Все соседи поверили, что моя мама – не просто соседка, а очень важная персона, раз уж она смогла организовать подобную спасательную операцию. До нее скольких детей кусали клещи, оводы… Вертолет никто не вызывал. Кольке оторвали голову прилюдно. Следы присутствия спирта, которым меня растер лесник, скрыли молниеносно. Кажется, лесник даже успел прибраться в хижине и переодеть меня в менее вонючую куртку, пока вертолет шел на посадку. Лисички и масло он не просто выбросил в мусорное ведро, а закопал под ближайшей елкой. Сковородку тщательно вымыл.
До большого города, как потом сказали врачи, живой меня бы не довезли. Вертолет приземлился на пустыре рядом с местной больницей. На это невиданное зрелище сбежались все жители городка, вместе с детьми. Они хлопали в ладоши и кричали от восторга. Если бы тогда существовали смартфоны, я бы точно стала звездой Ютьюба и соцсетей. Меня несли из вертолета в сарай, который гордо именовался больницей, на специальных носилках. Из вертолета вместе со мной выгрузили лекарства, требующиеся для спасения жизни ребенка. Там хватило бы на целый детский сад. Препараты были от всего – отравления, обезвоживания, снятия отека Квинке. Новехонькие капельницы, бинты, марля, медицинский спирт, физраствор. Главврач прижимал их к груди и обещал хранить, носить с собой. Ему велели не хранить и не носить с собой, а пойти лечить ребенка. Но врач стоял в обнимку с коробками и не двигался с места. Его можно понять. Детей в городке, если они не были младенцами, в больницу не привозили – ни с отравлением, ни уж тем более с укусами. Отравление лечили раствором марганцовки внутрь, впрочем, как и укусы – наружно. Все. А уж вызывать по такому малозначительному поводу вертолет… Ну может, в Москве так делают каждый раз – столица все-таки, – но не здесь же… Привезенные препараты от всех видов отравления и всех аллергических реакций, вместе взятых, врач в последний раз видел на Большой земле. А о существовании некоторых только слышал. Медсестра, единственная на всю больницу, увидев капельницы и бинты, села и расплакалась.
Через две недели меня выписали. Диагноз был перепроверен много раз: я отравилась машинным маслом. Причем в таком количестве, будто выпила литр. Видимо, лесник жарил на нем грибы. О судьбе лесника я ничего не знаю до сих пор. Надеюсь, мама его не зарезала ковшом для собирания клюквы, медленно и мучительно. Я вышла из больницы тощая и синяя, какой не была даже в Москве, сидя на жесткой диете. Медсестра, успевшая познакомиться с мамой и понять, что моя родительница может устроить ад на земле, с доставкой на вертолете, говорила, что я удивительная красавица, не худая, а «тонкая и звонкая». Дома меня ждал накрытый стол, согласно предписанию врача. Ничего жирного, соленого, жареного. Мама каким-то чудом достала курицу – если смотреть издалека, в сумерках, она была похожа на домашнюю – и сварила бульон. Из хлеба насушила сухариков, которые я так любила. Едва я села за стол, на пороге появилась тетя Марина, мама Кольки, которая несла на вытянутых руках здоровенное блюдо. На нем даже не горкой, а внушительной горой лежали пирожки – здоровенные, каждый размером с крупную мужскую ладонь. Пирожки сияли поджаристыми боками и пахли просто смертельно вкусно.
– Давай наворачивай. – Тетя Марина поставила блюдо перед моим носом.
Я откусила один, и меня тут же вырвало. Пирожки оказались с грибами.
– Марин, ну ты вообще, что ли? – ахнула мама.
– А что такого-то? – не поняла тетя Марина. – Те были жареные, а эти в пирожках. Разные же вещи!
Еще с тех пор я совершенно равнодушна к конфетам – всех видов. От барбарисок до шоколадных. Не знаю, с чем это связано, но к конфетам в городке относились с большим трепетом. В каждом доме детям предлагали съесть конфетку. У нас на кухне под столом стояла огромная плетеная корзина, не меньше чем наполовину заполненная конфетами. Кажется, одноклассницы стали со мной дружить, только чтобы прийти в гости и угоститься из этой корзины. Они не понимали, как можно иметь сразу столько разных конфет и при этом их не есть. Я бы, наверное, ела, но после жизни у бабушки они мне казались безвкусными. Впрочем, они такими и были. Прежде всего потому, что были замороженными – по полу кухни нещадно дуло, так что карамельки, лежавшие в корзине, разгрызть не представлялось возможным. Пока одну рассосешь и доберешься до начинки, рот слипнется. Кстати, про слипнется – это очень точное определение, а не образное. Шоколадные же конфеты покрывались белым налетом, но не от древности, а от холода. Убедить себя в том, что шоколадная конфета похожа на мороженое, тоже не удавалось. Ледяной шоколад становился горьким. А если с орехами, то совсем плохо – ощущение, будто камни жуешь.
У бабушки я ела свежайшую халву, домашние козинаки и пироги с абрикосовым вареньем. Пастилу, которая иногда называется «сладкий лаваш» – из сливы, абрикосов. Чуть с кислинкой. Варенье только из котла. А по праздникам – «петушки» на палочке, купленные на рынке у цыганок. Бабушка говорила, что эти петушки есть нельзя, потому что они не пойми из чего сварены, но даже они – не пойми из чего – казались в сто раз натуральнее замороженных рулетов, которые очень редко завозили в северный магазин.
