Очень не хотелось мне расставаться с этой пуговицей. Как чувствовала, что она имеет какое-то отношение к делу. Но пришлось чистосердечно поведать историю обнаружения находки. Вот тут-то и началась писанина! Да еще заявились недавние знакомые – понятые, которые и зафиксировали факт добровольной выдачи следствию злополучной пуговицы.
Третья приятная новость, прилетевшая по мобильной связи следователю, явилась таковой исключительно для нас с Наташкой, ибо Александр Витальевич от нее прямо-таки помрачнел.
– Ч-черт! Надо помочь Серову решить проблему с доставкой сына из Ижевска в Москву. Не знаю, кого привлечь, хотя и пообещал. Парень у матери первой жены Серова. Бабушка серьезно занемогла, положили в стационар, а мальчик…
– Давайте мы его привезем! – перебив следователя, воскликнула я. – Все равно без дела… в смысле, неукомплектованные, без вторых половин дома торчим. Так хоть прогуляемся. Только нам надо с билетами помочь. Туда и обратно. На сына Серова могут не дать – документов нет. И еще с адресом. С деньгами не надо. Надеюсь, потом их вернут.
– А разве дармоедов Серо-Беловых сегодня не освободят? – живо поинтересовалась Наташка. – Ясное ж дело, не они покушались на Ирину Александровну. Даром только тюремный хлеб едят.
– Позвольте это решать следствию, – резко осадил подругу Александр Витальевич.
– Да кто ж вам мешает? Просто мне как налогоплательщице государственных денег жалко. Интересно, если выпустить всех необоснованно привлеченных к уголовной ответственности, сколько можно было бы сэкономить на их пропитании? Не меньше, чем на большую премию всем руководящим работникам следственных органов.
Следователь Курбатов сжал губы в ниточку и вперил взгляд прищуренных глаз в безмятежно улыбающуюся мне и Листратову Наталью. Даже я поежилась, но подруга на безмолвную реакцию Александра Витальевича внимания не обратила – активно приносила себя в жертву сложившимся обстоятельствам. Иными словами, без конца вздыхала, выражая готовность быстренько слетать в Ижевск.
Через десять минут был решен вопрос с билетами, забронирован двухместный номер в ижевской гостинице и усвоено единственное условие перевозки: Тимку отвезти в московскую квартиру Серова, ни в коем случае не потакая его желанию поехать на дачу. Заодно уточнили телефон Тимофея, оказавшийся правильным, но отключенным, и его ижевский адрес. Знать бы, что так повезет, не надо было воровать записные книжки Георгиновны, которой мальчика и следовало сдать, доставив в трехкомнатную квартиру Серова в районе Преображенки. Через пятнадцать минут мы, ну очень тепло попрощавшись с Листратовым, уже ехали отдать последний долг человеку, принявшему на себя… Точнее, в себя, смертельное зелье, предназначенное для нас. Курбатов увязался с нами и, сидя на переднем сиденье, всю дорогу терроризировал Наташку многочисленными примерами из обширной уголовной практики, смысл которых сводился к одному: место женщины – где угодно, хоть в зоне, но только не за рулем. Умолк он лишь после того, как Наташка на полном серьезе пообещала, не сходя со своего удобного водительского места, увеличить сводку ДТП за сегодняшний день еще на один серьезный случай. Планировалось, что во время экстренного торможения непристегнутый, вопреки правилам, ремнями безопасности господин Курбатов хорошенько прикусит свой мерзкий язык.
Язык прикусила я. Сунувшись в сумочку в поисках платка, обнаружила плитку обожаемого мной горького шоколада и опрометчиво высунула кончик языка, в раздумьях о том, кто ее мог подкинуть. Никогда не стоит думать этой столь необходимой частью тела. Наталья недостаточно плавно притормозила у «лежачего полицейского», которые вроде как запрещены, а я оказалась крайне неподготовленной к этому внезапному мероприятию. Вплоть до полной остановки была занята зализыванием раны, время от времени ни за что ни про что поминая недобрым словом Листратова. Подкинутый им горький шоколад привел к горьким последствиям.
На площади у кладбища мы с Наташкой купили гвоздики. В церковь не пошли. Не подобающим образом одеты. Александр Витальевич этому обстоятельству обрадовался и быстро, без должного почтения, но, тем не менее перекрестив лоб, взлетел по ступенькам. И тут же вылетел. Мы опоздали или покойный прибыл на отпевание слишком рано, сначала не поняли. Сам Курбатов, выяснив, где располагается триста сорок девятый участок, торопливо зашагал по центральной аллее, даже не пригласив нас присоединиться.
– Интересное дело, – тихо ворчала почти на бегу Наталья, – до этого момента я считала, что фраза: «Следуйте за мной!» – главная в лексиконе этой категории граждан, – махнула она рукой в сторону удаляющегося Курбатова. – Не потерять бы этого типа из вида. Тут везде толпы прощающихся, и мне не хочется каяться перед человеком, ничего не сделавшим именно для нашего с тобой спасения. И потом, я жутко боюсь покойников. Высшая степень безумия носиться по кладбищу, пытаясь определить, где хоронят именно нашего.
– Вон он! – стараясь особо не напрягать язык, пискнула я, разглядев свернувшего в сторону на одну из кладбищенских аллей Курбатова. А все потому, что, в отличие от Наташки, никогда не смотрю себе под ноги. Правда, иногда мне не везет.
