— Еще немного, и ты бы нам вовсе не понадобилась, — такими словами встретила ее мать.
Но оказалось, что работы хватает и для двух пекарен. Они едва успевали снабжать хлебом рабочих, которые сидели лишь на сухой мамалыге да на плохо пропеченном, сильно заквашенном хлебе.
И все же предприимчивую женщину одолевали тревоги. Запасы муки истощались, а деньги отложить никак не удавалось. Кроме того, ее мучили долги — чтобы построить времянку, ей пришлось одолжить большую сумму. Она боялась, что в один прекрасный день пекарня остановится. Но все-таки ей удалось извернуться. Правда, медленно и постепенно. Она задержала жалованье Адольфу. Он стал своим человеком в доме, и она не стеснялась ему признаться, в каком она затруднительном положении. Выплатив ему наконец жалованье, она вздохнула спокойнее. На лице ее снова появилась улыбка.
Мицка приходила к матери каждое утро и каждый вечер возвращалась домой. Якецу она ничего об этом не писала, чувствуя себя виноватой, что оставляет сына на попечение чужой девчонки.
«Ведь это мой заработок», — думала она, увязывая в узелок буханку белого хлеба и небольшой пакетик кофе. Но это ее не успокаивало. По дороге домой в шуме сосен ей слышался голос Якеца, словно долетавший из далеких лесов чужбины: «Разве я не оставил тебе денег? Разве недавно я не прислал тебе еще денег?»
В сундуке у нее было припрятано несколько банкнот, и она представляла себе, как покажет их мужу, когда он вернется.
— Видишь, сколько я накопила!
Якец сначала рассмеется, потом нахмурится.
— А на что ты жила? Ты берегла себя?
Она вспомнила о пламенных взглядах Адольфа. Каждый день он стоял у раскаленной печи голый до пояса и сажал в нее караваи хлеба. Мицка больше его не стеснялась. Взор ее притягивали его белые плечи, чистая, без единого волоска, грудь, словно это был ребенок, и она невольно сравнивала его со своим мужем. Иногда Адольф будто ненароком касался ее руки, но она понимала, что он это делает неспроста. Случалось, они сталкивались спинами или его локоть дотрагивался вдруг до ее груди. Тоже как будто ненароком. Но при этом она не могла не заметить, как блестели его глаза. Она отодвигалась, испытывая какое-то странное чувство. Отчего он так дерзок?
Мицка старалась держаться от него подальше, но во время работы это не всегда удавалось. «Ведь рядом мать», — утешала она себя. Однако, если он отпускал на ее счет двусмысленную шутку, мать только смеялась и еще от себя прибавляла. Постепенно Мицка привыкла к его шуткам и прикосновениям и перестала видеть в них что-то плохое. Она не пугалась, когда вечером по пути домой в ее воображении вставал молодой пекарь. И часто настолько забывалась, что и не пыталась рассеять это наваждение, и оно преследовало ее и по ночам.
Второе письмо Яки, вместе с которым пришли и деньги, ее потрясло. Кто написал ему эти слова? Неужели он и вправду все так продиктовал? А она-то думала, что он забыл ее! Ей и в голову не приходило, что он живет в глуши и до почты так далеко, что невозможно посылать письма чаще, чем раз в семь-восемь недель.
Сын уже ползал по горнице и, ухватившись за скамейку, становился на ножки и бегал вдоль нее. Смех его журчал, словно ручеек.
Как-то вечером Мицка обнаружила, что он болен. У него был жар.
— Что ты с ним сделала? — рассердилась она на девчонку. — Так-то ты за ним смотришь!
В следующий миг она поняла, что эти слова ей следовало бы сказать себе. Она должна лучше смотреть за ребенком. И зачем только она пошла сегодня в Речину? Она сидела во дворе, ждала, пока поднимется тесто, рядом с нею был Адольф и, как всегда, шутил. Он дерзко запустил руку ей за платье, чтобы взять заткнутую туда цветущую веточку.
Но ведь ему эта душистая веточка вовсе была не нужна! А зачем она прицепила ее себе на грудь? «Нет, не для этого», — судорожно оправдывалась она перед собой. «Я ударила его по руке». Но тут же в ушах у нее прозвучал вопрос: «А как ты его ударила?» И ответ: «Я схватила его за руку и легонько шлепнула по пальцам. И руку выпустила не сразу».
Ох! Мицка положила голову на подушку рядом с больным сыном, который метался в жару. Она заглядывала ему в глаза, в лицо и узнавала свои собственные черты и черты своего мужа. И, словно обращаясь к Якецу, она, глотая слезы, причитала над больным сыном: «Я больше не буду! Больше не буду! Никуда не пойду, буду сидеть дома».
И она в самом деле осталась дома и старательно выхаживала мальчика. Мужу она написала, чтобы он не беспокоился, что ребенок здоров и, когда он вернется, он все найдет в наилучшем порядке.
Она не лгала. Ребенок благодаря ее заботам и вправду быстро понравился. Он опять бегал, держась за скамейку, и смеясь оглядывался, не догоняет ли его кто-нибудь.
Но мать снова пришла за Мицкой. После долгих колебаний и пререканий с матерью Мицка наконец решилась и пошла с нею.
Наступил декабрь. На вершинах гор лежал снег. Погода стояла сухая, небо было ясное, солнце светило с утра до вечера, голые склоны сверкали, словно летом.
