— А почему ты не поинтересовался об этом у моей секретарши? Она же регистрирует всю входящую и исходящую почту.
От ответа на вопрос испанский посол уклонился и снова спросил:
— Так вот, директор протокольного отдела МИД Югославии барон Скамакка просил выяснить, сможешь ли ты приехать в этот день в Белград?
— Конечно, смогу. Но почему барон сам не позвонил мне? Он же хорошо знает мои координаты.
Наступила длительная пауза.
— Почему ты молчишь, Федерико?
Ответа не последовало. Теодоро подождал еще полминуты, потом положил трубку и, откинувшись на спинку стула, задумался: «Чтобы все это значило? Сбой на международной линии связи? Или ему нечего было сказать в ответ на мой вопрос? Странно, почему Миньяна не переговорил обо всем этом с секретаршей Чакеллой?.. Причем это уже не в первый раз: стоит мне отъехать куда-нибудь на день-другой, как он тут же, словно по чьему-то сигналу, начинает названивать Чакелле и выяснять у нее — куда и зачем я поехал… Нет, тут что-то не то… Надо согласиться с рекомендациями Центра и держаться подальше от него…»
Искусство жить и работать на грани возможного — в этом был весь Григулевич. И все же после телефонного звонка Миньяны он стал осторожничать и уделять больше внимания вопросам конспирации и личной безопасности.
Перемены в поведении и настроении мужа после поездки в Вену не ускользнули от Луизы. Она чувствовала, что в нем что-то надломилось и что-то угнетает его. Несколько раз она пыталась вызвать его на откровенность, но Теодоро был неумолим и на каждую ее просьбу исповедоваться в грехе своем или допущенной ошибке отвечал на испанском языке: «Любопытной Варваре нос оторвали». Луиза подозревала, что муж, очевидно, почувствовал — за ним началась слежка итальянской контрразведки, и утешала себя лишь тем, что спецслужбы периодически в плановом порядке ведут наружное наблюдение за всеми дипломатами, иногда даже ошибочно. А если даже и не случайно, она была уверена, что ее супруг сумеет выкарабкаться из любой несложной ситуации.
Тем временем Теодоро продолжал исполнять свой служебный долг, как положено, собирая по крупицам нужную для разведки политическую информацию. Втянувшись в прежнюю активную работу на два фронта — дипломатическую и разведывательную, он стал постепенно забывать о навязанном ему в Вене поручении в отношении Иосипа Броз Тито. Но Центр напомнил ему об этом, прислав очередную шифровку, в которой давалось очередное задание по Югославии:
«…в настоящее время нас интересуют:
политические и экономические связи правительства «Нерона» с крупными империалистическими государствами;
планы и намерения его в области взаимоотношений со странами народной демократии;
уровень сотрудничества Югославии с Великобританией и США в борьбе против китайского, корейского и других народов Востока;
возможная подрывная деятельность клики «Нерона» в коммунистических и прогрессивных организациях стран Азии, Латинской Америки и Европы;
наличие в стране остатков старых буржуазных партий и клерикальных организаций, направленность их деятельности и отношение к их действиям со стороны «нероновского» руководства…»
Одно только упоминание псевдонима Иосипа Броз Тито заставило Теодоро снова подумать о своем будущем и о том, к какому непростому рубежу он подходит в своей разведывательной службе. Пытаясь понять позицию Центра в отношении себя, участившиеся напоминания о соблюдении конспирации и личной безопасности, что могло свидетельствовать о сохранении его в качестве действующего разведчика на длительный срок, Теодоро все же сомневался в этом. Действительно, о каком длительном сроке нелегальной работы могла идти речь, если в разведцентре решили уже задействовать его в смертельно опасной акции? С горечью размышлял он и о том, что, к сожалению, лишен возможности посоветоваться со своими коллегами из местной посольской резидентуры, что в этой ситуации ему надо рассчитывать только на собственный разум и, может быть, стоит все же рассказать Луизе о состоявшемся в Вене разговоре с Ширяевым и выслушать ее мнение по волновавшему его вопросу. Теодоро не раз уже подумывал об этом: «Кто, как не жена, должна знать все. Тем более, если что-то случится со мной…» Однако он опасался, что Луиза будет осуждать его за то, что дал он хоть и ложное, но все же согласие на участие в «мокром деле». Сдерживало его и обещание, данное полковнику Ширяеву, хранить в глубокой тайне замышляемую Москвой суперсекретную операцию «Стервятник». И потому он тянул время со своим признанием ей, держался по-прежнему скованно и замкнуто, разговаривал с женой нехотя и скупо, словно боялся сболтнуть лишнее или провинился в чем-то перед ней.
Луиза чувствовала, что что-то сильно угнетает его. И однажды она спросила:
— Что с тобой происходит после поездки в Австрию? Ты что… вляпался в какую-то грязную историю?.. Если это так, то почему бы не облегчить себе душу и не высказать все, что в ней накопилось? Раньше ты охотно делился со мной своими мыслями и секретами, а теперь, после Вены, словно забрался в раковину и окружил себя непробиваемой оболочкой. Меня это очень беспокоит. Я впервые почувствовала, что ты не доверяешь мне…
Теодоро внимательно смотрел на нее и думал: «До чего же она все же хороша! И умница большая. А интеллигентность и поразительная скромность ее всегда удивляла многих…»
— Почему ты молчишь, ничего не говоришь? — отвлекла она мужа от тихого, бессмысленного созерцания.
