Закончив свои дела, он завернул на минутку в корчму выпить кружку вина и отправился домой. Пройдя немного, он увидел женщину, присевшую отдохнуть на обочине дороги, хотя ноша ее состояла всего из одного узла. У нее было широкое румяное лицо и крепкая, полноватая фигура. Глаза косили, но не настолько чтобы глядеть в разные стороны. Взгляд был добродушный, как и улыбка.
Она не пошевелилась, когда Тоне подошел к ней, и только опустила глаза в землю.
— Пошли, пошли, некогда нам рассиживаться, — сказал он ей вместо приветствия.
Девушка подняла голову и долго глядела на него.
— И правда, надо идти, — не сразу ответила она и поднялась. — А то дотемна до дому не доберусь.
— Должно быть, ты издалека, раз темноты боишься? — спросил Тоне, приноравливаясь к ее шагу.
Девушка опять помолчала, как будто слова зарождались у нее медленно и она их взвешивала прежде, чем произнести.
— Ты меня правда не узнаешь? — наконец засмеялась она. — А я тебя знаю.
Тоне вгляделся в ее лицо, но не мог вспомнить, откуда она. Ему стало неловко и захотелось узнать, кто она такая.
— Не помню, чтобы мы с тобой когда-нибудь встречались. А если и встречались, выскочило это у меня из головы. Не из Новин ли ты будешь?
— Я Осойникова дочь, — быстро проговорила она и потупила взгляд. — Ну теперь узнаешь? — И она хихикнула.
Тоне взглянул на нее и задумался. В пятнадцати минутах ходьбы от большой дороги ответвлялась тропинка, взбегавшая на гребень горы. За горой в лощине стоял Осойников двор.
— Так вот ты кто, — сказал Тоне, когда ее дом ясно обозначился в его воображении. — А как тебя зовут?
— Марьянца.
— Откуда это ты с узлом? За покупками ходила?
— В людях жила.
Девушка преодолела свою застенчивость и отвечала теперь гораздо быстрее и охотней.
— У кого же ты жила?
— У Лайнара в Планине.
— А теперь идешь домой?
— Домой. Полагалось-то до Юрьева дня жить, да как-то вечером я притомилась, задремала за прялкой. Хозяин меня обругал лентяйкой, я обиделась, собрала узел, да и ушла.
— И он ничего не сказал?
— А что ему говорить? Зимой все равно работы нет, а весной он другую найдет.
Тоне стал соображать. Вот подвернулась работница, и, пожалуй, не стоит ее упускать. Правда, его немного насторожило ее объяснение. Что, если она и вправду лентяйка? Нерадивую женщину не годится брать в дом. Впрочем, успокаивал он себя, на богатого крестьянина сколько ни работай, ему все мало. Какая она ни есть, а без женщины в доме и зимой и летом как без рук.
— Теперь дома будешь жить?
— Дома, — ответила Марьянца.
Они долго молчали, шагая по опавшим листьям, которые ветер намел на дорогу. Тоне было не до разговора, он прикидывал про себя так и этак, и чем больше думал, тем тяжелее и тверже становился его шаг. Обдумав все до конца, он заговорил:
— Иди ко мне служить, Марьянца. Мать моя померла, мне одному не справиться.
Марьянца посмотрела на него. Увидев, что он говорит серьезно, она снова опустила взгляд. Предложение приятное, но сделано так необычно, что она колебалась.
— Да я было домой надумала.
— А разве не лучше будет с места прямо на место? — возразил Тоне. Ему не хотелось упускать случай, раз уж он принял решение.
— Тебе у меня плохо не будет. Живи и за работницу, и за хозяйку, все вместе. Зимой работы мало, только летом придется приналечь. А насчет еды и постели, так чего сама захочешь, то тебе и будет.
Картина предстоящей жизни, которая возникла перед Марьянцей, была еще более заманчивой, чем Тоне старался ее изобразить.
— А что до платы, — доносились до нее его слова, — то я положу столько же, сколько тебе давали в Планине.
Девушка, не отвечая, ускорила шаг, так что Тоне с трудом поспевал за ней.
— Так пойдешь? — нетерпеливо спросил он.
— Обожди малость, — сказала она.
Казалось, Марьянца колеблется, однако про себя она уже все решила.
Они дошли до поворота. Марьянце надо было направо, по песчаной тропке, извивавшейся между кустами лещины и ежевики. Она остановилась и, поставив ногу на камень, положила узел на колено. Под пристальным взглядом ее спокойных, чуть глуповатых глаз Тоне почувствовал замешательство. Похоже, она жалела, что не согласилась сразу. И ждала новых уговоров. А еще лучше было бы, если бы Тоне взял ее за руку и потянул за собой. Но на это у старого холостяка смелости не хватало.
Так они простояли несколько минут, глядя друг на друга. Марьянца теребила край передника, Тоне насвистывал сквозь зубы. В конце концов он поглядел на солнце и заторопился.
— Надо поспешать, — сказал он, — а то и меня ночь захватит. И скотина там одна. Если хочешь, идем со мной.
Марьянца надела свой узел на руку и молча двинулась за ним. Всю дорогу до мельницы они не перемолвились ни словом.