Дни были короткими. Мицке приходилось торопиться, чтобы засветло добраться до дому. Несколько раз темнота заставала ее уже у реки, и она в страхе бежала меж кустов, пугаясь свисавших на дорогу веток. Но в Речине она ночевать не хотела, боялась за сына.
Как-то перед Рождеством они сильно задержались с выпечкой хлеба. Мицка со страхом взглянула на часы.
— Так поздно? — всполошилась она. — Мне надо идти.
— Подожди, — сказала мать. — Тебя кто-нибудь потом проводит.
Мицка осталась. Поверив, что ее проводят, она не спешила. После того как хлеб вынули, она еще немного посидела и даже выпила чашку кофе, но наконец поднялась.
— Ну, я пойду!
— Поздно уже, — сказала мать.
— Вы же обещали, что меня проводят.
— Я не могу тебя проводить.
Мицка рассердилась: мать думает только о себе. Пообещала лишь для того, чтобы подольше задержать. Оставаться в Речине она не хотела. Но идти одной было страшно, ей всюду мерещились призраки — среди деревьев, в реке, в кустах. Кто-то должен ее проводить! Брата в этот день не было дома, она взглянула на сестру.
— Пусть меня проводит Лиза.
— Ей уж и вовсе некогда, — ответила мать. — В лавке кому-то надо быть.
Мицка взглянула на Адольфа, который чистил себе брюки. Тот понял ее взгляд.
— Если хотите, я вас провожу, — предложил он и обольстительно улыбнулся.
Мицка растерялась. Она чувствовала, что соглашаться нельзя, но не сразу нашлась, что ответить. Да и в таком случае ей пришлось бы остаться ночевать у матери.
— Прошу вас, Адольф, — обратилась к нему мать. — Проводите ее хотя бы до первых домов Залесья. Знаете, женщине ведь в самом деле не стоит ходить по ночам одной.
Мицка не сказала ни слова. Она подождала, пока Адольф переоденется. Увидев на нем праздничный костюм, она удивилась, но промолчала. Он был очень хорош собой и выглядел барином, ничего от пекаря в нем не осталось.
«Ничего, скоро я буду дома», — подумала Мицка и вышла с ним на дорогу. Было темно, светили только звезды. Под ногами, указывая путь, белели камни.
Мицка была так смущена, что вначале еле слышала то, что говорил Адольф. А он говорил о темноте, о звездах, о погожих днях, о хорошей зиме. И о многих других самых обычных вещах. Крепко сжав губы, она молчала. Каждый из них находился в своем собственном мире, далеко друг от друга. Мицка думала о Тинче и муже, представляла себе улыбающееся лицо Якеца. Она шагала все быстрей и быстрей, чтобы как можно скорее оказаться дома.
— Куда вы так спешите, Мицка? — спросил ее Адольф вкрадчивым голосом.
Она пошла медленнее. Через некоторое время он снова заговорил:
— Опять вы мчитесь! И о чем вы все время думаете? Меня даже слушать не хотите.
Мицка попыталась отвлечься от своих дум. Стала слушать его более внимательно. Никто и никогда еще не говорил ей таких красивых и возвышенных слов. У нее было такое чувство, будто на нее сыпались не слова, а цветы. И как во время воскресной проповеди в церкви ее никогда не посещали нехорошие мысли, так и теперь у нее не возникло ни малейшего дурного предчувствия.
Адольф казался ей очень умным, не по годам зрелым человеком. Они подошли к наледи, пересекли узенький ручеек. Адольф протянул ей руку, словно приглашал на танец, Мицка оперлась на нее, чтобы не упасть. Но выпустила не сразу, а продержала в своей руке еще минуту-другую. Отпустив его руку, она взглянула на него. В тусклом свете, проникавшем из окон стоявшего над дорогой дома, она увидела его сияющие глаза и улыбку.
Навстречу им попались двое подвыпивших рабочих, они шли обнявшись и пели хриплыми голосами. Заметив женщину, они подскочили к ней. Мицка вскрикнула и чуть не упала, споткнувшись о камень. Она схватила Адольфа за руку и прижалась к нему. Пьяные засмеялись. Адольф тоже.
— Ничего страшного, — сказал он, взяв правой рукой Мицкину руку, а левой легонько обнимая ее за талию.
Мицка выскользнула из его объятий. Но ей было приятно его заступничество. Домой она больше не спешила. Адольф шел все медленнее. На мосту он остановился. Слова его лились безудержно, как вода в реке. Мицка слушала с жадностью, хотя слова кружили ей голову.
Они миновали пологий подъем и стали спускаться вниз. На дороге местами белел лед, ярко светились в темноте огни домов, рассыпанных в долине и на противоположном склоне горы, монотонно журчала вода, из какого-то трактира доносились пение и крики.
На дороге не было ни души. Их видели только звезды да одинокие деревья среди кустов.
Они подошли к ручью, что течет через Залесье. Темнота была тут такой густой, что они с трудом различали ведущий на тот берег мостик. Адольф остановился.
— Хотите, я вас перенесу через мост? — спросил он Мицку.
— Нет, — ответила она, вздрогнув. — Я сама.
Адольф подал ей руку, и Мицка ее приняла. Он крепко стиснул ей пальцы. На другом конце мостика была наледь, и она поскользнулась.