Теодоро обнял ее, поцеловал в лоб и, включив громкость радиоприемника на полную катушку, начал рассказывать о своей встрече в Австрии с полковником Ширяевым и о прощальном письме на ее имя.
Закончив свой рассказ, он спросил Луизу:
— Теперь ты понимаешь, почему я был все это время сам не свой?
В конец сбитая с толку и ошарашенная рассказом мужа, Луиза шепотом ответила:
— Сердце никак не хочет понимать тебя… Ну как ты мог согласиться с предложением Центра? Больше всего удивляет меня: зачем в чужой стране зажигать пожар, в котором сгоришь сам?
— Чему быть, того не миновать, — с тревогой в голосе ответил Теодоро. — Если бы я сразу отверг предложение Москвы, всё могло бы обернуться гораздо хуже. Я как подумаю обо всем этом, так все больше начинаю убеждаться в том, как чертовски трудно жить и работать разведчику в чужой стране, в чужой среде. Но ничего не поделаешь, нужно жить и выживать. С детства мне внушали, что судьба каждого человека уже предопределена от рождения и до последнего дыхания. И поэтому пока я жив, будем надеяться на лучшее…
Говоря это, Теодоро был как натянутая струна: прислушивался к собственному голосу — где нужно понижал его или повышал. У него, как и у любого дипломата, был отлично подвешен язык.
— Сейчас я, конечно, сожалею, что допустил грубую ошибку, что хоть и сопротивлялся я Ширяеву, но все же сдался, — продолжал он глухим, бесцветным голосом. — И потому душа моя с того времени болит только из-за того, что победило тогда черное дело, замышляемое Москвой.
Луиза с сочувствием и любовью смотрела на мужа: короткая стрижка, седеющий его бобрик, изящная одежда, всегда начищенные до блеска туфли — все это придавало его облику особый мужской шарм.
— Это хорошо, что ты, наконец-то, начал признавать свои ошибки и каяться, — задумчиво заговорила она. — Нельзя, Тед, быть наивным в разведке и допускать ошибки, которые могут повлечь за собой человеческие жертвы. Хорошо еще, что ты вот сейчас раскаиваешься за несовершенное еще преступление. Раскаяние — это одно из великих достижений в истории человеческого духа. Раскаяние — это вечная и неизбывная забота человеческого духа о самом себе. Человек не может быть человеком без раскаяния и без того потрясения и прозрения, которые достигаются через осознание вины в действиях или в помыслах. Никому, кроме человека, не дано раскаиваться.
— Спасибо, Луиза, за хорошую лекцию по философии.
— Спасибо не спасибо, но ты у них теперь на крючке. Не зря они заставили тебя написать прощальное письмо…
— Не беспокойся, Луиза, птичка упорхнет своевременно. У меня есть надежда отойти от участия в операции «Стервятник».
— Каким образом?
— Для отхода от выполнения их задания у меня есть тоже, как и у них, три варианта. Во-первых, я могу сообщить в Центр о том, что у меня нет оснований для встречи с объектом покушения. Во-вторых, что я обнаружил в Белграде постоянно ведущуюся за мной усиленную слежку югославской контрразведки и потому появляться мне там какое-то время нежелательно. И, наконец, в-третьих, что охрана Тито не допускает меня к нему и отправляет теперь в МИД для решения интересующих Коста-Рику вопросов. То есть я могу обоснованно оттягивать исполнение операции с моим участием…
— Это, конечно, хорошо. В конце концов, мы можем ведь и упорхнуть в Мексику, — спокойным тоном присовокупила Луиза. — У моего дяди Хосе Араухо в полиции Мехико есть свои люди, которые помогут тебе оперативно оформить политическое убежище.
— Нет, дорогая моя, на этот предательский шаг я никогда уже не пойду! При любых обстоятельствах я останусь здесь или вернусь только в Россию… Если она примет меня. А вообще-то я все чаще замечаю, что в жизни каждого человека есть хорошее и плохое, добро и зло. Эти философские категории всегда уравновешивают друг друга. Поэтому я с пониманием отношусь к принципу морской тельняшки, когда после полосы удач и везения наступает черная полоса. И вот теперь у меня идет эта полоса испытаний на прочность. И так вся наша жизнь — это работа на износ и борьба за свои идеалы, за идеи гуманизма. Таков был и есть путь человека к самому себе, к бесконечному совершенству духа в самом себе и в конечном итоге путь к смерти…
Поморщившись, Луиза с упреком произнесла в ответ:
— Подумал бы лучше над тем, как меньше волновать меня и… — Она указала на свой выпуклый животик. — И нашего будущего ребенка. А умереть или погибнуть ты не бойся. Опасайся сгинуть, ничего после себя не оставив.