Вот какое письмо от Джоши появилось в моем эппэрэте сразу после пытки в «Дж. Ф. К»:
Дорогой Макака-Резус, ты тут? У нас масса позитивных перемен и сокращений; оставайся Риме считаешь нужным; будущая зарплата & занятость = давай обсудим.
Это еще что? Джоши Голдманн, работодатель и эрзац-папаша, решил меня уволить? Отослал меня в Европу, чтоб я под ногами не путался?
У меня еще с детства завалялся старый блокнот «Пять звезд» из «Мида» — до смерти хотелось его к чему-нибудь приспособить. Я выдрал оттуда настоящий лист бумаги, положил на кофейный столик и записал нижеследующее — по правде записал, от руки.
Ленни Абрамов, бакалавр искусств, М. Б. А.
снизить расходы; откладывать деньги на процедуры первого этапа дехронификации; удвоить продолжительность жизни за двадцать лет, а затем увеличивать ее экспоненциально до развития импульса, необходимого для достижения Бессрочного Продления Жизни.
2) Заставить Джоши защитить тебя. Оживить отцовско-сыновние отношения как реакцию на политическую обстановку. Рассказать о том, что случилось в самолете; пробудить еврейские чувства ужаса и негодования пред лицом несправедливости.
3) Любить Юнис. Несмотря на то что она далеко, стараться видеть в ней возможного партнера; воображать ее веснушки, представлять, что она тебя любит, дабы снизить уровень стресса и рассеять одиночество. Ее потенциальная сладость подсластит твое счастье!!! Потом уговорить ее вернуться в Нью-Йорк, и пускай она станет — в стремительной прогрессии — брыкающейся любовницей, осмотрительным компаньоном, красивой молодой женой.
4) Заботиться о друзьях. Встретиться с ними сразу после Джоши и постараться воссоздать духовную общность с ЛДН Ноем и Вишну.
5) Быть добрым к родителям (в разумных пределах). Может, они с тобой и жестоки, но они — твое прошлое, они — это ты. 5 а) Выявлять сходство с родителями. Они выросли в условиях диктатуры, и однажды ты тоже можешь там очутиться!!!
6) Быть благодарным за то, что имеешь. По сравнению с другими ты не так уж плохо устроился. Вспомни о бедном толстяке в самолете (где он сейчас? что с ним сделали?) и будь счастлив тем, что ты не он.
Я сложил листок и сунул в бумажник — буду сверяться, если что. «А теперь, — сказал я себе, — действуй!»
Начал я с благодарности за то, что имею (пункт № 6). Во-первых, я имею 740 квадратных футов, составляющих мою долю острова Манхэттен. Я живу в последнем городском оплоте среднего класса, высоко-высоко в краснокирпичном зиккурате, который профсоюз еврейских швейников возвел на берегу Ист-Ривер в те дни, когда евреи еще зарабатывали шитьем. Ты как хочешь, но в этих уродливых кооперативах полно настоящих стариков, которые рассказывают подлинные истории (хотя сюжеты зачастую извилисты и следить за ними трудновато; напр., кто такой этот «Диллинджер»[24]?).
Затем я испытал благодарность за свою Книжную Стену. Посчитал книжки на двадцатифутовой модерновой книжной полке — проверил, не переставил ли их местами и не использовал ли на растопку мой субарендатор.
— Вы мои священные, — сказал я книгам. — Я один по-прежнему думаю о вас. Но я сохраню вас навечно. Настанет день — и я вновь приведу вас к власти.
Ужасная клевета молодого поколения: мол, книги воняют. И однако же, готовясь к неизбежному приезду Юнис Пак, я решил подстраховаться — возле своей библиотеки пофукал аэрозолем «Дикие цветы» и помахал руками, подгоняя распыленный аромат поближе к книжным корешкам. Затем сказал спасибо за прочее свое имущество: модульную мебель и округлую электронику, комод середины 1950-х а-ля Корбюзье, набитый сувенирами прошлых амурных историй, в том числе — довольно пикантными и пахнущими гениталиями, но также и омытыми печалью, которую, надо признаться, мне давно пора научиться забывать. Я поблагодарил за столик на балконе (собрать было очень трудно, одна ножка до сих пор короче остальных) и al fresco[25] выпил на редкость невкусный, совсем не римский кофе, глядя на муравейник небоскреба в центре, кварталах в двадцати от меня; поток военных и гражданских вертолетов полз мимо распухшего шпиля башни «Свобода», и вообще весь центр блестел и гудел. Я поблагодарил за домики, загромождавшие передний план, так называемые «Дома Владека», что красным кирпичом выказывали солидарность с моим кооперативом, не то чтобы гордясь собою, но смиренно ощущая себя нужными, а тысячи их обитателей готовились к летнему теплу и, если мне позволено строить гипотезы, летней любви. Даже с сотни футов я порой слышал болезненные любовные крики тех, кто жил в «Домах Владека», занавесившись драными пуэрториканскими флагами, а порой оттуда доносился озлобленный рев.
