– Это ещё что? – довольно громко спросила соседняя такса и тут же захлопнула пасть – потому что из-за кулис вышла самая настоящая эквестрийская пони.
Кто такие поняши и на что они способны, в Директории, в общем-то, знали. Так что зал зашумел. И отнюдь не восторженно.
Поняша – огненно-рыжая, совершенно обнажённая, если не считать чёрной бабочки на шее – пошла по сцене, слегка покачивая крупом.
– С-скобейда, вот это нежданчик, – процедила сквозь зубы сидящая рядом легавая.
Буратина о поняшах слышал краем уха, особого значения услышанному не придавал. Зато ему бросилось в глаза, что попка лошадки ну просто чудо как хороша. Приувядший было сучок вновь напружинился.
Наконец Ева остановилась посередине сцены и повернулась к публике.
– Здоровья и добра нашим дорогим гостям, – учтиво начала она и поклонилась. – Меня зовут Ева, и я из Эквестрии…
В задних рядах кто-то засвистел. Поняша и ухом не повела.
– А сейчас я хочу… – она махнула хвостом, пупица приложилась к флейте и извлекла из неё высокую, скорбную ноту, – исполнить для вас… – жаба дунула в контрабас, глухо звякнула тарелка, – святое караоке Круга Песнопений Найка Борзова… – тут пёсик махнул хвостом и Ева запела:
Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко…
Зал приумолк: голос у поняши был и вправду хорош – ну или, во всяком случае, выразителен.
Мне трудно нести мою ношу –
Настанет день, и я её брошу…
Я – маленькая лошадка,
Но стою очень много денег,
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег…
Буратина краем уха уловил странный звук, идущий из зала. Если бы он понял, что это, то б, наверное, удивился. Не каждый день можно услышать дружный хруст вытягиваемых шей.
Мне хочется плакать, мне хочется смеяться,
Мне хочется прыгать, валяться и брыкаться,
Чтобы были друзья или хотя бы один,
Но я работаю как вол, в моей тележке кокаин!
– О-о-о, – тихо застонала аудитория.
Буратина имел самое смутное представление о том, что такое кокаин, поскольку образование в вольерах было светским, а кокаин относился больше к религии. Вроде бы это был какой-то дар Дочки-Матери, ныне утраченный – наподобие тампакса, сникерса, памперса, флюродроса и других загадочных древних вещей. Но сейчас он почувствовал, что от рыжей лошадки и впрямь исходит нечто, достойное называться словом «кокаин». Что-то очень хорошее, доброе и светлое.
Я умру очень рано, и я знаю об этом:
Может быть, не весной, может быть, ранним летом…
– Бе-едненькая, – по-овечьи проблеяла газель за спиной.
Я люблю слушать песни и костра нюхать дым,
Но нельзя мне отвлекаться – я везу кокаин.
Такса шмыгнула носом и полезла в карман попонки – за носовым платком.
Я маленькая лошадка,
И мне живётся несладко… –
начала поняша по новой, форсируя голос.
Кенга забыла про свой сосок. Она сидела неподвижно, вытянувшись, будто аршин проглотила.
Мне трудно нести мою ношу –
Настанет день, и я её брошу…
У Буратины защипало глаза: даже до него, тупаря и опездола, дошло, что маленькой лошадке и впрямь тяжелёхонько и ни одна скобейда суклатыжая ей не поможет. Внезапно захотелось отпиздить всех этих бессердечных блядунов и блядей. Бамбук оскалился и сжал кулаки. То была самая близкая и понятная ему форма сочувствия.
Я устала ужасно, я хочу отдохнуть,
Съесть мешков десять сена и надолго уснуть.
Теперь рыданья и насморочные звуки раздавались везде. Контрабас взревел, оплакивая жизнь и молодость, отданные служению ближним.
Буратине расхотелось драться. Захотелось обнять усталую лошадку и уложить на мягкое сено – и даже не ебать, нет, а просто лечь рядом и слушать её дыхание.
Я хочу к перелётным птицам вклиниться в клин,
Но работа важнее – за спиной кокаин…
Оркестранты добавили звука. Жук-ударник вдохновенно взмахнул палочками и выдал крутой соляк на барабанах.
Мне обидно, и капают слёзы,
Когда мне под ноги кидают розы, –
поняша подняла переднюю ногу и прижала к груди. В зале кто-то хрюкнул.
Когда на улицах и в окнах квартир
Меня встречают и устраивают пир на весь мир.
Мне рады даже малые дети,
Мне машут даже деревьев ветви,
Меня приветствуют все, все как один –
Я привезла им новый мир!
Я привезла кокаин!!!
Нежно застонала флейта, и зал словно окатило горячей милотой. По лицам, мордашкам, рыльцам и хрюкалам разлился позитивчик – розовый, как помидоры.
– А теперь все вместе! – весело закричала поняша и крутанулась на месте, высоко задирая хвост. – Я м-м-маленькая лошадка…
– И мне живётся несладко… – занялось несколько голосов с передних рядов.
– Мне трудно нести мою ношу… – подтянулись сзади.
