[89] съездит, ладно?
– Съездит, – шеф выразительно глянул на «битую» Вежину, но Диана и не думала реагировать, сосредоточенно накладывая макияж. – Ладно… Что у вас, Маша?
– Опять жалоба, Вадим Мироныч… – Маша Веллер, врач средних лет и способностей, грамотная и добросовестная, как ее однофамилец-писатель, за пять лет работы на отделении так и не перешла с заведующим на «ты», точно как известный однофамилец с русским языком. – Наверняка опять жалоба будет, – грустно сказала доктор Веллер. – Я на головную боль поехала, а там черепно-мозговая травма суточной давности оказалась, клиент без сознания. Ясно, надо госпитализировать, а жена там – ну ни в какую! Я и так и сяк, а она уперлась. Записала себе актив, через два часа приехала, всё то же самое. В третий раз я уже на констатацию поехала, а приехала на спектакль: «Убили! Залечили!» – с натуральной пеной у рта. Ее саму, вдову эту, впору лечить было…
– Ладно, ладно, понятно, – перебил Мироныч. – Отказ от госпитализации зафиксирован? – Маша кивнула. – Ну и на фиг ее. Пусть хоть запишется. У кого-нибудь есть что сказать? – Все промолчали, только Бублик опять беззастенчиво зевнул, а Вежина со щелчком закрыла косметичку и хрустко потянулась, выпятив бюст.
– Сука она, – сообщила женственная Диана, – вдовушка эта распросучья.
– Сука, – согласился Мироныч, глянув на часы. – Так, – решительно сказал он, – десять минут десятого, закругляемся. Довожу до вашего сведения… Первое: в поликлинике работает мэрская, – заведующего покоробило, – аттестационная комиссия. Курить только в курилке, окурки в кадках с цветами не оставлять, кардиограммы по отделению не разбрасывать. И никакого пива! – Мироныч со значением зыркнул на Бублика, но тот лишь сложил пухлые руки на животе. – Второе: у нас новый фельдшер, прошу любить и жаловать и помочь коллеге быстрее освоиться. Вот, – он кивнул на нового кадра, подпиравшего дверной косяк, – знакомьтесь, Родион Романович…
– Раскольников?! – радостно вскинулась Вежина.
– Киракозов, – достойно представился новый кадр, и что-то мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен – словом, точно как Раскольников у Достоевского.
– Нет в мире гармонии! – Диана едва не расстроилась. – А ведь заедают нас старушки, Родион Романыч, прямо поедом едят!
– Старушек у нас много, – не подумав, согласился Мироныч. – Фу! Хватит, вызов десять минут на задержке лежит! Как раз вам сегодня вместе работать, заодно и кардиограф проверите, у которого электроды меняли. Всё, поехали!
– Совсем всё? – В дверях опять появился округлый водитель в ленинской кепочке с газетным свертком в руках, и сквозняк снова вздул шторку и распахнул окно, открыв диспетчерскую весеннему солнцу. – Извините, ребята… – Сей Сеич (Алексей Алексеевич) зашуршал газетой. – Мне, понимаете, на прошлом дежурстве кто-то по ошибке в портфель положил, так я вернуть хочу, нужен кому, поди… Вот! – Сеич предъявил заинтригованной публике совсем мало побитый кирпич, просиял и деловито спросил у Вежиной: – Поехали, Диночка?
Поехали, но не сразу. Сначала нашли и забрали отремонтированный кардиограф, затем потеряли Сеича, который, оказалось, заполошно разыскивал ключи. Потом Родион Романыч осваивался в карете, пытаясь не набить с непривычки шишек о плоды пробивной мощи тщедушного Мироныча – разнообразную аппаратуру, которая, так уж водится, либо в нужный момент не работает, либо не нужна вовсе. Киракозов осваивался, Вежина курила и комментировала, солнечный Сеич с незлой руганью терзал стартер, а заслуженный, как застойный пенсионер союзного значения, «рафик» фырчал и чихал, как тот же заведующий, но не заводился, выказывая вздорный, присущий всякой лохматке характер.
«Рафик» выказывал характер, Сеич вдохновенно сажал аккумулятор, таком и сяком поминая всех и вся, и порою так энергично, что если бы рация была включена на передачу, то по меньшей мере выговор за хулиганство в эфире был бы обеспечен; рация была включена.
Аккумулятор подсел, Сеич от души выругался, и мотор вдруг зафырчал, зачихал и заработал.
