ивать 24 пуговицы тетиного выходного платья.
В 1926 году в Америку уехал и Юрген. Урсула официально стала главой семьи. Но в ее сердце все больше места занимал не дом, а работа в Союзе молодежи, непосредственное участие в политических событиях Германии. Окрыленная, возвращалась она по темным прохладным улицам Берлина с митинга протеста против сделки с Гогенцоллернами. Вспоминая две тысячи участников, Урсула почти с ужасом думала, что могла бы оказаться в числе тех тысяч людей, которые не попали на митинг. Выступали Ледебур, Тельман, Фридлендер, Вильгельм Пик, Анна Шульце! Если бы отец был здесь, он бы наверняка выступил тоже!
А отца Урсулы в это время назначили председателем Комитета по конфискации собственности князей. Этот комитет занимался тем, что в июне 1926 г. организовывал и направлял кампанию народного плебисцита против выплаты компенсации князьям.
В мае 1926 года Урсула стала членом коммунистической партии — ей не было еще и девятнадцати лет! Ее сразу же отправили на многомесячные партийные курсы, которые она закончила 16 ноября 1926 года. Факты она усвоила уже после прочтения книг, однако гораздо больше ей дала сама форма организации работы курса. Количество работы резко увеличилось. Как-то двадцать четыре вечера подряд Урсула провела в разъездах. Однажды, вернувшись поздно вечером, девушка застала в гостиной отца и мать. Мама выглядела суровой, даже обиженной. Отец смотрел в окно.
— Урсула, ты молодая девушка, а возвращаешься так поздно! У тебя мало работы дома? Мать одна не справляется, — отец упрекал ее грозным голосом, но Урсула видела, что все не так страшно.
— Но папа, это все ради твоего плебисцита!
Отец и дочь взглянули друг на друга и рассмеялись.
После очередного отъезда родителей Урсуле вновь пришлось гораздо больше времени уделять детям. В центре внимания всего дома была младшая сестренка, Рени — ей было всего три года, и те, кому не приходилось с ней возиться, неизменно улыбались, глядя на нее. «Глава семьи» с совершенно взрослыми интонациями писала матери в Штаты: «Ты как мать много теряешь, не имея возможности видеть, какими восхитительными и совершенно иными стали ваши дети. С той поры, как ты уехала, дети ведут себя очень хорошо. Так хорошо быть с малышами, что, если бы не партийные дела, я бы с удовольствием оставалась дома. Малыши меня любят, обижаются, когда я долго отсутствую». Но она все-таки уходила — партийная работа была для нее важнее.
…При свете настольной лампы Урсула склонилась над штопкой. Это был один из редких вечеров, проведенных дома. Дети улеглись, и никто не мешал девушке. За работой она обдумывала доклад, с которым скоро должна была выступить. Вдруг в дверь негромко постучали. Отложив рукоделие, Урсула подошла к двери:
— Кто там? — спросила она. Было уже почти десять часов, и никто не должен был прийти.
— Урсула, это Герхард Дегенхардт, друг Юргена. Вы помните меня?
Конечно, Урсула помнила этого высокого светловолосого юношу. Он часто приходил к Юргену, когда тот еще учился в школе. Открыв дверь, Урсула рассмеялась — оказывается, Герхард был совсем невысоким. Конечно, ведь тогда, когда они виделись, Урсула была еще девочкой, и друзья брата все казались ей большими.
— Заходи, Герхард. Только тише, девочки спят, — пригласила она.
Теперь за круглым, покрытым скатертью столом они сидели вдвоем. Чай остывал, а молодые люди увлеченно болтали. От пустяков разговор быстро перешел к любимой теме Урсулы. Они взволнованно обсуждали политическую ситуацию в стране. Оба считали, что необходимо что-то предпринимать. Но что именно? Тут их мнения расходились. Девушка раскраснелась, глаза ее горели. Герхард оказался полным и безнадежным идеалистом.
— Совсем необязательно впадать в крайности, политическая борьба — это только способ для достижения цели. Если бы я хотел вступить в партию, то выбрал бы партию друзей природы, — заметил гость.
— Я считаю, что Организация друзей природы делает нужное и полезное дело, — согласилась Урсула. — Однако мне думается, что если сознаешь необходимость классовой борьбы и революции, то надо вступать в организацию, которая непосредственно ведет классовую борьбу, идет кратчайшим путем к революции.
— Но послушай, Урсула…
Ничего не отвечая, девушка выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась с ворохом книг, брошюр, газет. Вывалив все это на стол, она стала объяснять Герхарду основы марксизма, доказывая, что коммунистическая партия и то, за что она борется — единственно возможный путь спасения сотен безработных и нищих от голода и болезней. Немного остыв — Герхард не прерывал ее — она откровенно рассказала и о недостатках Союза молодежи. Гость задумчиво смотрел на круглое пятно от лампы.
— Когда у вас следующее собрание?
И Урсула поняла, что победила.[2] Через какое-то время после их разговора один из друзей Дегенхардта написал ему письмо с просьбой разъяснить, что такое коммунизм. Герхард отправился к Урсуле. Молодые люди встретились, и девушка перечислила список литературы, который необходимо купить. По ходу встречи, чтобы голова лучше работала, они съели три молочные шоколадки «Корос» — сказочное лакомство в те трудные времена! Она по-прежнему осталась лакомкой, хотя это и несколько расходилось с ее идеалами. «Рольф подарил мне плитку шоколада, — пишет она брату. И тут же оправдывается. — Но он ее не покупал. Такие глупости мы не делаем. Но если ему кто-нибудь что-нибудь дарит, то он всегда делится со мной».