Когда спустя четверть века, а может, и больше, я опять оказалась на Севере, причем не в том городке, а в куда более крупном и значимом, я увидела те самые замороженные рулеты. Они подавались на десерт в ресторане. Я не удержалась и попробовала – вкус не изменился. Ядрено-химический, позволяющий рулету храниться, кажется, даже не годами, а десятилетиями. В каждом доме, учреждении, где я оказывалась, мне предлагали конфеты. Они лежали на тарелочках из-под чайного сервиза – точно так же, как двадцать пять лет назад. Главной составляющей любого блюда была подлива. Не соус, а именно подлива, в которой плавали мясо, макароны, рис или все вместе в одной тарелке. Именно так готовила тетя Марина, которая всеми силами старалась искупить вину сына, сделавшего меня приманкой для слепней. Она кормила меня в те дни, когда мама задерживалась на работе.
– Ты чего вилкой-то? Подливу-то ложкой лучше подгребать! – Тетя Марина отбирала у меня вилку и выдавала ложку. Она считалась большим специалистом по подливам, чем очень гордилась. Из-за жирной, с пятнами масла на поверхности, подливы, «зажарки», как говорила тетя Марина, рис и макароны, курица и мясо получались совершенно неотличимыми по вкусу. Тетя Марина жарила на сковороде лук, бабахала туда банку томатной пасты, досыпала перемороженную морковку, густо засыпала солью и в самом конце вливала рюмку самогона. После этого заливала зажарку в первое, второе и, кажется, добавляла в компот.
Свежих овощей я не видела все те годы, что прожила в городке. Их просто не завозили. Овощи теряли товарный вид сразу же. Да и стоили столько, что по цене одного помидора можно было купить пять жестяных банок томатной пасты. Фрукты? Не помню, чтобы я ела хотя бы яблоки. Продавалась разве что компотная смесь, покрытая толстым слоем инея. Не сверху, а внутри. Каждая долька.
Спустя четверть века в городе, считавшемся очень богатым, я сидела в ресторане и размазывала вилкой по тарелке подливу. Тогда же я снова попробовала напиток из цикория, который сам себя считал кофе. Я наелась досыта, точнее, просто поела единственный раз за три дня пребывания. Меня отвезли в деревню, где налили в чашку уху – пустую, один бульон, сваренную из разных видов рыбы. И дали здоровенный ломоть хлеба, только что испеченного. Серого, совершенно неприглядного на вид, но очень вкусного, как и уха. А вот рыбу я в Москву привезла. И сига горячего копчения, и муксуна. Нет ничего вкуснее северной рыбы – белорыбицы, омуля, чира. И красивее. Даже не знаю, как описать. Когда смотришь в глаза северной рыбе, она тоже смотрит на тебя. И взгляд у нее гордый, дерзкий. Пока почистишь – с ума сойдешь. Чешуя крупная, уверенная. Любая новомодная чистилка тупится еще на стадии хвоста. Чистить можно только ножом – острым, наточенным на обычном бруске. Его придется подтачивать не раз и не два. Жабры яркие, вырезать их не так просто. Но именно северная рыба не требует никаких приправ, даже соли. Лимон и укроп – избыточны, сиг и муксун их презирают. Лук, обычный, репчатый, можно заложить внутрь при запекании. Но, опять же, не стоит. Вкуснее всего рыба получается вообще без всего. Бросить на раскаленную сковороду, дождаться, когда образуется корочка, и перевернуть. Что там у хребта – пропеклась не пропеклась, – вообще не важно.
Ну а копченый сиг – деликатес по нынешним меркам. Он не соленый вовсе. И даже не копченый, откровенно говоря. А привезенного мной в Москву здоровенного муксуна холодного копчения я даже попробовать не успела. Мои домашние его съели в тот же вечер.
Да, в северном городке было холодно и голодно по меркам бабушкиного села. Там женщины никогда не пекли сладкие булочки или пироги. Не знаю почему. Мама, когда я спрашивала, пожимала плечами – ее этот вопрос никогда не заботил. Не было традиции печь домашние торты, пирожные. Сейчас, вспоминая, я думаю, что дело в молоке. Муки было в избытке, сахара тоже. Правда, он был не белым, а желтым и крупным, как и макароны – все макароны имели серый цвет. Мама до сих пор говорит: «Ну не серыми же макаронами питаться», имея в виду, что конец света еще не наступил. Молоко я помню только в виде порошка. Оно называлось «сухое молоко». Никаких пакетов или треугольников с пастеризованным молоком в магазине вообще не бывало. Сухое молоко дети ели ложками. Оно было чуть сладковатым, противным и безвкусным. Но если затолкать в рот целую ложку и подержать, можно было почувствовать вкус. Сухое молоко считалось лакомством. Как и детское питание «Малыш», от изобилия которого, надо признать, полки ломились. К нему меня пристрастил Колька. У него родился младший брат, чему он был, с одной стороны, совсем не рад, а с другой – очень даже. Колька таскал у младшего брата детское питание и ел его ничем не разбавленным, то есть в сухом виде. Мы сидели в комнате и ложками ели из одной пачки. Колька признался, что хочет работать на буровой, как его отец. А я говорила, что хочу вернуться к бабушке в деревню. Рассказывала про черешню и вишню, халву, хворост, петушки на палочке, а Колька – про то, что на Большую землю мало кто возвращается. Все хотят, мечтают, но остаются здесь. А он не хочет. Отец обещал его после восьмого класса учеником взять на буровую – и свобода, и деньги. Колька говорил, что обязательно женится на Лариске, моей однокласснице. Она учила меня премудростям – делать стойкий начес на пиве и посыпать волосы серебрянкой – краской для батарей, которая придавала начесу неповторимое сияние. Лариска ходила в настоящей дубленке и кожаных перчатках, которые ей перепали от старшей сестры, а не в шубе из чебурашки и вязаных варежках на три размера больше. Она мечтала работать на местном телевидении, зачитывать поздравления горожанам и объявлять музыкальную композицию.