Народу у гроба было человек тридцать – сорок. Отпевание Арефьева проводилось прямо у могилы. Осторожно, стараясь не толкать присутствующих, я пробралась вперед. Наташке в последний момент похужело, и она отказалась двигаться дальше, шепнув мне, чтобы я извинилась перед покойным не только за себя, но и за нее. А заодно попросила передать ему, что постараемся оправдать его доверие и прожить как можно дольше. Хотела еще что-то добавить, но тут на нее цыкнула какая-то старушка, и я поспешила прекратить прослушивание. Нам вручили зажженные свечечки, слабый огонек которых невольно тянуло защитить ладонью, хотя даже намека на ветерок не было.
Я была уверена в том, что никогда не знала и не видела покойного. Трудно искренне горевать по поводу смерти совершенно незнакомого человека. А тут еще интуиция настырно мешала сосредоточиться на главном – пожелать ему все то, что положено в таких случаях. Не понимая, что ей, этой интуиции, от меня надо, осторожно присмотрелась к присутствующим. Не я одна. Часть из них, в основном женщины, утомленные службой, тоже иногда отдыхали глазами на других. Три толпившиеся в изголовье покойного дамы просто приковывали к себе внимание. Все три в дорогих черных платьях. Похоже, они боролись за лидерство. Две – с черной вуалью, третья с черной бархатной повязкой на голове, украшенной бархатными розами. Создавалось впечатление, что печальная процедура явилась для них прекрасным поводом «себя показать». Сними они с головы знаки траура, и можно отправляться на подиум, светскую тусовку или в иное присутственное место, где гораздо веселее.
Совершавший обряд отпевания священник, каждый раз шествуя с паникадилом вокруг гроба, невольно вынуждал дам отступать в сторону, после чего они снова вылезали на передний план, совсем затерев стоявшую чуть сбоку от них пожилую женщину в черной юбке и, несмотря на жару, в черном свитерочке и в теплом черном платке. Казалось, она плохо понимала, что происходит. Ее держала под руку статная женщина, с осуждением что-то шептавшая сквозь зубы всякий раз после очередного выхода соревнующихся на авансцену печального зрелища.
Покойный был завален цветами, и я вдруг решила вообще не подходить к гробу. Панически не хотелось видеть его лицо. И мямлить слова благодарности за свое спасение в присутствии большого количества хорошо знающих его людей. Пусть даже и не вслух, все равно от этого за версту веяло лицемерием. Только не знала, что мне делать с гвоздиками.
Решение пришло быстро. Сунула цветы в руку стоящей рядом со мной женщине и попросила положить их в гроб, объяснив, что сама не решаюсь. Она скорбно кивнула мне в знак согласия и приняла гвоздики.
– Жара-то какая, Господи! – тихонько наклонилась ко мне старушка в темно-сером костюме. – Покойный Игоречек и тот весь потом изошел, – плаксиво пожаловалась она.
– Да ладно тебе, мама! – шепотом осекла ее молодая женщина, чуть-чуть потесненная мной в сторону. – Это не пот, а заморозка отходит.
– Много ты понимаешь! Ему, бедняжке, в таком костюмчике лежать не нравится. Три жены сменил, и ни одной путевой. Денег им наверняка кучу оставил, а они ему даже новую одежку не справили. Положили в сереньком костюмчике, почитай, года три ношенном. Да еще и с оторванной пуговицей. Когда в морге-то одевали, санитар специально вышел уточнить. Чтобы, значит, без претензий потом.
У меня мигом ослабла ведущая нога – правая, на которую в этот момент опиралась. Левая, отстояв свое, отдыхала. И я, невольно приседая, дернулась. Вот о чем хотела мне напомнить интуиция: пуговица! Не уверена, что не повалила бы добрую половину присутствующих, не окажись за моей спиной Курбатов. Он меня и оттащил в сторону под пристальными взглядами толпы. Всех интересовал один вопрос: с какой стати какая-то баба так убивается? Прямо до потери сознания, но при этом без подобающей поведению траурной одежды.
Под прикрытием могильных оградок, вцепившись следователю в ворот рубашки и обзывая его Сашенькой, я истерично просила его стащить с покойника пиджак. Он ласково уговаривал меня заткнуться, чему воспротивилась подскочившая неизвестно откуда Наташка.
– Пусть выговорится. Не обязательно делать то, что она просит. Мне лично на долгую, добрую память ничего не надо от покойника. Ирке – тоже. Это она перенервничала. Слишком долго у него прощения вымаливала. Хорошо еще рядом не легла.
Курбатов пытался уловить в Наташкиных словах смысл. Я тоже. Это заставило задуматься и перестать отрывать следователю воротник.
– Ну, спасибо великое Виктору Васильевичу! – активно вращая головой из стороны в сторону и потирая шею, процедил Курбатов. – Послушался его совета проследовать за гражданкой Ефимовой, она, мол, зря на кладбище не попрется…
Я отступила на пару шагов, уперлась в ограду и с ужасом поняла, что под Наташкин сдавленный крик «Мама!!!» падаю куда-то спиной, навзничь. Это ж надо было так точно угодить в открытую дверцу могильной ограды!