[68] Нила.
Арнольдов[69].
22 мая 1946 года».
Перед тем как познакомиться с консулом Коста-Рики, Иосиф разузнал, что он за птица. Оказалось, что Эдмундо Жордаум — человек сносный и доброжелательный. Единственное, что вызывало большое удивление у знавших его дипломатов, — как мог он стать консулом Коста-Рики, являясь бразильцем, не знающим испанского языка и ни разу не побывавшим в стране, которую он представлял.
Приехав в консульство, Григулевич смело вошел в кабинет консула. Жордаум сидел без пиджака за столом и большим махровым платком вытирал пот на шее и затылке, недовольно ворча: «Проклятая жара!» Молча указав гостю на кресло, он бросил платок за спину. Григулевич представился ему костариканцем Теодоро Бонефилем Кастро и передал консулу запечатанное письмо Камареро.
— Это просили вручить вам мои товарищи из костариканского МИДа, — пояснил Григулевич.
— Благодарю вас, — отозвался консул.
Он вскрыл конверт, вытащил из него открытку с коротким текстом на испанском языке, пробежал взглядом, недовольно хмыкнул и, возвращая письмо гостю, сказал:
— Пожалуйста, переведите мне это на португальский язык.
Иосиф кивнул и начал переводить записку:
«Сан-Хосе. Семнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок пятого года. Глубокоуважаемый сеньор Эдмундо Жордаум Миранда! Примите наше уверение в совершенном почтении к вам. В Бразилию выехал наш друг Теодоро Бонефиль Кастро, он намерен там открыть собственное дело. При обращении к вам за какой-либо помощью, не откажите ему в ней, сделайте все возможное, чтобы удовлетворить его просьбу. С глубоким уважением, вице-консул Гутьерес».
В процессе разговора Григулевич обмолвился о том, что у него давно возникло желание пожить несколько лет в красивейшем городе Южной Америки Рио-де-Жанейро и открыть в нем свое дело на благо Коста-Рики.
— Однако осуществлению моих коммерческих намерений мешает одно непредвиденное пустяковое обстоятельство, — заметил он. — Это невозможность получить в течение шести месяцев документ о медицинском освидетельствовании из-за огромной очереди к врачам-бактериологам…
Консул задумался на несколько секунд. Потом посмотрел на «костариканца» и спросил:
— А зачем вам создавать фирму? Приходите ко мне, я вас оформлю своим советником… У меня есть вакансия! Вы, как гражданин Коста-Рики, можете с полным основанием занять ее.
Теперь уже Григулевич глубоко задумался: чего-чего, а такого заманчивого предложения он никак не ожидал.
— Тем более что вас хорошо знают и уважают мои коста-риканские коллеги-дипломаты, — продолжал уговаривать его Жамбруно. — И еще: хорошо владея португальским и испанским, вы заодно могли бы стать моим переводчиком. И потому я очень заинтересован в вас. Кто знает, возможно дипломатическое искусство еще пригодится вам в жизни. Соглашайтесь, сеньор Кастро…
— Но я же прирожденный коммерсант, аполитичный человек…
— Это не помешает вам стать хорошим дипломатом и политиком. Как говорил большевик Ленин, политика — это концентрированное выражение экономики. А коммерция — это та же экономика. И потом я не возражаю, если параллельно с консульскими делами вы будете заниматься и созданием своей фирмы… Можете даже использовать под свой офис часть этого помещения.
Понимая, что такой вариант дает возможность легализоваться без сучка и задоринки, Григулевич согласился:
— Я принимаю ваше предложение.
С легализацией советского разведчика Теодоро Бонефиля Кастро в Бразилии складывалось все как нельзя лучше: консул Коста-Рики Эдмундо Жордаум заключил с ним договор о приеме на работу в качестве советника; ему выдали побытную визу и сделали все необходимые отметки в паспортах (его и Луизы) для оформления постоянного вида на жительство в Рио-де-Жанейро.
Проинформировав об этом Центр, Григулевич сообщил и о своих трудностях:
«…Сложнее обстоит дело с организацией фирмы. Все документы для этого у меня имеются, но открытие скромной табачной лавки в моем положении — несолидно, оно может подорвать мой престиж в глазах консула Вифании, который, как я считаю, станет мне опорой в разведывательной работе. Создание же более крупного собственного дела, какое было в Аргентине, мне сейчас не под силу из-за критического финансового положения. Имеющаяся на банковском счете сумма будет израсходована на оплату родов Луизы. Других денег у меня нет. Просить же снова у отца, как это уже бывало в Аргентине, мне не позволяет и совесть, и мое положение.
Предвидя возможные финансовые затруднения, я при встрече с «Рэне» просил выделить дополнительно семь — десять тысяч крузейро, однако до сего времени деньги не поступили. Эту сумму можно было бы переслать мне из Монтевидео через известного вам Нила.
Коротко о высказанных вами критических замечаниях о соблюдении норм конспирации. Они принимается мною. При этом хочу подчеркнуть, что мое положение сегодня при наличии железных вифанийских документов и дипломатического статуса советника как никогда прочное.
