– Кто кого допрашивает, господин Крайзе? Вы меня или я вас?
– Разве это допрос? Даже господин русский комиссар не позволял себя так ставить вопрос. Он предложил побеседовать. Неужели вы тоже служите в этом учреждении?
– Нет, я служу в другом учреждении, а здесь иногда консультирую. За дополнительный паек.
– Мне пока не предъявляли никакого обвинения.
– И не предъявят. Вам верят, это я ответственно заявляю, и все же…
– Лишняя проверка никогда не помешает, вы это хотите сказать? Вы хотите просветить мне мозги? Как вам это удается?
– С помощью разного рода ухищрений…
– О которых вы, конечно, не расскажете?
– Как-нибудь в другой раз.
– О чем же у нас пойдет разговор, господин провидец?
– Как вы оказались в этой тюремной палате?
– Это долгая история.
– Ничего, времени у нас достаточно.
Крайзе молча собирался с силами. Версию не выстраивал, это я заявляю ответственно. Он уже столько раз излагал свою историю, что повторить ее для него не составляло труда. Трудность была в том, что от частого употребления повествование несколько стерлось, потеряло свежесть новизны, а он очень хотел, чтобы ему окончательно поверили, потому что только в этом случае он получал возможность сохранить себя в мире живых.
На его беду, для того чтобы поверить в то, что случилось с Густавом Крайзе, надо было обладать незаурядной склонностью к фантазиям!
Как поверить в реальность волшебной сказки?! Как убедить прожженных контрразведчиков, что выкладываемые им факты есть реальное и точное расписание судьбы? Как убедить судьбу, что ему более не хочется участвовать ни в каких подозрительных, немыслимых по своей природе выкрутасах? Как заставить поверить этого припадочного Мессинга, что он не врет?
Как сохранить жизнь?
Где найти какие-то особенные, проникновенные слова, более глубокое и убедительное объяснение простому, в сущности, желанию не стать «палачом».
Это слово я отчетливо выудил в голове Крайзе. Он предпочитал употреблять его по-русски. Оно его коробило. Оно торчало из мешанины предавших его желаний, как гвоздь в сапоге. Он мечтал вступить в гитлерюгенд, он хотел завоевать в гитлерюгенде значок «за меткую стрельбу», он рвался доказать на фронте, что полукровки тоже кое-что стоят.
Он это доказал!
Но убивать детей ради Германии, даже ради фюрера, это было слишком!
Это никуда не годилось.
Картинка нарисовалась самая безыскусная.
«…снегу по колено. Эсэсманы, окружившие деревню, неторопливо сгоняют женщин и детей к сельсовету. Прикладами загоняют в сельсовет. Дюжий вояка заколачивает двери крест-накрест, двое поливают углы здания бензином, поджигают. Громкая команда, и солдаты отправились по домам на поиски спрятавшихся. По всей деревне там и тут гремят выстрелы.
Из ближайшей к сельсовету избы с плачем выползли двое детишек, девочка и мальчик. Наверное, брат и сестра. Мать, по-видимому, приказала им сидеть тихо, не высовываться.
Дети подбежали к горящему строению, заплакали навзрыд. Стоявший рядом шарфюрер брезгливо взял девочку за пальтецо и швырнул в пламя, затем так же поступил с укутанным в рваный женский платок братом.
– Вы испытали потрясение, Густав?
– Меня вырвало, господин медиум. Эсэсманы смеялись, а шарфюрер подбодрил – еще парочку таких акций, Густав – и ты научишься обращаться с унтерменшами. Вот этого я испугался более всего. Я ведь так хотел вступить в СС…»
«Молчите!!! Отвечайте мысленно, я пойму. Вы хотели записаться в СС? Зачем?!!»
– Да, господин Мессинг! Я…
«Мысленно!!! Мыс-лен-но! Я пойму. Как вы оказались в той деревне?»
«Меня прикрепили к взводу СС для связи со штабом пехотной дивизии, чтобы в случае нападения партизан вызвать подкрепление. (Правда), к тому моменту, моих желаний послужить рейху значительно поубавилось. «Потому (что я) русский, господин провидец. Моя мать – русская и я люблю ее, но перспектива (стать полезным) рейху – этому огромному, под самые небеса одетому в белый мрамор, сияющему исполину, где торжествует правда крови и сила почвы, – уже не вдохновляла меня. Мрамор потускнел, белокурый витязь сгорбился и стал более похож на чудовищного людоеда, пожиравшего всех, кто попадет ему под руку. В том числе и немцев, господин медиум».
Крайзе не имел привычки курить, поэтому мне было труднее опознать его мысли, но через помехи, обертоны переживаний, мелькание зрительных образов мне открылась таинственная даль, нависшая синева небес и нагоняющее ужас, покосившееся на бок уродливое, залитое кровью существо. Крайзе мысленно обозвал его «людоедом», я бы назвал «измом». Некоторое время у меня были сомнения, сообщать ли этому, в сущности, простоватому парню, что он сирота. Этот факт Трущев посоветовал использовать в качестве ключика.
Но зачем Мессингу ключик? Самое время открыть правду, которой поделилось со мной НКВД.
