краткий перевод этого доказательства с математического языка на человеческий я опубликовал ещё в 1996-м (http://awas.ws/OIKONOM/COMMCOMP.HTM «Коммунизм и компьютер»). Впрочем, ещё задолго до трудов великих советских математиков Виктора Михайловича Глушкова и Леонида Витальевича Канторовича советский же опыт доказал: централизованное планирование может обеспечить прорыв на любом выбранном направлении — но только ценой несоразмерных потерь во всех прочих отраслях, так что суммарный темп развития оказывается меньше, чем без вмешательства государства.[179]
Иной раз такие перекосы оправданы. Так, если страна воюет или хотя бы готовится к неминуемой войне, возможны тяжелейшие жертвы. Великий кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов, истребуя у Государственной Думы полмиллиарда рублей (по тому времени фантастическую сумму) на возрождение разгромленного Японией флота, справедливо отметил: уже один захват Петербурга потенциальным противником окупит для него всю войну благодаря конфискации столичных ценностей. Для предотвращения подобных убытков не жаль на какое-то время и затянуть пояса (да, читатель, Вы правильно поняли: это я о Петре Аркадьевиче Столыпине и Иосифе Виссарионовиче Джугашвили).
По счастью, человечество всё ещё не научилось воевать непрерывно. В мирное же время нужда в экономических перекосах, неизбежно порождаемых любым централизованным вмешательством, далеко не очевидна: суммарное торможение вроде бы ничем не оправдывается.
Более того, накоплен изрядный опыт развития рынка без прямого государственного руководства. С конца Наполеоновских войн в мире господствовал чистый капитализм. И экономика развивалась так быстро, что идея прогресса стала едва ли не новой религией. Причём мир менялся не только количественно, но прежде всего качественно. Возникли новые отрасли вроде химической промышленности, новые виды транспорта, новые методы лечения… даже новый метод художественного творчества — научная фантастика.[180]
Увы, прекрасная эпоха привела к Первой мировой войне. А затем — к Великой депрессии. После чего государственное вмешательство в экономику стало уже не экзотикой, а общепринятой нормой: классический капитализм кончился.
Правда, последствия государственной активности и тогда остались неоднозначны. Та же Великая депрессия у себя на родине — в Соединённых Государствах Америки — растянулась на целое десятилетие — до Второй мировой войны. Многие полагают: без порождённого войной всплеска потребностей она бы тянулась ещё дольше. Судя же по опыту всех предыдущих кризисов перепроизводства, стихийный рынок изжил бы даже такой крупный спад в худшем случае года за 3–4.
Собственно, президент Херберт Кларк Джессевич Хувёр (при нём депрессия началась) сперва и не пытался лечить её: в полном соответствии с рыночной доктриной его — республиканской — партии он лишь поощрял благотворительную раздачу еды бесчисленным безработным. Но — как отмечал ещё Иисус Иосифович Давыдов — не хлебом единым жив человек. Безработные рабочие, разорившиеся фермеры, лишившиеся клиентов адвокаты и медики довольно быстро сформировали критическую массу, готовую на бунт. На другом берегу Атлантики такая же негодующая толпа привела к власти Адольфа Алоизовича Хитлера, едва не принесла успех Освалду Эрналду Освалдовичу Мосли, учинила фашистский путч во Франции…
Словом, не от хорошей жизни следующий президент — демократ Фрэнклин Делано Джеймсович Рузвелт — пригласил в советники группу учеников Джона Мэйнарда Невилловича Кейнса и согласно их рецептам затеял общественные работы. То есть безудержно тратил деньги, принесённые в казну ростом налогов и инфляционной эмиссией — то есть в конечном счёте ресурсы тех, кто ещё делал хоть что-то полезное — на имитацию безработными полезной деятельности. Правда, попутно и впрямь создано немало ценного — например, густая сеть автострад и каскад ГЭС на реке Теннесси. Но главная цель была проста: не допустить взрыва.
С тех пор поменялось многое. Но не изменился главный принцип, найденный в экономической буре 1930-х: главная задача государства — предотвратить бури социальные. Пусть даже ценой тяжких экономических потерь. Ибо непредвиденные социальные последствия — вроде Второй мировой войны (без германского национального социализма, приведенного к власти именно Великой депрессией, она могла обойтись без геноцида и стать немногим страшнее Первой) — бывают несравненно болезненнее.
Увы, случается и переборщить. Так, классический рецепт Кейнса — лечить депрессию инфляцией — употребляли столь долго и неумеренно, что к концу 1960-х добились стагфляции — сочетания инфляции с застоем. Предупреждал же Кейнс: трюк работает только до конца первого экономического цикла — затем лишние деньги надо убрать из экономики, пока они не разрушили механизм ценообразования.
Но для устойчивости движения — в том числе и экономического — без тормозов не обойтись. На трассах «Формулы-1» карбоновые тормозные диски приходится менять после каждого заезда. Экономическая гонка куда сложнее — и тормоза в ней ничуть не менее полезны.
Тормозить надо умело и умеренно. Экономический двигатель должен остаться мощнее государственных тормозов. Лучшие аналитики ищут оптимальные их соотношения. Причём каждый раз заново — в зависимости от неповторимого сочетания обстоятельств. Но сам принцип гармонии газа и тормоза — рынка и государства — приходится учитывать по крайней мере до тех пор, пока ничего лучшего для экономического движения не изобретено.