Вот уже четыре года Урсула дружила с Рольфом — так друзья называли Рудольфа Гамбургера. Он был старше ее на четыре года и давно учился на архитектора. Это был высокий темноволосый молодой человек, с приятными манерами, сдержанный и хорошо воспитанный. Происходя из буржуазно-либеральной семьи, он имел достаточно средств, чтобы учиться в Берлинском университете. Урсуле доставляло удовольствие разговаривать с ним, а Рольф с самого начала заглядывался на высокую стройную девушку. Однако последнее время Урсула казалась ему далекой, ее мысли блуждали совсем не там, где ему хотелось бы. Молодой человек был давно влюблен в Урсулу и имел, как говорится, «вполне серьезные намерения» — но разве его будущая жена может настолько увлекаться политикой?
Поздним вечером Рольф, как это бывало часто, провожал девушку домой. Они разговорились о России, о пролетарской революции: Урсула была возбуждена, горячо спорила, убеждала. Наконец, Рольф не выдержал:
— Урсула, пойми, рабочие не способны что-либо создать! Для этого необходимо образование, умение анализировать, способность оценивать прошлое и будущее.
— Как ты можешь так говорить? Ты подвергаешь сомнению социализм вообще и наши убеждения в частности! Твои взгляды определяются эмоциями и лишены малейшего научного фундамента по такому вопросу, как коммунизм! — горячо возражала девушка. На ум ей приходили многочисленные цитаты Маркса и Сталина, но она была столь возбуждена, что боялась ошибиться, приводя их.
— Хорошо, Урсула, не будем ссориться. Мировая революция не повод кричать друг на друга, — согласился Рольф, пытаясь успокоить девушку. На глазах ее выступили слезы:
— Для тебя это лишь различие во взглядах! Как при оценке картины или книги!
«Ну почему он меня не понимает? Ведь речь идет о самом важном для меня, о мировоззрении! Нет, сейчас он чужой мне». Урсула отвернулась и даже не пожала руки Рольфа, когда он выходил на своей остановке. Поглощенная переживаниями, девушка проехала Целендорф. Опомнившись, она выскочила на следующей станции и в полночь прошлась по чудесной дороге вокруг озера Шлахтензее. Прохладный ветер с озера остудил ее, она успокоилась. Дома Урсула застала письмо от брата из Америки, он писал про свою очередную книгу о Марксе. Воодушевившись, девушка побежала в свою комнату, достала произведения Сталина — все, что у нее было — и выписала ясные и четкие цитаты о диктатуре пролетариата и социализме. Засыпая, уже под утро, она мечтательно думала, как завтра отдаст их Рольфу. Эти цитаты и были ее «научным фундаментом».
Конечно, они помирились. Рольф явился с билетами в Государственную оперу.
— Сегодня мы будем слушать «Разбойников»! Режиссер — Пиксатор.
Эта опера была так называемой «новой» постановкой. От Шиллера осталось не так уж много, но молодые люди были в восхищении.
— Гениальная режиссура! — воскликнула Урсула. И Рольф с ней согласился.
Приближалось 7 ноября. В Линденпарке должен был состояться митинг памяти героев русской революции. Красные плакаты трепетал на домах Целендорфа. Урсула была полностью поглощена подготовкой к празднику: изучала пьесу, где играла русскую крестьянку. Также она исполняла роль руководительницы международного конгресса, проходящего в России. А кроме того, дирижировала передвижным хором и была занята в массовых сценах. Актеров было сорок человек, и бедная Урсула разрывалась, пытаясь навести порядок. К счастью, все репетировали с энтузиазмом и были захвачены своими ролями. Празднование прошло невероятно успешно. Линденпарк, самый большой зал в Целендорфе, был переполнен. Актеры играли превосходно — Урсула была просто счастлива. По пути домой к ней подходили незнакомые люди, жали руку, благодарили.
А дома ее ждали суровые будни. У младших сестер, Бригитты и Пчелки, да и у самой Урсулы, совершенно не было зимней одежды. Попытки сшить пальто Пчелке закончились неудачно — старая материя расползалась по швам. Бригитте материала не хватило вовсе. Пришлось написать родителям в США, попросить у матери совета — сколько можно истратить на зимние пальто.
Родители вернулись, и ее положение в семье стало сложным. Девушка начинала тяготиться материнской опекой. «Мои письма Юргену я должна направлять непосредственно ему самому — оправдывается она, — чтобы не ранить как-либо его и свои чувства». С братом она более откровенна. «Почему вы настраиваете маму против нас? Я разделяю твое мнение о ней как о чудесной женщине, которую можно любить независимо от того, что она наша мать. Однако прошло то чудесное время свободы, когда я в половине двенадцатого ночи уходила от Рольфа и, счастливая, садилась в автобус. К тому же без отца мать всего лишь «полчеловека». Это было, действительно, так. Несколько позднее Урсула описывала брату, как они с матерью встречали на вокзале отца: «Надо было видеть, как они встретились! Пожалуй, в этот момент окружающие за десять миль могли почувствовать, как они любят друг друга. Причем внешне все выглядело обычно, только описать это невозможно».