По совету Федотова, я попытался наладить с Бароном теплые отношения – может, проболтается! Во время допросов нередко переводил разговор на общие темы, потом исподволь сворачивал на интересующие следствие подробности преступной деятельности, в частности, каким образом Шеель совершил побег и кто ему помог.
Маневры молодого следователя были смешны старику, но – се человек! – даже угодив на Лубянку, в преддверии неминуемой расплаты он не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над чекистами и доказать превосходство представителя арийской расы над жалким коммунистическим неучем, пытавшимся выведать у него тайные знания, то есть причину, по которым он согласился отправиться в страну унтерменшей. Я охотно подыгрывал ему – откровенно признавался в собственной исторической безграмотности, особенно в вопросах изучения заповедной таинственной силы, которая присутствовала в жилах древних тевтонов, а теперь начала просыпаться в их потомках, и которую так рьяно воспевал Гвидо фон Лист[14].
Вдохновленный попустительством молодого следователя, германский барон, например, позволял себе такие пассажи:
– Что вы знаете о доктрине Вечного льда[15], молодой человек? Вы ничего о ней не знаете! Вы слыхали о полой земле? Тоже ничего не слыхали?! А как насчет всеиспепеляющего огня? Как же вы отважились взяться за строительство социализма, если мудрость древних для вас тайна за семью печатями?
В его глазах вспыхивал безумный огонек.
– Прежде чем Луна упадет на Землю, – а это неизбежно! – пламя, священное пламя древних тевтонов, охватит землю. Оно пожрет наших врагов. Враги корчатся, враги протягивают руки к небу. Поздно! Небо на нашей стороне, оно обрушится на вас, избыточную по численности расу. Оно поглотит вас. Очень скоро небо, наш безграничный заоблачный фатерлянд, распахнет свои объятия высшей расе. Планета Земля, не говоря о Евразии, тесна для расплодившегося поголовья низших. Что вы путаетесь под ногами! Германцы всегда упирались плечами в чуждые племена. Вспомните полабских славян, этих недоносков в человечьих шкурах! Вспомните, на чьих костях возведен Берлин и Кенигсберг! Это было начало. Веками мы расширяли жизненное пространство, веками германцы, пожирая соседние племена, двигались на восток. Теперь пробил ваш час! Я ощущаю дыхание последней битвы!
Однажды, слушая разглагольствования матерого шпиона насчет грозившего нам истребления, я оборвал его, заявив, что никакой гибели богов, тем более конца света, ожидать не следует. Это все суеверия.
– …и не вам, человеку, присягнувшему на верность новой родине, грозить рабочим и крестьянам страны Советов, победившим в Гражданской войне и успешно строящим социализм, истреблением. Этого не никогда не будет!
Барон вскричал:
– Почему не будет?! Древние пророчества подтверждают!..
– Чихать я хотел на ваши пророчества! Этого не будет потому, что не будет никогда! Хотя бы потому, что мы нашли законсервированный вами огнетушитель. Вот полюбуйтесь, фабрика жива и здорова. А вот листы профилированной фанеры, из которой мы будем изготавливать крылья для наших новых истребителей! А вот наш новый истребитель, которому ваш «мессершмит» в подметки не годится! Ваша карта бита, господин Шеель!
Я протянул Шеелю пачку фотографий, сосредоточился…
Старик торопливо схватил снимки, начал перебирать их, и в следующий миг, когда в его руки попала фотография, на которой был изображен его сын, укладывающий в штабель фанерные листы, меня окатил неслышимый, но вполне отчетливый вопль:
– Was? Unmöglich!!![16]
Я мельком глянул на подследственного.
Старик обладал не менее крепкой, чем Закруткин, закваской. Он сжал душу до беззвучия, презрительно усмехнулся и, вернув мне ловко смонтированную фотографию, с презрительной усмешкой поздравил:
– Неплохая фальшивка!
Поздно!
Я победно помалкивал. Трудно было поверить в удачу, однако то ли этим молчанием, то ли мне действительно удалось задеть Барона за живое, только старик занервничал.
– Это грубый монтаж! Провокация!..
Я немедленно прервал допрос. Когда Шееля увели, мне пришлось потратить некоторое время на то, чтобы мысленно разложить по полочкам собственные ощущения, родившиеся в момент, когда подследственный увидал фотографию сына, укладывающего листы фанеры. Федотов прав – все, что касалось Алекса, било наотмашь. Смутило другое – его чуждое, высказанное на вражеском языке «не может быть!» очень походило на вскрик, вырвавшийся у полковника Закруткина в тот день, когда он впервые взял в руки фотографию молодого Шееля.
Эту странную, так неожиданно всплывшую связь следовало немедленно прояснить. Только нельзя пороть горячку, надо успокоиться.
Я поспешил домой и после краткого и бурного соития с женой, прикинув, что к чему, отправился в гости к Закруткину.
Было начало осени, лучшее время в Москве. Дом красных командиров располагался в центре города, в тихом переулке неподалеку от Воздвиженки. Во дворе я буквально заставил себя присесть на лавку. Успокоившись, прикинул – не бросить ли всю эту самодеятельность? Или все-таки рискнуть и попытаться выяснить у Закруткина, почему фотография молодого Шееля ошеломила его? Понятно, что ни о пожилом Шееле, ни о внутреннем голосе ни слова. Может, мне померещилось?!
