Неприязненное отношение моих сограждан к дочери эсэсовского генерала я ощутила позже, в Дюссельдорфе.
Нет, грубостей не было, но в прачечной, куда я устроилась с помощью дальней родственницы – ничего более существенного мне как дочери видного нациста найти не удалось, – меня намеренно сторонились. Как-то одна из сотрудниц не без презрения выразилась в том смысле, чтобы я не выпендривалась и вела себя тихо. Точно так же выразился Ротте, когда выкрал меня и спрятал в подвале. Сотрудница добавила – вы неплохо поживились при фюрере, вволю ели-пили, прятались в роскошных убежищах, так что теперь самое время для таких, как я, стирать грязное белье оккупантов.
В это трудно поверить, но они не могли простить мне капитуляцию! Послушать их, так это именно по моей вине Германия проиграла войну.
Unglaublich![53]
Но это полбеды. Тогда я очень нуждалась в поддержке. Мне был необходим защитник. Я часто плакала по ночам.
Он появился в начале сорок шестого года. Подошел на улице, окликнул, и я потеряла сознание. Алекс-Еско едва успел подхватить меня.
Он спас меня, как когда-то спас мою Пусси. Это было очень благородно с его стороны…»
Прочитав эти строки, я наглядно представил задумчивую, всезнающую улыбку фрау Магди. Только история способна улыбаться подобным образом, особенно когда ей случалось баловать людей метеорологическими прогнозами, например – «над всей Испанией безоблачное небо».
«…Мы поспешили в мою клетушку, которую мне посчастливилось снять на улице Канареек неподалеку от нашего родового гнезда. Квартал, где я провела детство, представлял собой груду развалин, там было опасно ходить не только по ночам, но и в светлое время суток.
Кстати, назвать в ту пору Дюссельдорф местом, предназначенным для проживания людей, можно было только при очень богатом воображении. Альтштадт, составлявший сердцевину города – города Генриха Гейне, Роберта Шумана, Мендельсона и Брамса – был разбомблен до основания, как, впрочем, и большинство промышленных районов и рабочих пригородов. Центральный проспект, знаменитый Кё – чудо-бульвар с протекавшим по середине каналом, лежал в руинах и просматривался на всем протяжении. Правда, смотреть было особенно не на что. Развалины древнего Вавилона с куда большим основанием можно было назвать городом, чем мой родной Дюссельдорф. Там, где мне удалось найти пристанище, еще оставались жилые дома, однако теснота была ужасной!
Еско спал двое суток и все это время я провела возле него. Я не пошла на работу. Я истратила все, что сумела сэкономить, но достала кофе.
Скоро мы сменили местожительство и переехали в более благоустроенный квартал в Нойсе – это на противоположном берегу Рейна. Там, по крайней мере, в дома подавали воду и время от времени убирали кучи гниющего мусора. Затем неожиданно Еско вновь затеял переезд, после чего предупредил меня, чтобы я была осторожней. С наступлением темноты он запретил мне выходить из дома. В те дни Алекс строил планы отъезда за океан, в Аргентину или Уругвай, где местные жители менее предвзято относились к немцам. Мы по карте выбирали место, где смогли бы найти достойное пристанище, мечтали о путешествиях, необитаемых островах, экзотических странах. Только надо было немного подлечиться и подождать. Муж был еще очень слаб, в последние дни войны его серьезно ранили.
Господин Ротте постарался.
К тому же Еско не мог в полной мере распоряжаться оставленным ему наследством, пока не достигнет означенного в завещании отца возраста.
О прошлом мы старались не вспоминать.
Оно само напомнило о себе.
Вообразите мое удивление, когда Алекс привел к нам в дом Nikolaus Michailovitsch. Полковник был в штатском, все такой же миниатюрный, хорошо одетый. Его берет напомнил мне знакомого сутенера с улицы Канареек, который часто предлагал мне «подработать». Он первым пожал мне руку.
Скажите, mein Freund, почему большевики такие бесцеремонные?..
Они встретились в бирштубе и Алексу ничего не оставалось, как пригласить его к нам в гости. Комиссар был румян и щедр.
Особенно на обещания.
Он начал с того, что укорил Алекса за попытку затеять нечистоплотную игру с теми, кто в трудных обстоятельствах помог ему выжить. На бурную попытку Еско возразить, Nikolaus Michailovitcsh сообщил, что вся наша группа представлена к высоким советским наградам. Меня, например, наградили медалью «За отвагу», что привело меня в шок.
Никто и никогда не считал меня отважной!!!».
Я кожей вкусил оторопь, которую испытала фрау Магди при этом известии.
«…О цели своего визита Nikolaus Michailovitsch говорил туманно. Сначала заявил, что его интересуют документы, которые Первый выудил в папином сейфе, затем сослался на необходимость уточнить некоторые моменты, связанные с последними днями их подпольной деятельности в Германии. Якобы Закруткин до сих пор не в состоянии внятно изложить все, что случилось после гибели «телефонистки». Его также интересовала судьба Ротте, в особенности материалы, относящиеся к попыткам штурмбаннфюрера связаться с Führer der Welt.