– Ваша мать умерла, Густав.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
– Она не пережила смерти отца. Оба скончались прошлым летом, получив извещение, что вы пропали без вести. У вас есть еще родственники?
– Да, тетя в Берлине, двоюродные братья. Я всегда хорошо относился к тете Марте, хотя она всегда была красная.
«Красные вам не по душе?»
Он рассердился. Я напомнил.
«Тихо! Молчите и размышляйте! Я распознаю…»
«Мне плевать на красных, белых, зеленых, особенно на коричневых С того дня, когда я опорожнил желудок, мне больше не хотелось стать эсэсманом. Мне ненавистно само желание швырять детишек в огонь, но что я мог поделать против всесильного людоеда! В Витебске я напился. Сидел один в комнате, разглядывал бронзовую медаль, врученную мне в Великих Луках и, как русский, пил самогон.
Самогон меня не брал. Тогда я решил поискать женщину. Вспомнил о новенькой в штабе, полы мыла. Можно вслух?»
Я кивнул.
– В начале сорок третьего года я оказался в Витебске на переформировании. Рассказывать, как я очутился в Витебске при штабе 3-й танковой армии, в роте связи?
– Да.
– На фронт меня отправили осенью сорок второго года после учебного лагеря в Магдебурге. В Великих Луках я попал в гренадерский полк 83-й дивизии, которым командовал подполковник барон фон Засс. Он тоже был родом из Бранденбурга, у него имение неподалеку от Вердера на берегу Швиловзее… В полку меня, как знающего русский язык и владеющего всеми видами связи, оставили при штабе. Располагался штаб в старинной крепости на западном берегу Ловати. В крепости, правда, ничего, кроме земляных валов, главных ворот, собора и нескольких строений, не осталось, но все же это была огороженная территория и там было спокойней, чем в городе.
В Великих Лугах я пробыл три месяца. В конце ноября, когда ударили морозы и земля отвердела, большевики перешли в наступление. Они прорвали фронт, остановить их удалось лишь в двенадцати километрах западнее города. Другими словами, Великие Луки постигла участь окруженного Сталинграда, причем в одно и то же время, и так же, как на Волге, Гитлер запретил гарнизону даже думать об отступлении. Мы должны были держаться до последнего солдата.
Нас, правда, пытались деблокировать. В начале января мы уже отчетливо различали артиллерийскую пальбу и даже пулеметы. Дальше русские не пустили. В крепости оборонялось несколько тысяч человек – все из разных частей. Наш командир, подполковник Засс, вопреки приказу фюрера нашел в себе смелость отдать команду пробиваться к своим.
Это был кошмар! Не хочу вспоминать…
Он невольно глянул на свои сведенные в попытке вцепиться в чье-то горло руки и крупно сглотнул.
Я не посмел прерывать его, тем более фиксировать в отчете, что он вообразил, о чем вспомнил.
– К своим, господин Мессинг, вышло около сотни человек. Раненых пришлось оставить в крепости, а у меня, не поверите, за три дня боев ни царапины. Во время прорыва к нам прибилось еще человек восемьдесят – это все, что осталось от семитысячного гарнизона.
Всех спасшихся распределили по госпиталям, меня отправили в Витебск. Там наградили Бронзовой медалью за доблесть. На Железный крест поскупились – как же, у меня подозрительное происхождение! Однако Засс не забыл обо мне и в качестве переводчика и отличного связиста взял с собой.
Так я оказался в штабе 3-й танковой армии.
Там и познакомился с Татьяной.
Она мыла полы в коридорах и разрешенных помещениях. Прежнюю уборщицу забрала фельджандармерия. Новенькая прятала лицо, однако к ней сразу начали приглядываться. В тот день, получив после акции сутки отдыха, я, как уже было сказано, крепко выпил и направился в штаб. Там предложил Татьяне проводить ее домой. Она почему-то испугалась, тогда я взял ее под руку и не отпускал до самого дома. Она открыла дверь, попыталась оттолкнуть меня, но я был пьян, господин провидец, я вломился к ней в комнату.
Это была небольшая комната с миниатюрной кухней в прихожей, печь топилась дровами. В комнате я крепко обнял ее и брякнул первое, что пришло в голову:
– Давай, давай…
Она вырвалась и сгоряча выпалила:
– Аус! Швайнехунд!..[19]
Меня словно кипятком обдало.
– Ду бист… Ты говоришь по-немецки?
Она промолчала, села за стол и зарыдала.
Я сел с другой стороны и по-русски выговорил.
– Прости, Татьяна.
Она не ответила, отвела глаза, правда, плакать перестала. Сжала губы, решила, по-видимому, до конца отстаивать свою девичью честь. А у меня уже и хмель прошел.
Я поинтересовался:
– Я знаю твой родной язык. Но откуда ты знаешь немецкий? И эти апартаменты… Насколько мне известно, в этом замызганном городишке всего несколько приличных домов, да и то двухэтажные. В одном из них селили учителей местной школы. Ты была учительницей?
Татьяна неожиданно встала, подошла к комоду.
Я предупредил:
– Если у тебя есть оружие, не надо пальбы. Ты провалишь партизанское задание.
Она вздрогнула, и я догадался, что попал в точку.