— Вот за это мы и выпьем с тобой! За удачную твою миссию! За то, чтобы и там тебя услышали и правильно поняли!
— А я хочу пожелать, чтобы ты был всегда в фаворе у дирекции своего института и президента Академии наук СССР!
С неподдельным блаженством Григулевич выпил коньяк до дна и, закусив куском осетрины, проговорил:
— До звания академика мы тоже скоро доберемся. Дайте только срок… Сейчас идет, как вам известно, повальное увлечение наукой. Это, конечно, хорошо. Перед выходом на работу я часто рассматриваю себя в зеркале и думаю: кто же я на самом деле? Разведчик или ученый? Писатель или, как пишут обо мне в газетах, редактор-публицист?..
— Тебя, Иосиф, пресса воспринимает как серьезного литератора, как редактора и как талантливого ученого. Ты сделал себе имя и в науке, и в литературе, и в журналистике. Твой творческий потенциал неиссякаем, а главное — ты умеешь правильно распорядиться им. Но, к сожалению, многие не знают и представить себе не могут, что Григулевич был блистательным разведчиком-нелегалом, заслужившим за результативную работу за границей два высоких ордена. И, я считаю, прав был Лев Иванович Воробьев, когда поднимал вопрос перед руководством ПГУ о присвоении тебе звания Героя Советского Союза…
— Может быть, это и так… Скажу тебе откровенно, мне не стыдно за свою жизнь ни перед самим собой, ни перед страной, ни перед советским народом. А в отношении наград могу сказать тебе следующее: в разведке наградами хвастать было не принято. Но для меня, теперь уже старика, они как знамя. В них мой труд, смелость и риск, пот и кровь моя. Но не ради них я служил тогда в разведке…
Они проговорили целый вечер, до самой полуночи. Когда Шитов начал собираться уходить, Иосиф Ромуальдович предложил ему остаться до утра, но тот отказался:
— Не беспокойся обо мне, Иосиф, сейчас вызову дежурную машину МИДа и через полчаса буду уже дома. Что я хотел бы сказать на прощание перед отъездом к новому месту службы? — Тут он перешел на испанский язык, чтобы поняла и Лаура. — Мне грустно расставаться с вами… Я правду говорю… Я люблю вас, дорогие мои друзья… Я вас люблю, уважаю и очень высоко ценю.
С этими словами Шитов взял подаренные книги и направился к столику с телефоном. Позвонив дежурному МИДа, он хотел что-то сказать Иосифу, но тот опередил его:
— Спасибо тебе, Саша, за добрые слова. Удачи и тебе на новом месте!
— Я уверен, что ты, Иосиф, несмотря на свои шестьдесят лет, сумеешь еще в этой жизни сделать очень многое. Особенно в науке.
Счастливая фортуна профессора Григулевича катила дальше свое колесо. За большой вклад в историческую науку ему было присвоено звание заслуженного деятеля науки, а затем вручен орден Дружбы народов. После признания в Советском Союзе научных заслуг Григулевича латиноамериканские страны словно по мановению дирижерской палочки тоже стали награждать его за укрепление дружбы и в знак признания особых заслуг перед мировой наукой. Первый орден Иосиф Ромуальдович получил от Республики Венесуэла, а затем они последовали из других стран. Его начали избирать почетным членом разных иностранных ассоциаций, научных институтов и национальных академий.
По рекомендации директора Института этнографии Академии наук СССР известного в мире ученого Юлиана Бромлея доктор Григулевич подал свою кандидатуру на конкурс в члены-корреспонденты АН СССР. Однако при первом тайном голосовании ему набросали немало «черных шаров». На следующий год при второй попытке академики снова «прокатили» его. Выведав, кто голосует против, Иосиф Ромуальдович решил пойти на хитрость: одному академику, голосовавшему «против», помог пристроить родственницу в аспирантуру своего института, второму — вложил в карман конверт с деньгами, третьему — накануне голосования завез прямо домой ящик коньяка, а остальным — по ящику «Киндзмараули» или «Хванчкары». Так через четыре года, с третьего захода, профессор Иосиф Григулевич стал член-корреспондентом Академии наук.
Переполненный честолюбивыми планами стать и академиком, Иосиф Ромуальдович продолжал усердно заниматься научной деятельностью, читать в МГИМО лекции по страноведению, писать книги и статьи для общественно-политических и научных журналов, главным редактором которых он являлся. Все это требовало больших умственных затрат и нервного напряжения. Работать на износ, — в сутки по двадцать часов, — да еще в возрасте, когда человеку уже под семьдесят, становилось все труднее и труднее: организм уже не выдерживал и начал давать сбои.
В семьдесят три года он с трудом передвигал ноги, перестал встречаться с друзьями в городе и отказался от должностей главного редактора ряда журналов, вице-президентства обществ дружбы с Кубой, Мексикой и Венесуэлой, а также различных комитетов защиты мира и солидарности со странами Азии и Африки. И хотя он перестал бывать в городе, друзья и ученики не забывали Григулевичей: они посещали Лауру и Иосифа в дни их рождения и во все советские праздники. А в день семидесятилетия Октябрьской революции бывших разведчиков-нелегалов приехал поздравить с праздником заместитель начальника ПГУ КГБ СССР. Он подарил Григулевичам японский телевизор с большим экраном. Лаура тут же приготовила чай, подала на стол сливочное масло, мед и маленькие московские булочки. Приехавший с генералом полковник Виктор Кириллович Кедес помог Иосифу Ромуальдовичу подняться из постели и сесть за стол. Пораженный страшным недугом, он знал, что жить ему осталось недолго.