К ночи они пришли домой. Дорогой, когда Тоне, забрав на мельнице муку, присел отдохнуть, она взяла у него корзину, закинула за спину и понесла. Он шел следом, слушал, как скрипят на ней заплечные ремни, и довольно усмехался. «С обеих сторон корзины ее видно, — думал он, — значит, на работе от нее толк будет». За этими мыслями он чуть было не забыл, что Марьянца слишком долго несет корзину. Но она не согласилась снять ее со спины и только уж дома поставила ее на лавку.
Выпрямившись, она положила свой узел на стол и осмотрелась. Хотя на дворе уже стемнело, еще можно было разглядеть пыль и мусор на полу, на подоконниках и скамьях. На лавке за дверью стояла немытая посуда, Тоне только слегка ополаскивал ее при надобности. Повсюду валялось тряпье и разный инструмент.
— Поможешь мне? — спросил Тоне, прислушиваясь к мычанию скотины в хлеву.
В тот же вечер Марьянца взялась за работу. Дала корму скоту, подоила корову, принесла дров и воды, вымыла посуду и приготовила ужин.
— Кто будет молитву читать? — спросила Марьянца, убрав со стола.
Тоне в последнее время совсем отвык молиться. Наработавшись за день, он, едва начав «Отче наш», уже задремывал и, наспех перекрестившись, лез на печь.
— Читай ты, — сказал он.
Стоя на коленях у окна, они долго читали нараспев молитвы, глядя на тени голых деревьев, кланявшихся ветру.
— Может, это слишком долго? — спросила девушка, кончив молитву.
— Ничего, ничего, — ответил Тоне и замолчал, оглядывая комнату и раздумывая о чем-то.
Марьянца села у печки, сложила руки на коленях и задремала. Заметив это, Тоне спохватился.
— Тебе надо лечь, — сказал он. — Спать будешь тут, в горнице, на кровати. Возьми-ка вот этот сенник и идем со мной!
Они поднялись с лампой на чердак и набили сенник припасенной там соломой. Потом Тоне достал из сундука чистые простыни и одеяло для Марьянцы.
— А ты где будешь спать? — спросила она.
— Да уж устроюсь как-нибудь, — протянул он.
Тоне вышел во двор, заглянул в хлев. Все было в порядке. Когда он через несколько минут вернулся в дом, Марьянца уже была в постели. Не глядя на нее, как будто стесняясь, он влез на печь и пробормотал:
— Погреюсь немножко.
Тоне прислонился к стене, стараясь не заснуть. Тепло разливалось по всему телу, убаюкивало, голова клонилась на грудь. Он и не заметил, как улегся на печи.
Открыв утром глаза, он сам удивился своему поступку. Но, уверенный, что ни к чему плохому это не приведет и что Марьянца не придает соседству с хозяином никакого значения, он решил, что так и будет спать на печке.
Марьянца уже стояла в сенях перед очагом, в котором плясал огонь. Увидев Тоне, она приветливо улыбнулась. На душе у него стало хорошо и как-то празднично. Он ощутил благотворную близость живой души, избавлявшую его от гнетущего чувства одиночества, и дело было не только в том, что Марьянца взяла на себя половину работы, но и в чем-то другом, неизъяснимом, веявшем от нее; в чем-то таком, что наполняло его и довольством и боязнью.
Девушка была послушна и предана своему хозяину. Мало-помалу они так привыкли друг к другу, точно были знакомы не несколько недель, а годы и годы. Жизнь в доме пошла мирно и размеренно. Хозяин и работница поделили между собой обязанности и неукоснительно выполняли их каждый день. В доме и на усадьбе, в хлеву и на гумне, пожалуй, еще никогда не было такого порядка. Марьянца и правда оказалась не из проворных, но зато работала не покладая рук с утра до вечера, и ее усердие приносило ощутимые плоды. Днем они разговаривали мало, за ужином перекидывались только несколькими словами, а смеялись совсем редко.
По воскресеньям они запирали дом и отправлялись в церковь. К церкви Тоне и Марьянца подходили порознь, чтобы не дать повода для сплетен.
А люди все-таки исподтишка переглядывались.
— Вон Ерамова работница идет. И откуда он ее выкопал?
— Это Осойникова дочка. Может, женится на ней.
— Хм. Уж очень она издалека.
— А на ближней жениться — кумовьев брать издалека.
Ерам не слышал этих слов, но читал их во взглядах соседей. Жениться он не думал. Правда, теперь, когда в доме жила Марьянца, мысль о женщине возникала у него чаще, чем когда-либо прежде. Но плотскому желанию он давал такого щелчка, что оно отступало и не решалось приблизиться к нему. Он был вполне доволен жизнью и думал о том, как в конце года заглянет в сундук, отсчитает Марьянце заработанные ею деньги и попросит ее остаться на следующий срок. И так пойдет год за годом. О том, что будет после его смерти с домом, он не задумывался.
Время от времени кто-нибудь из соседей, приходивших помочь в горячее время, говорил ему:
— Женись, Тоне, женись! Или так до самой смерти холостяком и проживешь?
— А ты знаешь невесту подходящую?
— Да ведь она у тебя в доме, хоть сейчас под венец. Жена даром работать будет, а работнице платить надо.
Эти советы вызывали в Тоне раздражение и замешательство.
— Что ты несешь? — обрывал он непрошеного советчика. А сам при этом каждый раз оглядывался на Марьянцу, которая с удовольствием прислушивалась к подобным разговорам, улыбалась тайком и делала вид, будто ничего не замечает.