Пусть это мистика самого мракобесного пошиба, но в любом случае, если появились сомнения, партия требует развеять их.
Оружие с собой?
Я ощупал в кармане пистолетную рукоять ТТ.
Взвел курок.
Это было не смешно, это было очень серьезно. Как отчитаться перед партией, если я сейчас наломаю дров? Что достойней – вернуться, промолчать, отпрянуть? Явиться с непроверенною вестью или сломить сопротивление вражье, и в схватке с целым морем лжи сразить ее, тем самым оказав противоборство? Как родились эти слова, откуда явились, объяснить не могу, но, как любила выражаться Таня, «внутри все трепетало».
Будь что будет, и, узнав у мальчишек, играющих во дворе, номер квартиры Закруткиных, я вошел в подъезд.
Поднялся по широкой, ограниченной резной чугунной решеткой с лакированными поручнями, лестнице, позвонил.
За дверью послышались шаги, затем молодой бодрый голос спросил: «Кто там?»
– К Константину Петровичу. По службе.
Дверь распахнулась, и на пороге собственной персоной очертился Алекс-Еско фон Шеель.
Молодой человек поздоровался и ответил:
– Папы нет. Он в командировке.
– Извините, – прочистив горло, откликнулся я и на всякий случай аккуратно спустил курок, тем самым поставив ТТ на предохранитель. – Я зайду в следующий раз.
– Вы хотели что-то передать папе?
– Нет, это не горит. А вы кто будете?
– Сын, Анатолий.
– До свидания, Анатолий.
Я направился к лестнице, затем, изобразив догадку, вернулся.
– Как же я забыл. Отец говорил, что вы учитесь в МГУ?
– Нет, в инязе, на германской филологии.
– Должно быть, увлекательнейшее занятие?
– Да-а… – неуверенно подтвердил студент Закруткин.
Я еще раз попрощался и направился к лестнице.
Дверь за мной подозрительно мягко захлопнулась.
Одна – наиглупейшая! – мысль билась в виске.
– Вот здесь, – указал Николай Михайлович на голубенькую жилку, бившуюся в миллиметре от геометрически ровного шрама, отчетливо проступавшего сквозь поредевшие седые волосы.
Заметив мой взгляд, он мимоходом пояснил.
– Фашистский осколок, – затем вернулся к рассказу. – Шел и нервничал – не спугнул? Не дай Бог, спугнул! Вроде нет… Самому стало смешно – кого спугнул? Что значит «спугнул»? Сына полковника Закруткина или сбежавшего гаденыша? Как я мог его – или их – спугнуть, если ни тот, ни другой никогда меня в глаза не видали? Меня другое будоражило – выходит, это два разных человека?!
Но какое поразительное сходство!!
На следующий день я доложил Федотову о находке.
Начальник отдела внимательно выслушал, потом спросил:
– Вы, товарищ Трущев, соображаете, что говорите?
– Так точно, товарищ комиссар третьего ранга.
Павел Васильевич снял очки и принялся протирать стекла, затем потянулся, снял телефонную трубку и тусклым голосом произнес:
– Наркома!
Пауза.
– Лаврентий Павлович, есть вопрос. Да, неотложный. Хорошо… Со мной Трущев. Слушаюсь!
В коридоре Федотов, дождавшись, когда я подстроюсь под его шаг, предупредил:
– Вы, голубчик, про мистику не распространяйтесь. Сходство обнаружили случайно.
– Так точно. Вы мне не верите, Павел Васильевич?
– Почему не верю, – пожал плечами начальник отдела. – Я в мистику не верю, а в подобие очень даже верю. Если, конечно, вы, голубчик, не преувеличиваете. Наркому скажете – сработала интуиция. Шестое чувство, так сказать. Понятно?
– Слушаюсь.
На этот раз Берия встретил молодого сотрудника более доброжелательно и без возражений дал санкцию на негласный сбор сведений об Анатолии Закруткине. План игры сложился накатом – глупо было отказываться от возможности окончательно расколоть Барона. За ним без всяких сомнений должна была тянуться длинная вереница сообщников.
На прощание Берия предупредил:
– Это хорошо, Трущев, что на этот раз ви не проморгали, однако поиски настоящего преступника – это ваша прямая обязанност.
– Что можно сказать о молодом Закруткине? – Трущев помешал чай и вытащил ложку. – Парень казался своим в доску. Комсомолец, ворошиловский стрелок, крепок физически. На такого можно положиться, если бы не одно «но». В тридцать шестом, на первом курсе, Анатолий подал заявление с просьбой направить его в Испанию на помощь бойцам-интернационалистам, однако спустя неделю забрал его. Свое решение мотивировал необходимостью лучше освоить язык.
Когда я под видом вербовщика встретился с Анатолием и задал этот вопрос, тот признался, что забрать заявление его заставил отец. Полковник решительно, не слушая никаких возражений, настоял, чтобы сын напрочь забыл о всякой нелегальщине.