в силах сдержать.
Якец посадил на постель Тинче, взял Мицкину голову в свои руки, из глаз его опять покатились слезы.
— Встань, Мицка! Не такая уж это беда… Все ведь хорошо…
Мицка хотела до конца излить ему душу.
— Нет, Яка, я виновата; не говори так! Это не твой ребенок. Я все время мучилась, хотела тебе все рассказать, но боялась. Не могла. Знаю, что плохо поступила. Такое уж случилось несчастье… Ударь меня, Яка, мне будет легче!
Дети заплакали. Якец не выдержал.
— Перестань, Мицка, не то я сойду с ума! — простонал он. — Замолчи, замолчи! Пусть будет все, как было. Ведь все хорошо…
— Нет, нет! Сердце у меня болит, я не могу больше жить! Не могу! Ты будешь плохо обо мне думать. Будешь думать, что у тебя плохая жена…
— Мицка! Мицка! Это неправда. Ты хорошая! Ты ведь хорошая!..
— Нет, нет, нет!
Мицка повалилась на пол, судорожно вздрагивая. Якец с выражением отчаяния на лице стоял над ней, не зная, что делать.
Если бы у Якеца сгорел дотла дом, это было бы для него меньшим ударом. Несколько дней он ходил бы вокруг как потерянный, а затем начал бы раздобывать камни и лес, чтобы построить себе новое жилье. Но такое потрясение лишило его и мужества и силы. Он был не в состоянии понять поведение жены в эту минуту. Потоком слов и горьких слез она изливала тяжкое раскаяние и страх, накопившиеся в ней за долгое время. Может, она успокоилась бы в этот же вечер, а через несколько дней жизнь снова вошла бы в свою колею. Но Якецу казалось, будто жизнь кончилась, семейное счастье рухнуло и навечно погребло их под своими развалинами.
Оставив жену и плачущих детей, он вышел в горницу. Его охватило отчаяние. И снова в который раз в нем вскипела ярость на людей, непрошено вторгшихся в его жизнь. Кто их об этом просил? Почему они не оставят его в покое? Как бы он хотел им отомстить! От сознания своего бессилия он треснул кулаком по столу.
Услышав грохот, Мицка в ужасе вздрогнула, замолкла и приподнялась с полу. Что там такое? Боже мой, что там такое? Муж стоит посреди комнаты и в отчаянии рвет на себе волосы. В голове у нее был такой туман, что она не могла, да и не пыталась понять, что с мужем. Только что она просила Якеца ударить ее или даже убить, но сейчас снова ожил страх. В ней заговорил инстинкт самосохранения, она вскочила на ноги, пошатнулась и схватилась за стену.
Увидев Мицку, Якец пришел в себя, в нем снова пробудилась надежда. Мицка встала, успокоилась, может, еще все будет хорошо. Он робко шагнул ей навстречу. Стоило Мицке лишь взглянуть на него, она поняла бы по его лицу, что ей не грозит никакая опасность. Но она на него не взглянула. А если бы и взглянула, все равно она уже была не в состоянии ни о чем судить здраво. Из груди ее вырвался хриплый крик смертельного ужаса, она промчалась мимо Якеца и выбежала из дому, распахнув дверь настежь.
Ошеломленный Якец замер на месте. В окно он увидел, как жена пробежала мимо дома, широко раскинув руки, словно боялась потерять равновесие и упасть. Он снова ничего не понимал. Ясно было лишь одно: близится новая беда!
Он бросился за Мицкой. Когда он выскочил из дому, она перебегала узенький мостик и чуть не свалилась в воду. Она неслась без оглядки, косы разметались по плечам и спине. Она мчалась что есть духу, взмахивая руками, как крыльями. Ни разу не упала, не оступилась в снег и бежала все дальше и дальше.
Якец мчался за нею что было силы, но расстояние между ними не сокращалось. Вдруг Мицка споткнулась, упала и только тогда оглянулась назад. Увидев бегущего за нею мужа, она вскрикнула, свернула с тропинки и прямо по снежной целине бросилась к реке.
У Якеца кровь застыла в жилах. Мицка бежала прямо к омуту, скрытому сейчас льдом и снегом. По ту сторону реки стеной поднимался лес.
— Мицка! — окликнул ее Якец.
Напрасно! Она даже не оглянулась и побежала еще быстрее. Вот она уже ступила на лед. У Якеца от ужаса замерло сердце, он остановился.
— Мицка! Слышишь?
Не слышать она не могла. Но ей показалось, что в голосе его звучит угроза, хотя Якец вложил в этот зов всю свою любовь и тревогу. Сейчас она хотела только одного — убежать от мужа, если вообще еще что-то сознавала. Да и возвращаться назад было все равно уже поздно. Под ней был омут. Лед проломился, и без единого крика, вскинув руки, словно безмолвно взывая о помощи, она исчезла в черной полынье.
Якеца прошиб холодный пот. Но сейчас ему было не до собственных чувств, он мчался к омуту. На животе подполз к самой полынье. Ничего не видно. Подо льдом клокотала вода. Он сунул руку под лед — ничего.
Из груди у него вырвался глухой стон. Ох, Боже ты мой, Боже мой! Он принялся ломать лед руками. Напрасно. Лишь разодрал в кровь ладони.
Якец оглянулся по сторонам — кругом ни души. Заснеженная земля лежала тихая, мертвая. Он бросился со всех ног домой, пот лил со лба ручьями. Схватил топор и бегом к реке.
