Думая обо всем этом, Мицка совсем загрустила. Она написала Якецу, что получила его письмо, что она сама здорова и Тинче тоже здоров, что у нее сейчас живет девочка и что она, Мицка, ждет не дождется, когда пройдут дни… Тут у нее потекли слезы и закапали на бумагу. Она пожелала мужу всего доброго и наказала беречь себя и возвращаться домой живым и здоровым.
Письмо она отнесла на почту в Речину. Там она застала целую толпу рабочих.
— Что пишет Яка? — спросила ее мать.
— Пишет, что здоров и все благополучно, — ответила Мицка.
— Начали расширять дорогу. Ты видела? Вот бы ему здесь остаться.
— Если бы он только знал, — вздохнула Мицка. — Вы же ему сами сказали, что еще ничего не известно.
Мицка не могла скрыть своего огорчения. А мать уже забыла о Якеце.
— Все сейчас работаем засучив рукава, — сказала она. — А работы прибавится, и ты поможешь. Разве легко напечь хлеба на такую ораву!
Мать Мицки была предприимчивой женщиной. Умела взяться за дело и не упустить своей выгоды. Когда речь шла о заработке, она забывала богу молиться — только работа, работа без отдыха. Все годы она кое-как перебивалась. Сейчас представилась возможность отложить крейцер-другой на черный день, если, конечно, какой-нибудь проходимец не отобьет у нее заработка. А ведь стоит кого-нибудь из этих оборванных, перепачканных грязью людей оставить без хлеба, и такое вполне может случиться.
Мицка огляделась по сторонам. В кухне и в горнице было жарко, как в печке. Все столы были завалены хлебом. Перед домом рабочий складывал доски, тут же лежал кирпич.
— Что вы тут затеваете, мама?
— Сарай ставлю. Мне нужна новая, большая печь. Сейчас еще кое-как оборачиваюсь. А когда приедет новая партия рабочих, мне не управиться.
— Вам бы надо взять пекаря.
— Взяла. Вчера вечером приехал. Сейчас спит. Но и тебе придется иногда помочь.
— А как же ребенок?
— А на что я тебе послала девчонку?
Мицка поняла, что мать не шутит, как ей показалось вначале. Она решила всех запрячь в работу, всех заставить трудиться и день и ночь. Много лет она мечтала заработать столько денег, чтобы наконец спокойно вздохнуть.
— Ведь и ты будешь не в обиде, — уговаривала ее мать. — Хлеба я тебе всегда дам, сколько нужно. Конечно, принуждать я не могу. Если сама захочешь…
Дочь не знала, что ей ответить. Отказаться она не могла, но и согласиться было трудно. В это время на лестнице, которая вела наверх, появился парень в запорошенной мукою одежде. Спросонья он тер глаза.
— Вот наш пекарь, — сказала мать.
Пекарь сел на ступеньку и уставился на Мицку. Это был молодой парень с чистым, как у девушки, лицом, синие глаза его смотрели ласково, светлые волосы падали на лоб легкими кудрями.
Взгляды их встретились, и они долго не могли отвести их друг от друга. Парень смотрел на нее, как на чудо, а по телу Мицки прошла легкая дрожь.
Она как будто уже видела этого человека. Кажется, он немного похож на Филиппа? Мысленно сравнив их, она решила, что нет, совсем не похож. Этот парень был красивее и наверняка лучше Филиппа.
— Это моя дочь, Мицка, — представила ее мать. — Ну, как, Адольф, выспались?
Парень пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Вы живете тут, в Речине? — спросил он Мицку.
Мицка густо покраснела. Прежде чем она сообразила, что сказать, за нее ответила мать:
— Она замужем, живет в Залесье. Я вот прошу ее как-нибудь прийти нам помочь, а она не соглашается.
— Конечно, нам надо помочь, — сказал Адольф. — Если еще и я ее попрошу, она непременно согласится.
Столько самомнения было в его словах, но молодую женщину они околдовали. Она взглянула на свою руку, на которой сверкало обручальное кольцо.
— Там видно будет, — сказала она.
Но голос ее звучал так, словно она говорила: «Приду».
Образ жены и ребенка Якец увозил с собой в сердце. Он забился в угол вагона и улыбался ярким искрам, летевшим мимо вагонных окон. Они были точно ласковые слова прощанья, провожавшие его всю долгую дорогу. Колеса стучали. Якецу казалось, будто они все время повторяют два имени: «Миц-ка, Тин-че», — и так от станции до станции, от города до города.
До слуха его доносились странные названия чужих краев. Мимо пробегали высокие дома и церкви — чудеса, на которые он глазел в изумлении. Обширная венгерская равнина, поля и степи не имели ни конца, ни края. Прошло два дня, как он уехал из дому, еще не успел добраться до места, а ему уже хотелось назад.
Они сошли с поезда в большом городе. Длинные улицы, сверкающие дворцы, шумные толпы людей. Якец глядел во все глаза и удивлялся, что в этой пестрой толпе, словно собравшейся сюда со всего света, он не встретил своей жены.
Два дня лесорубы провели в этом человеческом муравейнике и снова сели в поезд. По узкоколейной железной дороге они поехали в горы и вышли на самой последней станции, где кончалась ветка. На станции громоздились большие штабеля бревен. Вокруг высились горы. Поросшие темными лесами, прорезанные долинами и ущельями, они уходили в необозримую даль.