И конечно, Густав Крайзе!
Куда он запропастился? Нет ли у Алекса каких-либо известий о нем?
Или от него?
Причину такого пристального интереса комиссар, не моргнув глазом, объяснил необходимостью вручить ему награду – очередной красный орден. Это известие повергло меня в шок. Алекс никогда не рассказывал мне о приключениях Густава, теперь вдруг выяснилось, что этот обер-гренадер, находясь в составе вермахта и участвуя в боевых действиях, нашел время сотрудничать с красными!
В заключение Nikolaus Michailovitsch сделал акцент на том, что, несмотря на отлично выполненное задание родины «внедриться», а также «проведенные вами важные оперативные мероприятия», в «вашей работе отчетливо просматриваются снижающие эту высокую оценку моменты», но в этом якобы «виноваты мы сами». Зачем в самом конце войны Алекс ни с того ни с сего поставил перед руководством неразрешимую задачу – в каком разрезе рассматривать его и ваше, фрау Магди, будущее?
Чего в нас больше – анархизма или глупости?!
Агент НКВД следующим образом пояснил свою мысль:
– Крайзе – германский подданный, а вот ты, Алекс, советский гражданин, и от этого факта не спрятаться, не отмахнуться».
«…mein Freund, он говорил ужасные вещи!
Мне оставалось только улыбаться.
Своих прежних союзников он назвал «поджигателями новой войны». Он упомянул о господине Шахте, который якобы достаточно ясно выразился по поводу сговора Черчилля и Гитлера. Он позволил себе упомянуть о какой-то русской женщине, которая родила Алексу сына. И это при мне?! Он позволил себе назвать «негодяем» какого-то летчика из люфтваффе, который сбросил бомбы на лазарет, где служила эта самая женщина? Он назвался человеком, который взял на себя ответственность за судьбу его сына. И за твою, Еско, тоже. Разве он, то есть Nikolaus Michailovitsch, не сделал все, что в его силах, чтобы спасти его от лагеря и от смерти? Разве в Швейцарии ты сделал неправильный выбор?
Он посмел назвать сотрудничество с красными «благородным делом, которое красит человека. Даже миллионера!»
Каково!
Алекс-Еско схватился за голову.
– Может, хватит?.. Разве я не исполнил всего, на что подписался, сотрудничая с вами? У нас с Магди есть собственное мнение, как устроить наше будущее!
– И я о том же. Только не ошибись. Твой отец перед исполнением приговора потребовал внести в протокол, что жертвует жизнью «ради Германии». Не за фюрера, этого жалкого фигляра, играющего судьбой мира, а «за фатерлянд». Мне понравились его слова.
– Другими словами, вы тоже явились шантажировать меня? Или у вас это называется воспитательной работой?
Далее они перешли на русский. Заговорили на повышенных тонах, размахивая руками.
Я потребовала, чтобы они изъяснялись исключительно по-немецки. Как супруга Алекса я имела право знать все, в чем большевики обвиняли моего мужа.
Трущев согласился и подтвердил, что он готов перейти на мой родной язык, если только «ваш муж, фрау Магди, признается, зачем он сменил фамилию и кто его шантажирует».
Алексу ничего не оставалось, как подтвердить, что теперь он носит фамилию Мюллер и в браке не состоит.
Это была новость так новость!
– Вот видите, фрау Шеель, вы вдова, и ваши супружеские права остались в прошлом, но поскольку в трудный момент вы сделали правильный выбор, Москва не станет акцентировать внимание на этом факте.
– А как насчет выкручивания рук, то бишь воспитательной работы?! – с вызовом поинтересовался Еско. – Не хотите ли вы сказать, что ваши люди отыщут нас в любом уголке земного шара, если мы откажемся выполнять приказы Москвы?
– Алекс, позвольте для начала обрисовать нынешнее состояние вещей, как оно представляется в Центре. Любые шаги в этом направлении требуют предельной искренности от участвующих в танце согласия…
Алекс вспылил.
– Оставьте эту дешевую демагогию!.. Я досыта наелся вашим согласием в сорок первом. Забудьте о Шееле!.. Я – Мюллер, и я уже не советский подданный. Я богат и могу делать все, что мне заблагорассудится. У меня есть встречное предложение – Магди передает вам спрятанные документы, и вы оставляете нас в покое.
– Документы – это само собой, а вот насчет покоя, это уже вам решать. Что случилось, Алекс? У тебя беда?..
Шеель искоса глянул на меня, потом, опустив голову, признался:
– Мне нельзя оставаться в Дюссельдорфе и вообще в Германии.
Он кивнул в мою сторону.
– Ей скорее всего тоже. Меня вызывают в комиссию по денацификации. Ротте постарался.
От испуга я прижала руки к груди.
– Ты ничего не говорил об этом, Алекс!
– Не хотел волновать, – буркнул Шеель. – У нас осталось несколько дней, чтобы выскользнуть из капкана.
– С какой стати офицеру вермахта, не состоявшему в НСДАП, не замешанному ни в каких военных преступлениях, вдруг пришло на ум драпануть в Южную Америку?