…он в тюрьме увидел свет,
обмотай-ка ему шею…
— Что ты там поешь? — вскипела Тильда, задетая словами песни.
Ирена подняла голову, но ничего не сказала. Тильда опять заметалась по камере, как зверь в клетке.
О суде, до которого оставалось каких-нибудь три дня, она почти не думала. Гораздо больше убивало ее то, что у нее отобрали ребенка… С тех пор как он родился, ей не было так одиноко и пусто в тюрьме. Она носила его по камере или, спеленав хорошенько, клала подле себя на койку. Ночью обвивала его рукой и боялась заснуть, чтоб не придавить ненароком. Если ребенок плакал, она брала его на руки и начинала укачивать.
К радости примешивалась грусть — нечем было кормить ребенка. Пол-литра разбавленного молока в день и дважды в неделю елейные речи тучных дам из благотворительного общества — и это все. Слишком мало. Тильда была похожа на сохнущее дерево, у которого только еще верхушка зеленеет листвой.
Она боялась за ребенка, бывшего рубежом в ее жизни. Сердце ее трепетало, ради него она готова была на любые муки. Ни в чем не повинное дитя обречено было делить с ней ее горькую судьбу, и от этого она любила его вдвойне.
С каждым днем Тильда все яснее понимала, что ей не сохранить ребенка, что скоро она его потеряет. Мальчик чах, словно убегая от этой жизни, где его могут до времени растлить, отравив его душу и тело.
— Не жилец он, — сказала повитуха.
Тильда промолчала, лишь бросила на нее хмурый взгляд.
Мальчик так ослаб, что уже не брал в рот соску. Тюремный лекарь, лечивший все болезни слабительным, осмотрел ребенка, лежавшего на руках матери.
— Поговорю со смотрителем, — сказал он.
В тот же день после обеда пришли за ребенком. Тильда, в несчетный раз уйдя в свои горькие думы, без сил сидела на постели. Мальчика нянчила Кармен, она носила его по камере, осыпая поцелуями.
Присутствие ребенка было для арестанток благодетельным. В камере восстановился мир, исчезли грубость и развязность, самые непотребные слова оставались непроизнесенными. Ребенок словно был зовом настоящей жизни, отсветом той прекрасной стихии материнства, которая незаметно облагораживала душу. Оказалось, что даже гулящие девицы не утратили еще дарованных им природой человеческих чувств и жажды чистой любви. То, что среди них была мать, любившая и нежившая свое дитя, делало их лучше и чище.
— Матильда Орешец, дайте ребенка!
— Что? — Тильда едва понимала, чего от нее хотят. — Ребенка? — Она встала и широко раскрыла глаза. Да, теперь она поняла. Подошла к Кармен, взяла мальчика и хотела выйти с ним в коридор.
— Куда? Дайте его мне! — сказала надзирательница и взяла младенца, а ее втолкнула назад в камеру.
Тильда обомлела — этого она никак не ожидала. Ни за какие блага не рассталась бы она с ребенком.
— Куда вы его уносите? — воскликнула она.
— В больницу. Вот куда! Тихо!
Тильде пришлось сдаться — никакие уговоры не помогли бы. «Может, спасут», — подумала она. У нее было такое чувство, будто она одна в пустыне. Она то неподвижно сидела на постели, то взволнованно ходила взад и вперед по камере.
Лишившись ребенка, женщины стали развязнее прежнего. Опять пошла в ход площадная брань. Гедвика с Ниной возобновили свои визгливые препирательства. Проститутки, истерически хохоча, развлекали друг друга грязными историями.
Тильде каждую ночь снилось, что у нее отбирают ребенка. Проснувшись в страхе, она упиралась диким взглядом в мрачные стены. Днем, когда арестанток выводили на часовую прогулку во двор, она спрашивала надзирательницу:
— Как мой сыночек?
Но никогда не получала вразумительного ответа.
Так тянулось вплоть до того дня, когда женщины вдруг почувствовали себя больными от тоски. Тильда взволнованно ходила по камере. Гнев и страдание, накопившиеся в ее душе, рвались наружу, и она с трудом сдерживала себя. Ей казалось, что земля разверзается у нее под ногами, мучило предчувствие, что она никогда больше не увидит сына. Обычно молчаливая, в этот день Тильда не в силах была скрыть своей тревоги.
— Что с ребенком? — вскрикивала она то и дело. — Я хочу его видеть!
Женщины молчали. Одна Ирена вполголоса напевала. У Нады были такие глаза, будто она вот-вот разразится криком.
— А если он умер? Почему они не говорят мне? — спрашивала Тильда, останавливаясь у двери.
Кто ответит ей? Снаружи был мрачный день, слышался погребальный звон колокола. Лицо Тильды исказило рыдание.
— Я хочу видеть ребенка! — крикнула она, топнув ногой. — Если он умер, то пусть мне скажут!
— Конечно, конечно, — поддержала Нада, уставясь на Тильду. — Наверняка он умер, а от тебя скрывают.
Нада сказала, сама в это не веря, движимая ненавистью ко всем, кто на свободе, кто может сам распоряжаться своей жизнью и от кого можно ждать любой низости. Тильда тоже не верила в смерть ребенка, но, услышав об этом из чужих уст, чуть не упала в обморок. Несколько секунд она стояла как вкопанная, потом рванулась, подскочила к двери и так остервенело забарабанила по ней, что по всему коридору пошел гул.