Лесорубы свернули в одно из этих ущелий и после долгого и трудного перехода заночевали в низеньком домике у горной речки. С виду он ничем не напоминал трактир, но они получили тут и еду и питье.
На следующий день им пришлось десять часов подряд взбираться в гору. Они шли вдоль отвесных круч под развесистыми соснами, из-за которых лишь изредка открывался вид на мрачные глубины ущелья.
Остановились они в небольшой лощине недалеко от вершины конусообразной горы. Здесь рос редкий кустарник, а вокруг стеной стоял лес.
— Вот мы и пришли, — сказал проводник.
Они отдыхали и осматривались. Солнце уже клонилось к западу, заливая вершины сосен алым светом. Потом все поднялись, самый старший срубил топором ближайший куст.
— Ну, с богом! — сказал он. Так началась работа.
Они раскорчевали лощинку, срубили несколько небольших сосен и очистили их от сучьев. Ночь провели на сосновых ветках под густыми деревьями, накрывшись лишь пиджаками и дрожа от холода; потом развели костер и всю ночь просидели у огня.
Затем лесорубы построили бревенчатый домик, покрыв его ветками и корою. Утрамбовали земляной пол, вдоль стен поставили нары, навалили на них сухих листьев, из камней сложили очаг.
Теперь у них были свой дом, свой очаг и свои постели — прибежище в ненастную погоду. Тут они жили, проводя дни и ночи в тяжелом труде и постоянных думах о своих семьях, питаясь одной мамалыгой, заправленной салом и сыром.
В первое время никто не тосковал о доме. Даже Якец. Лишь вечером, ложась на жесткие нары, он вспоминал о Мицке. «После Нового года… — говорил он сам себе. — Дни бегут быстро». И тут же засыпал.
В кармане у него лежала бумага для писем, совсем уже измявшаяся, на конвертах были наклеены марки. Как-то вечером он взял один из конвертов и в неярком свете горящих в очаге поленьев долго вертел его в руках.
— Ты чего, Яка? — спросил его сидящий рядом парень. — Хочешь письмо написать?
— Да.
— Так пиши!
— А я не умею, — сказал он, как всегда улыбаясь, хотя ему было горько в этом сознаться.
— У меня руки трясутся, — послышался голос с нар, словно человек, сказавший это, боялся, как бы Якец не попросил его написать письмо.
Другой паренек, с виду такой же робкий, как и Якец, молча на него поглядывал. Он был не из Залесья, и Якец не решался его попросить. Но тот предложил сам:
— Хотите, я вам напишу?
— Напиши.
Они сели поближе к висевшей на стене керосиновой лампе. Якец призадумался, паренек послюнил карандаш.
— Напиши вот что, — начал Якец, — напиши, что я благополучно добрался до места и, слава Богу, здоров…
На следующий день Якец отправил свое первое письмо.
Долго ответа не было. Наконец он пришел. Якец разминал пальцами бумагу и разглядывал ее, словно ожидая, что она сама заговорит.
— Получил письмо, Яка? Что ж не читаешь? — сказал ему тот же паренек, что прежде писал под его диктовку.
Они отошли в сторонку, и он прочел письмо Мицки. Якец никак не мог поверить, что все так и написано. Он до того расчувствовался, что на глазах у него навернулись слезы.
— Напишешь мне еще одно письмо? — попросил он парня. — Это письмо будет такое… особое…
Он долго ждал, пока как-то воскресным вечером они не остались с парнем в доме одни.
— Напиши, — диктовал Якец, — что я все время думаю о ней, напиши, что я…
Он выговаривал слова медленно, с нежностью в голосе, улыбался, а в глазах стояли слезы.
Все задушевные слова и тяжкие вздохи, напрасные страхи и запоздалые признания, заполнявшие его мысли, когда он валялся на нарах в дождливые дни или мечтал по ночам, не в силах уснуть от усталости, — все это он пытался вложить в неуклюжие фразы, которые карандаш паренька наносил одну за другой на измятую бумагу. Но слова бессильны были выразить то, что он хотел.
Да и можно ли на бумаге выразить то, что скрывается в сердце, а особенно в таком безыскусном?
Когда письмо было написано, Якец долго держал его в руках, будто взвешивал на ладони. Он улыбался, мысленно повторяя только что продиктованные слова.
В вершинах сосен шумел ветер.
Рабочих в долине стало еще больше, в Речине как грибы росли новые бараки, на лугу у реки образовалась чуть ли не целая деревня.
Мать Мицки не могла управиться, хотя и крутилась круглые сутки. Времянка во дворе была достроена, в ней сложили новую печь, сколотили длинные полки под хлеб, но к вечеру все они бывали уже пусты.
На другом конце деревни поставил времянку приезжий пекарь и открыл там новую пекарню. Женщина забеспокоилась.
— Это ты виновата! Не приходила нам помогать, — упрекала она Мицку. — Теперь мы пропали.
Тогда Мицка наконец решилась, хотя ее пугали дерзкие взгляды Адольфа. Она думала о Якеце, о сыне. Разве это не грех, что глаза постороннего мужчины так откровенно оглядывают ее с головы до ног?