На слово «подружка» Молли отреагировала так, будто ей под хвост сыпанули перца. Она заураганила по отелю, пытаясь добыть хоть какие-нибудь сведения о местной клубной жизни. На удачу, молодая дежурная по этажу оказалась меломанкой. От неё Драпеза узнала, что в этом стиле играет группа «Розовый Некроз», музычка так се, но на вокале у них некая Львика, с потрясающим совершенно голосом, которая не выступала с весны, а теперь они устраивают концерт в «Люцерне», но билеты проданы за неделю, так что рваться туда безмазово. Драпеза только фыркнула – и следующие два часа металась по городу как наскипидаренная, поднимая старые связи. В конце концов ей помогла давнишняя подруга, жившая, как оказалось, с замдиректоршей «Люцы». Она отправила своей любушке бэтмена, тот вернулся с приглашением и извинениями – вся вип-зона была полностью выкуплена. Молли было плевать. Она хотела видеть Гермиону, и ничто не могло её остановить.
Молодухи-чувствашки меж тем застряли меж дверями и загородили проход. Остальным приходилось протискиваться между наглыми твёрдыми задницами.
Драпеза разъярилась. Тварюшек следовало поставить на место. И сейчас же.
Она подобралась поближе. Стали слышны отдельные фразы: «я была вся не такая», «её пися пахла ладаном», «выпросила у неё подкову» и прочее дешёвое уебабство.
Молли оскалилась и попёрла на лиловую, нарочно пихая в бок. Та в ответ прижала Драпезу крупом.
Драпеза повернулась, посмотрела нахалке в глаза. Лиловуха задрала верхнюю губу и взгляд не отвела. В девке было где-то сто восемьдесят граций, и она чувствовала себя королевой мира. Однако в Молли было двести семьдесят, и она была очень зла.
Драпеза зацепила взглядом наглые лупала и включила теплоту. Королева мира почуяла неладное, прижала уши и попыталась отвернуться. Да поздновато спохватилась – разорвать зрительный контакт она уже не могла: не хватало опыта.
– Что же ты дочка наделала меня старую обидела… – завела Молли майсу. – Ты меня обидела старенькую, ты меня дочка обидела, ты свою мамочку обидела, ты саму Дочку-Матерь обидела, душу убила, в душе закопала, ты себя убила, себя убила, сама себя убила…
– Отстаньте от неё! – залупнулась было кисло-жёлтая и попыталась лягнуть Молли – но в тесноте попала по путовому суставу чёрной красотке с позолоченным хвостом. Та быстро повернула шею, увидела обидчицу и взглядом сообщила – «я тебя, скобейда, запомнила».
– Тебе теперь жить не надо, совсем не надо, тебе надобно помереть-помереть, скорей-скорей, тебе теперь жить нельзя-нельзя, ты уже неживая, неживая, мёртвая внутри уже вся, ты жить не можешь не можешь виноватая себе виноватая умерла умерла… – накатывала и накатывала Драпеза, шепча лиловухе прямо в ухо и наслаждаясь тем, как у той расширяются зрачки.
Естественно, сломать девку по-настоящему Молли не могла, да и не хотела. Но рассчитывала, что у наглючки сегодня выдастся очень невесёлый вечерок.
– Эй, подвиньтесь, – раздался высокий, резкий голос, – вы проход закрываете… Гвин! Ты?!
Драпеза отцепилась от някнутой девки – та сразу поникла – и подняла голову. Перед ней маячила незнакомая малиновая балаклава.
– Я Пеппа! – улыбнулась поняша приглашающе. – Папиллома! Не узнала, что ли?
– О Дочка-Матерь! Пржевальская? И ты в Пуси-Рауте? – Молли действительно обрадовалась.
– Уже полгода… Давай к нам, у нас резерв.
Молли вошла, осторожно принюхиваясь. Зал был большим, полутёмным. И не ладаном в нём пахло, о нет. Пахло потом, пивом, бенедиктином, парфюмами разных пород, свежей крапивой и общим ожиданием расколбаса и оттопыра.
Слева находился маленький бар, осаждаемый желающими хлебнуть, пока не началось. Бармен-мартыхай, няшимый со всех сторон, прыгал, пытаясь угодить всем сразу. Маленькие сновали по стойке, поя поней и убирая опорожнённые корытца и полоскательницы.
– Пошли, пошли, нам всё принесут, – отвлекла её Пеппа.
Драпеза перевела взгляд на вип-зону. Там всё было примерно так, как Молли и предполагала.
Центральный подиум оккупировала пресловутая Псюша Сучак со своими шалавистыми подружками. Те пересмеивались и покусывали друг друга за попки. Псюша, устроившаяся на красной подстилке с вензелями, курила кальян, звучно присёрбывала из корытца какое-то пойло и вообще непринуждённичала напоказ.
Молли Драпеза посмотрела на Псюшу почти с презрением. Сама не образец добродетели, она держала Сучак за шмару. Правда, Псюша была умной и хитрой шмарой, а главное – более обеспеченной финансово, чем сама Молли. Поэтому к презрению примешивалась изрядная толика ненависти. Поскольку же эти два чувства относятся друг к другу как щёлочь и кислота, то где-то в горле образовывалась соль, весьма горькая. Драпеза скривилась.