Макс.
2.06.46 г.»
Через несколько дней, как и было обусловлено, Григулевич встретился с Нилом, перед которым он отчитался о проделанной работе с начала года и проинформировал его о возникших финансовых проблемах. Нил выдал ему четыре тысячи крузейро, проинструктировал о дальнейшей линии поведения и сообщил о том, что Центр решает вопрос о возможном выводе его жены в Советский Союз, где она могла бы в полной безопасности родить ребенка.
Но пока в Москве судили-рядили, через какие страны ее вывести в СССР, она в середине июня родила сына. От счастья Иосиф был на седьмом небе. «Наверно, Бог все-таки есть, если он послал мне первенца — сына, о котором я мечтал многие годы», — подумал он, ожидая с нетерпением дня и часа выписки жены из роддома. В один миг она стала для него олицетворением самой лучшей, самой красивой женщины в мире. Сына он решил назвать самым популярным в испаноговорящих странах именем — Хосе. «Это самое счастливое имя, годами я сам носил его в Аргентине и Испании, оно не раз спасало меня от подозрений и провалов», — продолжал он мысленно беседовать с самим собой.
Когда Луизу выписали из роддома, Иосиф встречал ее и сына вместе со своими новыми бразильскими друзьями.
— Я горжусь тобой, Лаура! — воскликнул он и горячо расцеловал ее — Спасибо тебе за сына!
С трудом сдерживая себя, Луиза промолчала, что их ребенок родился с пороком сердца.
Иосиф души не чаял в сыне. Отложив на время дипломатические, коммерческие и разведывательные дела, он заботился только о сыне и своей супруге. Жизнь ребенка между тем угасала. Иосиф носил его на руках часами, укрывал теплыми одеялками, и, глядя на его маленькое личико, ему делалось страшно при мысли, что Хосе, наверно, никогда не согреется. Через месяц ребенка вместе с матерью положили на обследование. Каждый день Иосиф наводил о них справки в центральной детской клинике Рио-де-Жанейро. Ответы были вежливыми, но не утешительными. Потом отцу дали понять, что смерть сына неизбежна, она может наступить в любой день и час. Когда Хосе привезли домой, он не мог даже плакать, просто смотрел на мать и отца потухшими глазенками, в которых, казалось, читался непонятный, немой упрек. Он умер на руках у матери, которая, не веря случившемуся, продолжала еще несколько минут укачивать трупик, чувствуя, как сама будто сходит с ума от постигшей ее утраты.
Когда Иосиф вернулся с работы домой и застал заплаканную жену, он мгновенно все понял. Не видя еще мертвого сынишку, он хотел было успокоить жену, но слова утешения не шли. Сбивчиво и невнятно он лишь произнес:
— За что же нам такое наказание? Ну в чем мы виноваты перед Богом?
Боль от утраты сына была невыносимой. Подойдя к лежавшему в кроватке с открытыми глазами полугодовалому малышу, он впервые в жизни заплакал безутешными, бесчувственными слезами. Все в нем смешалось, и пустота в душе была безысходной.
Самообладание вернулось к нему лишь через два месяца, когда из Уругвая приехал сотрудник легальной резидентуры Фредо[70]. Он выразил ему соболезнование и стал настраивать Григулевича на работу. В ответ Иосиф мрачно произнес:
— Поверь мне, Фредо, мы не можем больше оставаться здесь. Нам следует уехать из Бразилии, и лучше всего — в Россию. Нам надо прийти в себя от пережитого горя. Мы очень устали, Фредо. Теперь уже жизнь для нас никогда не станет такой, как прежде, — грустно добавил он и поперхнулся — нахлынувшие воспоминания сдавили ему грудь.
— Возьми себя в руки, Теодоро. Ты же сам понимаешь, куда могут привести тебя подобные переживания. Конечно, ничто не стоит так дорого, как человеческая жизнь. И особенно когда теряешь самое дорогое, родственную тебе ангельскую душу. Но, значит, так Богу было угодно, как говаривала моя старая мать.
— Но за что нам все это?
— За грехи ваши… Ты сейчас обязан сделать все возможное и невозможное, чтобы это горе горькое перенести, чтобы оно не поглотило тебя и твою супругу…
— А вот чтобы этого не произошло, я и прошу вас сообщить в Центр, что нам, повторяю, надо уехать отсюда в Советский Союз. Я работаю на вашу страну почти десять лет и ни разу еще не был в отпуске. Я устал. И работать дальше без отдыха не могу и не хочу. Особенно сейчас… после смерти сына.
Фредо, с сочувствием глядя на бледного, с полным отчаяния взглядом, неловко топтавшегося около него нелегала, согласился:
— Хорошо, Теодоро, мы проинформируем Центр о твоей просьбе…
«Москва. Центр.
Сов. секретно.
Лично т. Арнольдову.
После неожиданной смерти сына Максом овладело безысходное отчаяние. От прежней его уверенности в себе не осталось и следа. Тяжело переживая потерю ребенка, Макс настаивает на предоставлении ему и Луизе отпуска с выездом в Аттику