На вопрос генерала, как он чувствует себя, Григулевич с горечью заметил:
— Со здоровьем плохо. Скорая помощь навещает меня чаще, чем мои друзья. А когда их нет, мысли черные приходят. Умирать не хочется… Страшно умирать. Особенно дома или на больничной койке. Лучше всего в бою, как умирали и погибали мои товарищи на гражданской войне в Испании и при проведении разведывательно-подрывных операций в Аргентине. Они-то знали, за что погибали. В их смерти был заложен глубокой смысл. А тут… так себе… — махнул он вяло рукой. — Привязалась вот болезнь, руки и ноги не слушаются. Я, конечно, понимаю, что смерть в жизни каждого человека неотвратима и что она является следствием биологического процесса, у которого есть начало и неизбежный конец. Жизнь, как сказал великий Данте, — это всегда быстрый бег к смерти. И только один человек — итальянец Джакомо Леопарди[219] — попытался успокоить человечество своим коротким афоризмом, который мне очень нравится.
Старый, немощный профессор произнес афоризм сначала на испанском языке, чтобы поняла супруга, а потом по-русски:
— Только два прекрасных момента существуют в жизни — это любовь и смерть. — Он перевел взгляд на жену и опечалился: Лаура, не выдержав, обронила слезу.
— Прошу тебя, Лаурочка, не надо плакать и наводить на наших гостей печаль и тоску, — произнес он нежно по-испански. — Поверь мне, все будет хорошо.
Она, не соглашаясь, покачала головой и также по-испански ответила ему:
— Ничего уже хорошего не будет. Я знаю это точно! — И она расплакалась.
Иосиф Ромуальдович с трудом приподнялся, подошел к ней и, обняв ее хрупкие плечи, начал успокаивать.
Лаура встала, вытерла слезы и покинула их.
Иосиф Ромуальдович извинился за супругу и сел на свое место за столом.
Возникла неловкая для всех пауза. Она длилась несколько секунд. Молчание нарушил Григулевич:
— Так вот, отталкиваясь от афоризма Джакомо Леопарди, могу вам честно сказать: любовь к Лауре не прошла и не пройдет, а вот смерть, к сожалению, усиленно наступает на меня. До ее победы мне хотелось бы сделать еще что-нибудь значительное. До полного академика мне осталось всего ничего… Осталось сделать только один шаг. Потому и болит у меня душа!
Тут уже не выдержал Кедес:
— Ну и выдумщик же вы, Иосиф Ромуальдович! Нескромно это как-то! — сорвалось у него с языка.
— А почему вы, Виктор Кириллович, считаете, что я должен быть скромным? В жизни своей я всего добивался только трудом своим и вот этим… — Григулевич постучал указательным пальцем по лбу. — А что касается скромности, то, она, я согласен, украшает человека! Но какого человека?! На мой взгляд, только посредственного. Пушкин, Есенин, ты знаешь, не были скромными. Академики Тарле, Бромлей, которые являются моими учителями, тоже не особенно скромничали. Конечно, надо быть скромными именно перед такими великими людьми, как они… И я готов снять шляпу перед ними и склонить голову. А чтобы стать такими, как они, мне надо, невзирая на слабость, по-прежнему много работать…
«Какие же огромные жизненные силы вложила природа в этого талантливого человека! — подумал замначальника ПГУ. — Даже сознавая близость смерти, он так страстно стремится что-то еще сделать».
— Но когда-то же надо и отдохнуть… пожить и для себя, — заметил генерал.
— Для себя мы будем жить на том свете, — с какой-то обреченностью в голосе парировал Григулевич. — Жизнь наша будет продолжаться и там. Да-да, она будет продолжаться до тех пор, пока о нас думают живые на земле и помнят нас. Жизнь будет продолжаться в сделанных человеком конкретных делах и открытиях, в написанных им книгах и монографиях… В тех мыслях и идеях, которые он оставляет после себя на Земле. И вот тут я, как на исповеди, должен вам признаться, только не обвиняйте меня в нескромности, я сумел сполна реализовать себя и в науке, и в разведке. В разведке мог бы сделать гораздо больше, но мне, к сожалению, не позволили. Может быть, вы, товарищ генерал, скажете, почему так произошло тогда, двадцать три года назад?
Заместитель начальника ПГУ КГБ СССР, не колеблясь, ответил:
— Я в те годы не работал в разведке и потому ничего не могу вам сказать. Я знаю лишь, что вы были блистательным разведчиком и что имя ваше занесено в Книгу Славы.
— Ну и на этом спасибо, — отозвался Григулевич и, уставившись задумчивым взглядом на чашечку с остывшим чаем, добавил: — Все упущенное и потерянное в жизни можно вернуть… И репутацию можно вернуть… и даже телесную силу. Но умение сохранить полезного для разведки человека — это величайшее из всех искусств. Запомните это, товарищ г