На полуподиуме слева от Псюши устроилась Сара Барабу. Полуседая, тучная, похожая на корову, она упорно таскалась на молодёжные вечеринки. Перед ней стояло корытце – скорее всего, с водой, подумала Молли, – куда служка-скунс как раз добавлял какие-то капельки. Здоровье у старой кобылы было уже не то, что прежде. Все это видели, все это знали. Но Сару любили как живую легенду: когда-то она была совершенно безбашенной тусовщицей. Портрет её – с разноцветной гривой и жёлтыми лакированными копытами – украшал холл первого этажа «Люци».
Рядом лежали – чтобы не сказать валялись – две молодые кобылки. Было видно, что они хороших кровей, из хороших семей, пока ещё стройненькие, неразъевшиеся – но бока уже предательски лоснились. Одна – аквамариновая черногривка – игриво раскинулась, демонстрируя всем интересующимся идеальное вымя с чуть заострёнными сосками.
Драпеза похотливо облизнулась. Вымя было её фетишем, и никакая ревность не могла тут ничего изменить. Ей мучительно захотелось вкусить этих сосочков. Прихватить у основания, потянуть на себя, помучить и отпустить, облизать, согреть дыханием и тут же сдавить зубами до крови… ооох!!!
«Жизнь надо прожить так, чтобы всем было мучительно больно», – подумалось ей почему-то. Мысль показалась ей несправедливой. Драпеза считала себя ласковой и нежной, а вымя – это вымя, это отдельно. У всех свои маленькие слабости, у неё – вот такая. И что? Та же Гермиона, например, во время любви слегка попукивает. И, кажется, сама не замечает. Надо бы ей всё-таки сказать… Сердце болезненно сжалось. Где всё-таки Гермиона? И главное – с кем?
– Чего задумалась? Давай к нам, – позвала Папиллома.
Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.
Пеппа устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.
На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка – молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в хаки с апельсином. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.
Ах вы, козее племя!
Чтоб вам – сучее вымя!
Но придет моё время,
Прогремит моё имя! –
кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт и уж тем более – себе в ущерб.
Прозвенит моё стремя,
И спадёт моё бремя,
Я зажгу своё пламя,
Подыму своё знамя,
Оросит моё темя
Светозарное семя…
– Стремя ей за это не дадут точно, – прокомментировала Молли.
– Пожалуй, – сказала незнакомая поняша таким тоном, будто Стременем жаловала она лично.
Из толпы послышался свист и топот копыт. Похоже, публика была того же мнения.
– Какая грубятина, – вздохнула Папиллома. – Кстати, Молли, ты новый мой роман читала? Живенько ведь, правда?
Драпеза отвела глаза и сделала вид, что необычайно увлечена вялыми шевеленьями в зале.
Папиллома Пржевальская, Моллина подруга юности, в последние годы стала очень известной писательницей. Впрочем, сама Пеппа предпочитала неброское «популярная авторка», а недоброжелатели – «известная графоманка». Доля правды в этом была. Пеппины романчики были известны как эталон дурновкусия. Зато читали их не только в Эквестрии, но и по всей Стране Дураков и даже в Директории. Посвящены они были бесконечным похождениям некоей Жюстины Сэлфи-Сью, сиротки-нимфетки с ангельской внешностью. В раннем детстве её выкрали мутанты и держали где-то в Зоне, творя с ней всякие непотребства. С той поры она подросла и от мучителей бежала – но домой никак не могла вернуться: безжалостная Папиллома протащила свою героиню по всем известным доменам и нескольким выдуманным. И везде её подвергали насилию, физическому и моральному. Обычно Жюстине удавалось-таки разжалобить или заняшить мучителей, но в последний момент её снова похищали – ну или случалось что-нибудь ещё. Благо, Сэлфи-Сью в романах не старела, не росла и, главное, не теряла ни совершенной красоты, ни беспредельной наивности. При этом Пржевальская отличалась невероятной продуктивностью: романчики буквально сыпались из неё. Относительно недавно вышла сорок девятая книжка про Жюстину. На сей раз злые хемули продали бедняжку в Московию на утехи полярных медведей. Книжечка была похабной даже по меркам Папилломы. Молли читала и перечитывала её со стыдом и отвращением, в особенности пятнадцатую главу. Но, конечно, признаваться в том, что она суёт нос в такую бяку, Драпеза не собиралась. И уж тем более – самой Пеппе.
– А как тебе та сцена с медведем, который любил молочко с кровью? – щебетала литераторша. – Помнишь, в пятнадцатой главе? Я, когда писала, как раз о тебе вспоминала…
Молли стало жарко под шкурой. Она отвернулась и снова вперилась в пространство. И увидела в зале Гермиону.
Фру-Фру была одна. Совсем одна. Это Драпеза поняла сразу же, с первого взгляда. А по тому, как она крутила головой и тянула шею, было ясно: она пришла сюда затем, чтобы кого-то найти. И эта кто-то была, увы-увы, вовсе не Молли Драпеза.