– Не-а, – Напси отчаянно зевнул, борясь со сном. – По-моему, это какая-то бредятина, – честно признался он.
– Сам ты бредятина, – проворчал Карабас. – Из всего сказанного следует, что новый год может начаться только в понедельник, вторник, четверг или субботу. Я имею в виду еврейский Новый год, а не этот ваш Сильвестр.
– Чо-чо? – переспросил Напси, окончательно утерявший нить. – Кто, куда, какой ещё Сильвестр?
– Не Сталлоне и не Обнорский, – совсем уж непонятно выразился бар Раббас. – Был такой папа римский, Сильвестр.
– Чей папа? – Напсибыпытретень закинул левое ухо за спину, чтобы лучше слышать.
– Римский, – вздохнул Карабас. – Хотя, в общем-то, какая разница… Короче, авторитет в большой уважухе. Так понятно?
Напси кивнул. Висучее ухо, закинутое за шею, свалилось вниз.
– Ну так вот. Сильвестр выиграл диспут с евреями и многих отвратил от иудейства, – закончил раввин.
– Ну и что? – не понял пёсик.
– Евреи могут простить другим народам многое, – объяснил Карабас, – но только не это. Что их кто-то уболтал. Такое не прощается.
– Ну а календарь-то тут при чём? – Напси никак не мог врубиться в суть.
– А в том, что тридцать первое декабря – день Сильвестра. В смысле, он в этот день помер. Поэтому этот ваш официальный Новый год мы не отмечаем.
– Ну если вы этого Сильвестра так не любите – так это же хорошо, что он помер? – пёсик недоумевал всё больше и больше.
– Нет, это плохо! – раввин явно начинал терять терпение. – То есть хорошо, но не в этом смысле!
– Это потому что его убили не евреи? – догадался Напси.
– Нет! Иудаизм – религия любви и мира! – гневно рыкнул раввин и на всякий случай захлопнул Напси пасть – да так, что тот чуть не прикусил язык. – Антисемитизм кругом, – проворчал он, успокаиваясь. – Ладно, замнём для ясности. Значит, Новый год – это один из четырёх дней. По другому определению это осеннее новолуние. То есть, если учитывать Суккот… – он протяжно зевнул. – Нет, всё равно не получается. Короче, я решил действовать по «Ахават Шалом». То есть назначу шаббатом любой день и дальше буду соблюдать через каждые шесть дней. Это, конечно, вряд ли… Но сегодняшний день я объявляю шаббатом. И точка.
– Ну хоть так, – легко согласился Напси и открыл пасть пошире, чтобы размять сведённые судорогой мышцы челюсти. – А что это означает практически?
– В шаббат запрещена любая работа. Так что пошлю все дела далеко и надолго, – Карабас мечтательно улыбнулся, отчего борода шевельнулась. – Свечи зажечь некому… – забормотал он себе под нос. – Ладно, это я сам, я холостой мужчина без хозяйки… Шулхан Арух, двести шестьдесят три – три… Хала, конечно, очень условная, без отделения теста… будем считать, что для местности сойдёт. Потом кидуш на водку. Ревиит в их лоханках точно есть. Лучше, конечно, вино, но оно у них из сена и некошерно. Шулхан Арух не запрещает водку в шаббат и даже прямо утверждает, что это дозволено. Впрочем, ребе Шмуэль…
Тут до пёсика наконец дошло, что сильнейший психократ мира сего собирается нажраться. Он представил себе возможные последствия и чуть не опрудился.
– Может, не надо? – робко спросил он. – Если… это… вы… – он умолк, предоставляя раввину самому додумать мысль, ну или вытянуть из его головы.
– Не ссы, – вздохнул Карабас. – Использование паранормальных способностей в шаббат не дозволяется. Потому что это работа.
– А разговаривать хоть можно? – съехидничал Напси.
– Разговаривать можно. Даже петь можно. А вот играть на музыкальных инструментах нельзя. Само по себе это работой не является, но если у музыканта что-то сломается, у него может возникнуть желание починить инструмент. А это уже работа. Таким образом, по принципу ограды вокруг закона… Ладно, проехали. Короче, использование паранормальных способностей является работой. Поскольку это действие подпадает под категорию молид, то есть «порождающее новое». Примерно как включение электроприбора. Хотя почему «примерно»? Именно это на самом деле и происходит…
У Напси ушки дёрнулись вверх. К сожалению, Карабас уловил всплеск интереса и тут же сменил тему.
– Курить в субботу тоже нельзя, – сказал он, с удовольствием вдыхая сигарный дым. – Поскольку это предполагает зажигание огня.
– Шеф, да я вам прикурю, какие проблемы? – предложил Напси.
– Спасидо, но нет, – с крайним сожалением сказал бар Раббас. – Видишь ли, в момент затяжки происходит разжигание огня, а когда стряхиваешь пепел – тушение. Но если тебе вдруг вздумается как-нибудь развлечься, чтобы это устроило и меня…
– Могу на банджо что-нибудь изобразить, – предложил пёсик.
– Гм… допустим. Но заметь – не я это предложил! Ты делаешь это исключительно ради собственного удовольствия, – серьёзным голосом предупредил раввин. – Я просто терплю твои музыкальные упражения. Но некоторые из них мне будет терпеть легче. Улавливаешь?
Зазвенела тележка у двери. Напси бросился открывать. Там стоял гостиничный козёл с поварским столиком на колёсах. Заняшенная мормозетка с выпуклыми глазами несла на голове позвякивающую корзину с посудой.
