Получается, я всё-таки пассив по жизни, что ли? Получается, что да! Пьеро – это само собой, Пьеро – это работа, выступления. А для души хочу жеребчика с твёрдым хуем. Нет, не с хуем. С хуём. Чтоб он им пялил меня, дусик.
Ох как бы он меня пялил!
Глава 31, в которой знакомая нам компания значительно увеличивается
20 октября 312 года от Х.
Страна Дураков, Вондерленд, свободное поселение Цимес.
Утро – день.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Внешняя часть калуши представляет собой совокупность маток и желудков, удерживаемых растительным псевдоскелетом, отдалённо напоминающим панцири иглокожих. Более сложные органы – сердца, лёгочные мешки, яйцехранилища и т. п. – располагаются под землёй, в основании комля, а также при корнях. Там же находятся сегментированные слои нейронов, которые можно – очень условно – считать «мозгом» калуши. Несмотря на определённое сходство с корой головного мозга хомоподобных, принципы функционирования нейронной сети калуши радикально отличаются от всех известных нам вариантов её строения. В каком-то смысле это «мозг растения». Соответственно, ни о каком разуме или даже о самосознании калуши говорить не приходится. Несмотря на это, калуша способна не только вынашивать, но и осуществлять первичное обучение калушат, вкладывая в них первичные сведения о мире и речевые навыки. К сожалению, обучение и тем более переобучение самой калуши невозможно: если такие технологии и существовали в дохомокостную эпоху, то ныне они полностью утрачены. По этой причине после торжества русского языкового стандарта пришлось отказаться от крайне перспективных линий немецкоязычных калуш, отличавшихся плодовитостью и отличными качествами потомства.
Нэпьер Чуа, Кособуцкая Ирэна. Репродуктивные технологии. Понивилль: Изд-во Понивилльского ун-та, 280.
Встали рано. Карабас безжалостно стащил с кровати постанывающего Пьеро, поставил на ноги, встряхнул и на негнущихся ногах отправил в сортир – блевать и плакать. Арлекина, вялого и томного после ночных приключений – он спутался с местным жеребчиком и каждую ночь к нему бегал – раввин заставил засунуть палец в задницу и потом его облизать. Маленький педрилка напрягся, обиделся. Карабас не обратил на его переживания никакого внимания: он был хмур, быстр и нерасположен.
На улице, однако, бар Раббас немного оттаял – возможно, потому, что его ждали. Заказанный через мадам Капительман экипаж – открытая карета, запряжённая шестернёй, – стоял на улице, привлекая внимание праздношатающегося электората. Лучшее, наименее тряское местечко в карете уже было занято: там лежала серая поняша в рыжей попонке.
На козлах сидел мелкий крысачок в красной рубашонке – видимо, поняшин челядин. Рядом примостился Карабасов бэтмен.
Карабас вежливо поздоровался с поняшей, назвав её Юличкой, помог пошатывающемуся Пьеро подняться по неудобной приступке, после чего благополучно устроился сзади.
– Куда направляемся, шеф? – осведомился Арлекин.
– Пополнять ряды, – буркнул раввин. – Нам нужна прислуга и массовка, – снизошёл он до более внятного объяснения. – Уж если мы едем по Стране Дураков открыто, я хочу перемещаться с максимально возможным комфортом. И не намерен лишать его остальных. Ну что, едем? – это он адресовал поняше.
– Мальчики, вперёд, – скомандовала поняша.
– Куды бечь? – спросил правый першерон-коренник, здоровенный соловый жеребец. У него был забавный деревенский выговор.
– На кудыкину гору, – ляпнул Арлекин и тут же зажал себе рот рукой – точнее, рука зажала ему рот.
– В Цимес, к старой калуше, – распорядилась поняша.
Першерон согласно ударил копытом оземь, тряхнул гривой и принялся распоряжаться:
– Эге-гей-го, фляки господарские! Товсь… три-четыре… – он напрягся, мускулы заиграли под кожей, – трогай!
– Ебаааать! – дружно закричали першероны, трогая с места. Карета дёрнулась, скрипнули рессоры, улочка дёрнулась и поплыла назад.
– Песню запе-вай! – закричал коренник и тут же начал: – С дерееееевьев листья опадают…
– Ёксель-моксель! – закричали першероны.
– Пришла осенняя пора! Ать-два! – проорался левый коренник, постригивая ушами.
– Ребяяяяят заняшили поняши… – проникновенно затянул заводила, переходя с шага на неторопливую рысцу.
– Наши няши! – гаркнули першероны, подтягиваясь и равняясь.
– Настаааала очередь моя! Ать-два! – левый коренник поддал ходу. Кони пошли ровно, вбивая в мягкую дорожную пыль отпечатки подков. Карета катилась, поскрипывая рессорами, мягко проседая и покачиваясь на ухабах.
Ехали без разговора. Карабас, напряжённый и на сложных щщах, сидел неподвижно и хмурил брови. Обдолбанный Пьеро сидел неподвижно, как куль с мукой.
Скучающему Арлекину только и оставалось, что разглядывать окрестности: аккуратные деревянные домики, выпасы, буколические стожки сена под навесами, попонки, сушащиеся на вычурных чугунных оградах. Небо с крохотными кружевными облачками, едва прикрывавшими оголённую синеву, обещало тёплый день.