— Отдайте мне ребенка! — кричала она. — Отдайте ребенка!
Случись это немного раньше, арестантки в страхе перед карцером окружили бы Тильду и умоляли б ее образумиться. Но в этот день никто не шелохнулся. Напротив, давая выход своему гневу, горю и отчаянию, несчастная мать словно снимала тяжесть и с их души и своими криками доставляла им наслаждение.
— Отдайте мне ребенка, отдайте ребенка! — охрипшим голосом кричала Тильда, колотя по двери.
Женщины с хмурыми лицами ждали, что будет дальше.
В оконце показались испуганные глаза надзирательницы.
— Дайте мне ребенка, дайте ребенка, дайте ребенка…
Уже нельзя было разобрать слов — они слились в протяжный вой. Тильда требовала ребенка не только потому, что хотела получить назад то, что ей принадлежало, это был плач по жизни, по человеческим правам, яростный протест против всего, что мучило ее в тюрьме с первого дня.
Надзирательница убежала. Тильда бросилась на койку и протяжно завыла.
— Замолчи! — крикнула Нада. — Не переношу воя! Не то и я сейчас закричу…
И вправду, грудь ее заходила ходуном, словно под напором скопившейся в ней тоски. Тильда не успокоилась.
— Хватит! — воскликнула Адель. — Тихо!
Дверь камеры отворилась, на пороге стоял смотритель, за ним — две надзирательницы. Тильда встала. Она притихла, только в груди еще что-то клокотало. Широко открытыми, покрасневшими от слез глазами смотрела она на раскормленное лицо человека, перед которым трепетала вся тюрьма.
— Что случилось? Чего вам надо?
Его резкий металлический голос, словно отскакивая от стен, бил по нервам арестанток, — дрожа и тяжело дыша, они готовы были всей толпой ринуться к двери.
— Отдайте мне ребенка! — взмолилась Тильда. — Почему у меня забрали ребенка?
— Ребенка? Пять дней карцера!
Именно этого и ждали арестантки; случись что-нибудь другое, они б молчали, покорно опустив головы. Слова смотрителя были каплей, переполнившей чашу терпения, и долго сдерживаемые мучения хлынули через край. Тильда опять просила вернуть ей ребенка, но ее мольбы перекрыл пронзительный крик Нады: «Отпустите нас! Убирайтесь отсюда, звери, сволочи! Вон, вон!» И тут женщины, словно по команде, подхватили ее вопль, замахали руками, закричали, заголосили. Это была мгновенная вспышка той дикой ярости, которая редко, но тем страшнее охватывала заключенных. Все, что так долго сдерживалось, вырывается наружу; арестантки беснуются и кричат, искусывают себя до крови и бьют все, что попадается под руку. Затаенная тоска по свободе вспыхивает, как порох.
Истерические вопли из камеры «благородных» разнеслись по всему этажу. В других камерах, конечно, не знали, в чем дело, но в душах всех узниц жило, затаившись, то же жуткое чувство, которое долетевший до них безумный крик точно спустил с привязи.
Дикие вопли неслись из всех камер, гремели двери, кувшины со звоном летели на пол. Бушевали и два первых этажа, где содержались мужчины. Вся тюрьма сотрясалась от ударов. Слов разобрать было нельзя, слов больше не было…
Смотритель и надзирательницы в испуге отступили. Опасно было приближаться к людям, дико протестовавшим против насилия над человеческой свободой.
Постепенно крик стих, слышен был протяжный плач одной арестантки, но вот и она смолкла. Наступила полная тишина, как бывает после грозы. Все ждали чего-то, снова отдавшись своей судьбе.
Тильда, сжавшись в комок, сидела на койке, отупелыми глазами глядя в пространство.
Дверь опасливо приоткрылась, надзирательница заглянула в тишину.
— Матильда Орешец! — крикнула она. — Ступайте за мной!
Тильда думала, что ее поведут в канцелярию или в карцер, и все же с готовностью последовала за надзирательницей. К ее удивлению, горбунья направилась к больничной палате. Тупой страх перед наказанием сменился тоскливым предчувствием. Силы вдруг покинули ее, и она с трудом держалась на ногах.
Тильда вошла в палату и жадным взглядом окинула койки. На одной умирала чахоточная. На койке у окна лежал ребенок. Возле него стоял монах, по воскресеньям отправлявший службу в тюремной часовне. Увидев Тильду, он изобразил на лице сочувствие и двинулся ей навстречу.
— Я просил позвать вас, чтоб вы могли еще раз посмотреть на него.
До Тильды не сразу дошли его слова. При первом взгляде на ребенка она решила, что он спит, и успокоилась. Но, подойдя к койке, она все поняла. В муках выношенные мечты, надежды на лучшую жизнь — все рассыпалось в прах. Душа ее лишилась единственной опоры, ее не ждало больше ничего, кроме страшных часов без сна, без утешительных дум. Тильда скрестила на груди руки, тяжкое обвинение сорвалось с ее губ.
— Вы убили моего сыночка!
— На то была Божья воля, — прогундосил монах в рыжую бороду.
Тильда склонилась над мертвым ребенком. Терзавшие ее весь день предчувствия, истерический крик вконец истощили ее душу и тело. У нее уже не осталось слез, и все же она плакала. Случилось то страшное, чего она боялась больше всего на свете, и этого уже никогда не исправить.