Неужели он еще надеялся, что Мицка жива? Он с размаху бил топором по льду, осколки летели в лицо и в глаза. Откалывая кусок за куском, он забыл об опасности, грозившей ему самому.
Наконец он с трудом вытащил Мицку на берег. С одежды ее струилась вода, глаза померкли и остекленели, кулаки были судорожно сжаты, губы полуоткрыты, словно она еще что-то хотела сказать.
Большим черным пятном лежала она на белом снегу. Яка стоял перед нею на коленях, держа ее за руку, по лицу его текли слезы. Он звал ее, точно она спала и он хотел ее разбудить. Но она не шевельнулась. Она была мертва. Мертва!
Он взял ее на руки и понес домой. Она была необыкновенно тяжелой. Тяжесть эту чувствовали его руки, но еще тяжелее было на сердце. Казалось, по тропинке медленно движется огромный крест, составленный из двух человеческих тел. Якец нес Мицку через тот самый мостик, по которому нес ее когда-то молодой и веселой девушкой. Тогда она была для него сладостной ношей — теперь тяжелой и горькой. Он пронес ее мимо того места, где всерьез пообещал ей дом, а она ему в шутку — свою руку. Но шутка ее обернулась правдой.
Он вошел в горницу и положил ее на скамью. Левая рука ее бессильно упала.
Подошел заплаканный Тинче и взглянул на нее. Потом мальчик поднял глаза на отца — тот стоял без шапки, не в силах ни говорить, ни плакать.
— Мама спит? — спросил мальчик.
Никто ему не ответил.
Перевод М. Рыжовой.
Дом в ущелье
В душе моей, как на фотографии, ярко запечатлелась одна картина.
В пору дождей и осенних разливов на паре промокших, усталых лошадей мы с трудом продвигались по раскисшей кочковатой дороге. Дождь шел несколько дней кряду; в последнюю ночь вода так поднялась, что река на всем своем протяжении вышла из берегов и затопила окрестные поля и луга. Каменные мосты едва пропускали под своими сводами огромные массы воды; деревянные мосты смывало и уносило.
К полудню небо посветлело, но не очистилось. Сеял мелкий дождик, сыпал в лицо. Мы уже промокли до нитки, холод пронимал до костей, нас била дрожь.
Перед нами была мрачная извилистая долина; дорога следовала за ее изгибами, поворачивая то вправо, то влево, спускаясь к самой воде и снова поднимаясь вверх по скалистому склону.
С гор сбегала вода, словно на каждом шагу там вдруг пробилось множество родников, превративших дорогу в лужу. Вырванные с корнем деревья, точно трупы, валялись по склонам гор. Местами путь преграждали груды земли и камня, и лошади объезжали их с величайшим трудом.
Уставшие от ухабистой дороги, лошади переступали тяжело и лениво и наконец стали.
— Эй, что там?
Мы посмотрели вперед. Сразу за поворотом начиналось сплошное озеро, от дороги оставалась лишь узенькая полоска. В самом узком месте стояла телега, запряженная худой, тощей кобыленкой. Пятеро мужиков, заложив руки в карманы, рассеянно смотрели по сторонам и чего-то ждали. Они вымокли до нитки, края шляп свисали на уши, вода текла за воротники.
— А ну-ка, примите свою клячу! — крикнул наш возница.
— Никак нельзя, — отозвался один крестьянин.
— Это еще почему?
— Мертвец на телеге. Ждем жандармов.
Мы удивились. Даже разговорчивый возница замолк и стал думать, как быть.
— Сойдите с телеги, — посоветовал нам один из мужиков. — Порожняком пройдет.
Мы сошли и по белому вымытому песку зашагали за повозкой, которая медленно и осторожно продвигалась мимо телеги.
На мокрой соломе слегка прикрытый рваным одеялом лежал труп незнакомого мужчины. На нем была порыжелая одежда, на ногах — сапоги. Рубаха, жилет и пиджак были расстегнуты, грудь рассекал длинный почерневший шрам. На левом плече синел след от удара хлыста. Широкое лицо заросло щетиной. Залегшие вокруг приоткрытого рта складки говорили о смертельной схватке. Мокрые длинные рыжеватые волосы прилипли ко лбу и щекам. Из-под пряди волос над левой бровью выглядывал красноватый рубец от старой раны. Голубые глаза смотрели куда-то вверх — так смотрят люди, бросающие вызов судьбе.
Все молча изучали мертвеца.
— Утоп, — нарушил вдруг молчание один крестьянин. — Нашли вон там, внизу. — Он показал место у воды, где волны бешено бились о ветви двух поваленных деревьев.
— Кто-нибудь знает его?
— Я знаю, — сказал тот же крестьянин. — Не знаю только имени. Из тех вон ущелий. — И он махнул рукой в сторону теснин, ответвлявшихся от главной долины. — Вечор видал его на дороге. Домой спешил, да, видно, мост под ним снесло.
Мы опять взгромоздились на телегу. Лошади побрели в моросящий дождь, который, впрочем, скоро перестал. Временами я вглядывался в дорогу, и каждый раз мне виделась телега с мертвецом. Картина эта не шла у меня из головы.
Что знаменует смерть этого человека? Конец драмы или ее начало? Какая сила влекла его домой в дождь и непогоду? Чьи руки ждали его, чтобы заключить в свои объятия?
Лицо утопленника, неотвязно стоявшее у меня перед глазами, молчало, как испещренный иероглифами камень. Восемь послевоенных лет отделяли старый рубец над левой бровью от свежего шрама на груди…