– Настанет день, и я её брошу… – с каждым словом в хор вступали всё новые голоса.
Я – маленькая лошадка,
Но стою очень много денег, –
ревел зал кто во что горазд. Музыку было уже не слышно.
Буратина тоже влился: он широко открыл рот и орал, перекрикивая весь ряд. Голоса у него не было, слуха тоже, но здесь и сейчас это было совершенно неважно.
Я везу свою большую повозку
С того на этот берег!
С того на этот берег!
С того на этот бе-йе…
– й-й-й … –
тут какой-то онагр с задних рядов от переизбытка чувств пустил такое «йе-йе» напополам с лошажьей икотою, что песня споткнулась – а через несколько секунд всё потонуло в смехе, щебете, аплодисментах и восторженном стуке копыт.
У Буратины приятно кружилась голова. Было такое чувство, что он в своём родном вольере и всех тут знает, а они его. И что они все вместе только что сделали что-то очень-очень здоровское. Это было зыкенски.
Он почувствовал горячую лапу у себя на плече. Повернувшись, бамбук увидел таксу, которая смотрела на него влажными глазами. Вид у неё был – будто она искала, на кого бы спустить внезапную нежность, и вот нашла.
– Увввв, – простонала она и лизнула Буратину в щёку.
Бамбук терпеть не мог всяких там поцелуйчиков, полизунчиков и прочих мокрых лайков. Но сейчас это было хорошо и правильно. Он наклонился и поцеловал суку в узкие чёрные губы, стараясь ничего не задеть носом.
За спиной раздался какой-то звук. Буратина обернулся и увидел ламу, плачущую в объятиях соседа – носорога в мундире пожарника. Тот рыдал навзрыд и гладил огромной лапищей ламьи коленки. Лама пёрлась, вышёптывая волшебное слово «кокаин» в промежутках между всхлипами.
Остальные тоже вовсю обнимались, поскуливали, повизгивали и тёрлись друг о друга. Два дрозда целовались взасос.
Лишь кенга-менеджерка осталась без поцелуйчиков и обнимашек. Она плакала и гладила свою сумку.
Ева всё раскланивалась и раскланивалась. В глазах у неё сияли огромные золотые звёзды.
Наконец она поклонилась так низко, что чуть не подмела гривой пол – и ускользнула за кулисы.
– Ну как? – спросила она Карабаса, пристроившегося на небольшом стульчике и вперившегося невидящим взглядом в потолок.
Тот с усилием сфокусировал зрение на поняше.
– Неплохо, – признал он. – То есть хорошо. Сколько граций в песню вложила?
– Где-то с полста, – оценила девушка. – Включила теплоту, слегка накернила, потом отпустила плавно. Они там теперь друг на друга окситоцином исходят. Это я сама придумала, – похвалилась она. – У нас обычно на себя тянут. Или на кого-то, когда на другую хозяйку подняшивают. А ведь можно и так.
– Умница ты моя, – раввин отчего-то вздохнул. – И долго это действует?
– Сейчас очухаются, – поняша легкомысленно улыбнулась. – Пятьдесят граций всего-то. Детская доза.
– Ну и хорошо, – сказал Карабас. – Я боялся, что ты не успеешь. В смысле – пока ты будешь попкой на сцене крутить, они тебя испугаются и разбегутся.
– А были такие? – как бы между прочим поинтересовалась маленькая лошадка.
– Ну-у-у, – протянул раввин. – Так… Некоторые несознательные элементы. С задних рядов. Я им чуть-чуть мышцы расслабил, а потом они сами остались… Быстро же ты их пробила.
– Я по задам в первую очередь работала, – объяснила поняша.
– Умница ты моя, – повторил Карабас и поцеловал Еву. Та с удовольствием вернула поцелуй.
Тем временем на сцене вовсю суетился пёсик.
– Почтенная публика! – кричал он. – Да послушайте же, наконец! У меня новости! Ну просто отличные новости! От других! Ну что же вы! Вууу!
Возбуждённый зал слегка притих. Обнимающиеся осторожно размыкали объятья. Дрозды, стесняясь, слегка отодвинулись друг от друга – отчего застеснялись ещё больше.
– Первая новость! – заявил ушастый. – Всем любителям хорошей музыки и хорошего настроения! Через два дня здесь же – сольная программа Евы Писториус! Следите за рекламой!
Снова раздались аплодисменты, уже не такие бурные: зрители потихоньку отходили от первого впечатления.
– И вторая новость – наше эмпатетическое представление наконец начинается! – провозгласил пёсик.
Трижды ударили в колокол, и занавес поднялся.
Сцена и в самом деле была причепурена, разукрашена разноцветными лентами и дюралайтом. На ней даже были расставлены декорации: два картонных дерева и фонарь, изображающий, видимо, луну. Он отражался в зеркале, на котором стояли две фигурки лебедей с картонными позолоченными носами.
Из-за картонного дерева появился хомосапый в белой рубашке и таких же панталонах. Лицо его было того же цвета, что и штаны – казалось, его обсыпали пудрой. Почему-то сразу было видно, что с ним что-то не так, и сильно не так.