Имея в виду любовь, я решил сказать спасибо и за время года. Для меня переход из мая в июнь знаменуется радикальной сменой гольфов на носки. Я влез в белые льняные брюки, крапчатую рубашку «Пингвин» и удобные малайские кроссовки и таким образом успешно слился с населением нашего кооператива — теми его слоями, которым за девяносто. Кооператив входит в ЕСПС — Естественно Сложившееся Пенсионное Сообщество, эдакую Флориду местного розлива для тех, кто слишком слаб или беден, чтобы поближе к смерти переселиться в Бока-Ратон. У лифта, в окружении увядших ЕСПСников в электроколясках и их ямайских сиделок, я по Доске Смерти подсчитал ежедневную убыль. Только за последние два дня в мир иной отчалили пятеро местных обитателей. Умерла Наоми Марголис — она жила надо мной в Е-707, и было ей за восемьдесят, — и ее сын Дэвид Марголис приглашал эклектичный состав ее соседей — молодых Медийщиков и Кредиторов, престарелых овдовевших швей с социалистическими наклонностями и неуклонно размножающихся ортодоксальных евреев — «почтить ее память» у него в Тинеке, штат Нью-Джерси. Я восхищался миссис Марголис — она прожила очень долго, — но если примириться с мыслью о том, что память способна заменить человека, на Бессрочное Продление Жизни тоже логично забить. Пожалуй, можно сказать, что я восхищался миссис Марголис и ненавидел ее. Ненавидел за то, что отказалась от жизни, дождалась, пока прилив накатит и отхлынет, унося ее дряхлое тело. Возможно, я ненавидел вообще всех стариков в доме, хотел, чтоб они наконец исчезли и не мешали мне бороться с собственной смертностью.
В своем модном стариковском прикиде я изящно похромал по Грэнд-стрит к Ист-Ривер-парку, на каждый тротуар ступая с громогласным «ой» — таковы пароль и отзыв в нашем районе. Я сел на любимую скамейку рядом с приземистым и кривоногим реализмом якорной стоянки у Уильямсбергского моста и отметил, до чего эта конструкция отдельными своими частями напоминает груду ящиков из-под молока. Я выразил благодарность за матерей-подростков из «Домов Владека», зацеловывающих синяки своим чадам («Мамочка, меня пчела потрогала!»). Я наслаждался, слыша, как дети взаправду говорят на языке. Раздутые глаголы, взрывные существительные, восхитительно путаные предлоги. Язык, а не данные. Много ли пройдет времени, прежде чем эти ребята погрузятся в густой клацающий эппэрэтный мир их занятых матерей и отсутствующих отцов?
Потом я заметил цветущую старую китаянку, которая просто напрашивалась на благодарность, и со скоростью полфарлонгла в час зашагал за ней по Грэнд-стрит, а потом по Восточному Бродвею, наблюдая, как она щупает экзотические клубни и рукой шлепает какую-то серебристую рыбу. Она делала покупки с пригородным энтузиазмом, покупала все, что под руку подворачивалось, а после каждого приобретения отбегала к одному из деревянных телеграфных столбов, что выросли теперь по улицам.
Сэнди, мой модный римский приятель, рассказывал про Кредитные столбы, соловьем заливался про то, какой у них крутой ретродизайн, и дерево местами нарочно сучковатое, а вместо кабелей разноцветные электрогирлянды. Старомодность Кредитных столбов, очевидно, должна была напоминать о более стабильных периодах истории нашей страны, вот только на уровне глаз в столбах светились крошечные счетчики со светодиодами: идешь мимо, а они считывают твой Кредитный рейтинг. На верхушках развевались лозунги Департамента возрождения Америки на нескольких языках. В китайских кварталах Восточного Бродвея — «Америка славит своих транжир!» на английском и китайском, с мультяшным скаредным муравьем, радостно скачущим к кургану завернутых рождественских подарков. В латинских кварталах Мэдисон-стрит — на английском и испанском: «Копи на черный день, huevón[26]» с хмурым кузнечиком, предъявляющим зрителю пустые карманы трапециевидного пиджака-«зута». Эти лозунги перемежались другими, на трех языках:
При виде того, как целые человеческие расы запросто подгоняются под стереотипы, меня сотрясла необременительная либеральная дрожь, однако мой внутренний вуайерист желал узнать, какой у кого Кредитный рейтинг. У старой китаянки — пристойные 1400, но у других — молодой латиноамериканской мамочки, даже у расточительного хасидского подростка, что пыхтел вниз по улице, — красные мигающие циферки показывали ниже 900, и я за них встревожился. Я прошел мимо одного Столба, он считал данные с моего эппэрэта, и я увидел собственный рейтинг, весьма впечатляющие 1520. Однако рядом с рейтингом мигала красная звездочка.