Пару раз их обогнали. Сначала на рысях пронёсся мартыхай в зелёном бархатном костюмчике, с толстой сумкой на ремне – курьер или почтальон. Першерон-заводила крикнул ему вслед какую-то грубость, кони дружно заржали. Мартыхай до ответа не снизошёл – лишь приподнялся в стременах, открючил хвост, трубно взбзднул и умчался. Мартышачья вонь ударила коням по ноздрям, першероны зафыркали и сбились с ритма, коренник затейливо матерился и орал что-то вроде «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!». Даже Пьеро на минуту вышел из своего обычного транса и заблекотал:
– Сон мне… жёлтые огни… от лютой-бешеной хуйни… ослобони, ослобони! – после чего шмыгнул носом и что-то быстро-быстро залепетал. Арлекин решил было послушать – вдруг у поэта снова проснулся Дар и он сейчас прозревает грядущее – но быстро понял, что Пьерик просто не в себе и несёт ахинею.
Потом из проулка выкатилась запряжённая рыжим жеребцом коляска-тильбюри. В ней лежала юная пони породы пинки-пай, розовая и счастливая, с васильками и маками в уложенной золотистой гривке. Дамочка с коляской окинула Карабаса и его компанию насмешливым взглядом, свистнула, и её жеребец задвигал копытами с удвоенной скоростью. Юличка презрительно фукнула.
Карабас не обращал на все эти мелочи ни малейшего внимания. Сгорбившись и нахлобучив капелюш на самые уши, он курил сигару и думал думу. Судя по сдвинутым бровям – давнюю и невесёлую.
Наконец домики кончились. Осталась дорога, пыль, трава, да легкомысленные рощицы по краям. Солнце поднялось и стало ощутимо припекать. Арлекин подозвал бэтмена и попил из него солёненькой водички. Больше было заняться нечем. Он попытался вздремнуть, но безуспешно: слишком трясло.
Першероны исполнили весь свой нехитрый песенный репертуар и начали по новой про заняшенных ребят, когда показался Цимес.
Строго говоря, местечко не тянуло даже на деревеньку или сельцо. Скорее уж это был большой хутор: несколько домиков, длинный сарай, огороженный высоким забором из сетки-рабицы, какая-то будка с вытоптанной дорожкой – то ли сортир, то ли кормушка. И, конечно же, калуша. Она нависала над всей этой мелкой житейщиной, как огромное яйцо – вовсе не птичье, а, скорее уж, яйцо в смысле мужской железы: тяжёлое, мясистое, похабное.
Першероны довезли карету до края дороги и встали, пофыркивая и мотая гривами. Поняша вышла – точнее, спрыгнула – первой, потом слез Карабас. Каретные рессоры благодарно застонали, освобождаясь от груза.
Арлекин оставил бормочущего Пьеро – тот бухтел про какие-то дубы и грибы, а может статься, и про то, что дубы грубы, разобрать это было невозможно, – и побежал за бар Раббасом.
Лениво закрипела дверь ближайшего к дороге домика, и оттуда выбрался, щурясь на солнце и зевая во всю пасть, старый хомяк с седым хвостом и просвечивающими залысинами возле ушей. Сивая копна волос, стриженная под горшок, свисала на морду, закрывая маленькие подслеповатые глазки. Левой лапою он опирался на массивный посох с гнутым навершием.
Увидев поняшу, хомяк поклонился в пояс – почтительно, но без подобострастия. Арле сообразил, что хомяк не обращён, и удивился этому обстоятельству: незаняшенный электорат в Вондерленде попадался нечасто. Юличка, однако, лишь слегка повела ушами, что можно было принять за приветствие.
– Ну как, Африканыч? – осведомилась она довольно дружелюбно.
– Ить, барыня… – снова склонился хомяк, – вы нащщот нас не сумлевайтесь, работу справляем, матушку соблюдаем как положено, – он покосился на калушу.
– Сегодня родит? – поняша пристукнула копытцем.
– Отож! Как есть сёдни должна разродиться, – старик судорожно зевнул, деликатно прикрывшись волосатой лапою. – Хотя, енто, тут дело такое… – старик смущённо замолк, не зная, как продолжить.
– Какое? – вклинился в разговор Карабас и уставился на хомяка – видимо, залез ему в голову.
– Старенькая она ужо, – справился наконец со своими мыслями Африканыч. – Трудненько ей родить. Да и от кого рожать-та? Уёбища хилые стали, хромосома в них не та. Вот в раньшее время – то были уёбища! Сила! Стать! К примеру сказать, жил у меня злопипундрий двурогий со семью мудами. Ебуч был – страсть! Как спущу его с цепи, – он показал лапой на сарай, – так, значицца, все нижние ятла у матушки нашей зараз огуляет! И пупицы от него рождались ядрёные, крупные, а умищща, умищща-то в них было – за сто двадцать переваливал!
Арлекин поморщился – старикан явно завирался. Пупицы были обычно умнее безмозглых самцов-злопипундриев, но выше ста их IIQ не поднимался в принципе.
– А споверху, – продолжал хомяк, – матушку бэтмены пользовали, да какие бэтмены! Сейчас таких почитай что и нету! В раньшие-то времена бэтмены были – во! Орлы! – он развёл лапы во всю ширь. – А сейчас – тьфу, измельчала порода… – он сплюнул на землю, всем своим видом являя сокрушение о прежних днях, когда трава была зеленее, а солнце ярче.
– Сколько ждём потомства? – перебила поняша. Байку про семимудового злопипундрия она слышала явно не по первому разу.