Через десять минут стол в номере был накрыт. Посредине стояла огромная сковорода без ручки, накрытая крышкой. Запахи от неё шли такие, что у пёсика закапало из пастьки. Халы были прикрыты белоснежной салфеткой. Водка потела в ледяной вазе, ожидая урочного часа. Овощные салатики с зеленью радовали глаз и готовились порадовать язык.
Напсибыпытретень, к сожалению, всего этого великолепия не видел. Ему было нечем. Зато объёмная картина ароматов, создаваемая глазными рыльцами, отчасти восполняла слепоту. Очертания сковороды он, во всяком случае, различал совершенно отчётливо.
Раздался треск, пахнуло серой и дымом: Карабас зажигал свечи. Потом он что-то забормотал, судя по скрипу стула – периодически поворачиваясь в сторону окна.
Наконец он заявил, что видит первую звезду и что эта звезда означает начало шаббата. Через небольшое время раздался первый увесистый бульк и по всей комнате запахло водкой. Дальше раввин ухватил то, во что нóлил беленькую – но вместо того, чтобы, как все добрые существа, немедленно выпить, что-то забормотал.
Пёсик вздохнул и приготовился терпеть.
Впрочем, терпел он недолго. Отбормотавши своё и наконец выпив – с выдохом и кряканьем, – раввин рьяно принялся за жратву. Напси он не забыл: в его сторону полетел дивный кусок говядины. Напси почти видел его траекторию – такой аромат источала вкусняшка. Он ухватил её на лету и смолотил несколькими судорожными движениями челюстей. С шумом втянул слюну. После чего решил, что вечер начался не так уж и плохо.
Через час Карабас, осоловевший от обильной еды и алкоголя, сидел в здоровенном понячьем кресле-качалке и рассуждал сам с собой, принадлежит ли Напси к категории вещей, именуемых мукце. Что это слово значит, он, по обыкновению своему, не объяснял. Самому пёсику было совершенно всё равно, как его называют, но раввин распалился, махал руками, приводил какие-то совершенно невразумительные доводы на нескольких языках и в конце концов заявил, что здесь имеет место ситуация сфек а-сфека. При этом он не забывал ни про мясо, ни про водочку, ни про салатики и в конце концов замолчал, пытаясь прожевать рыжеватый толстый помидор.
Прошло ещё сколько-то времени. Карабас развалился на кресле и, слегка покачиваясь, дремал. Напси сидел у него в ногах и тихонько пощипывал струны банджо, подбирая мелодию.
К сожалению, репертуар у пёсика был специфический. Из классического наследия он знал «у бегемота нету талии», танго-шансонетку «в медовом омуте одесского июля» да Святую Мурку в каком-то неортодоксальном варианте. Остальные песни, которые мать-калуша напихала ему в голову, были всё больше на редких языках и диалектах – как правило, сомнительного тона и содержания. Некоторые раввину нравились, но такое случалось нечасто.
Вот и сейчас, после неудачных попыток порадовать шефа исполнением «nun c’e pirduna, nun c’e pieta» и «бал бох1уш, кхохурт эц, т1емаца веана», он подбирал аккорды к песне «уж такой я маравихер с апельсином».
Наконец он взял верную ноту и затянул:
Вот иду я, шопенфиллер-наховирку,
Пушка в шкернике, регалка над бедром,
Так красив, что у марухи сводит дырку,
И наколота хазовка за-а-а-а угломммм…
Пение прервал негромкий, но настойчивый стук в дверь. Судя по звуку, стучали копытом.
– Ни минуты покоя, – проворчал раввин. – Проси, что ли.
Пёсик встал на задние лапки и открыл дверь. Оттуда пахнуло молодой потной поняшей.
– Приветики-кукусики, – сказала незнакомка. – Я это… ну вот.
Карабас издал нечто среднее между вздохом и стоном.
– Девушка, – сообщил он. – Вы отдаёте себе отчёт, что нарушаете моё уединение?
– Дык ну вы же… ну позязя! – поняша замолчала, явно чего-то ждя.
– Если вы рассчитываете на то, что я читаю ваши мысли, – догадался раввин, – то напрасно. По религиозным причинам я сейчас не могу использовать эту способность. Вы можете зайти ко мне завтра вечером, после появления на небе первых трёх звёзд. Ну или говорите словами.
– Сесть можно? – буркнула поняша и села.
– Можно, – сказал Карабас. – Вы кто?
– Ева. Ну Ева! Ева Писториус, – кое-как представилась гостья. – Я к Верховной сегодня ходила. У меня пиздец по жизни. Она сказала к вам идти.
– У меня по жизни шаббат, – вздохнул раввин. – Ладно, говорите, раз пришли.
– Тут такое дело, – судя по звукам, поняша встала, подошла к столу и засунула морду в салат. Напси отчётливо различал её аромат – молодая кобылка со следами сладкого парфюма на шёрстке. Он вытращил рыльца из глазниц и принялся вынюхивать силуэт незваной гостьи.
– В общем, – сказала она, с хрустом облизнувшись, – ко мне клеится одна тётка. Она вообще-то ничего так, нормальная. Это со мной хуйня. Меня в детстве жёстко поимели. Теперь я с бабами не очень. А эта в меня втрескалась. И хочет мне в начальницы. Пока не трахнет, будет щемить. И потом тоже, чтоб я с ней спала. А я не хочуууу… – тут она неожиданно разрыдалась.