– Поехали? – утирая пот, спросил водила Сеич.
– Не пешком же идти, – резонно заметила доктор Вежина.
– Может, лучше всё-таки пешком, а? – подал совещательный голос необкатанный фельдшер Киракозов, опасливо прислушиваясь.
– Поехали! – решительно сказал солнечный Сеич и махнул рукой, а «рафик», кряхтя и постанывая, выкатился на набережную канала.
– Студент? – поинтересовалась Вежина у Киракозова, извернувшись вполоборота к нему и Сеичу. – Или бывший студент?
– С утра вроде был настоящим, – с сомнением в голосе отозвался Родион Романыч. – Точно, был! Первый медицинский, пятый курс, – отрекомендовался он, а Диана усмехнулась:
– Родимый ликбез! А кто декан? – спросила она и, когда Киракозов назвал фамилию, оживилась еще больше: – Знаю-знаю, я ему оперативную хирургию сдавала, неплохой мужик. То есть какой он мужик, я не знаю, вот как-то не случилось попробовать, но человек славный… Ты что-нибудь умеешь? – Киракозов пожал плечами. – Кардиограмму снимал когда-нибудь? – Киракозов кивнул. – Вот и ладно, а заодно и проверим, – она подмигнула, – вместе с кардиографом. В вену колешь?
– Колю, – опять кивнул Киракозов, – когда попадаю. Вообще, я твердо знаю, что человек состоит из черепяной коробки, тулова и конечностей, а черепяная коробка из частей мордастой и мозгастой…
– Ну?! – восхитился Сеич, а «рафик» восторженно вильнул и заерзал на влажной набережной. – Из мозгастой и мордастой?
– Ага, и в мордастой части находятся дырья, которые бывают большие и малые, например ушья, глазья и носопыры. Но самая большая дырья есть рот, он… оп! – Восторженный «рафик» так подпрыгнул на выбоине в асфальте, что Киракозов хлопнул этим самым ротом, прикусив губья зубьями, и решительно закруглился: – Ну и прочая такая петрушка. Кстати, что за «петрушку» на конференции поминали?
– А? – не сразу сообразила Диана. – А, Петрушку! Так это всего-навсего улица Петра Алексеева, рядышком с Сенной, – распознала она. – Петрушка – это ладно, а вот как-то раз сердобольная бабанька из автомата на Сантьяго-де-Куба скорую на уличного пьяного битого вызвать пыталась. «Так куда ехать-то, бабушка?» – «Дык, милые, написано тут про какую-то Бабу-ягу!» И ладно Петрушка с Бабой-ягой, – увлеклась Диана, – а вот проспект Мориса Тореза то в Маркизы Тарасы перекрещивают, то в Маруси Терезы, а то и вовсе напраслину возводят: кого-то зарезал, дескать… Ладно, это всё дичь! – увлеченно продолжала Вежина. – Лучше скажи, Сеич, где у нас Заячья Роща находится?
– Заячья? – переспросил Сеич. – Роща? – задумался он. – А есть такая?
– Да кабы я знала! – воскликнула Диана. – Во всяком случае, когда я на скорой работала, мы ее так и не нашли. – Сеич порывался что-то вставить, но Вежину несло: – Вызов поступил: Заячья Роща, дом такой-то, квартира такая-то, этаж, подъезд, всё чин чином, кому-то там с чем-то ну очень плохо. Нам всем во втором часу ночи после забойного дня тоже немногим лучше, но сели, само собой, поехали. Едем, спим. Где-то через часок водила врача толкает: «Всё, – заявляет, – приехали. Вот вам Осиновая Роща, а где Заячья, я не знаю», – говорит и засыпает. Доктор Б-н, подслеповатый такой, мы с ним потом лихо в автец влетели, смотрит и ничегошеньки не понимает: загородная осенняя тьма, освещенная будка в два этажа, а под ней к столбику с табличкой «ГАИ» привязан здоровенный козел, черный, как положено, и бородатый. Козлище на врача пялится, врач на козлину таращится и никак решить не может: то ли он совсем заснул, раз навсегда, то ли всё-таки проснулся и теперь пора на себя психиатров вызывать. Подожди, подожди, – Диана азартно отмахнулась от Сеича. – Для начала Б-н все-таки меня растолкал, я на пост пошла, а там гаишник разбуженный уставился на меня, как козел на доктора или, скорее, доктор на козлицу: «Да где же я тебе зайцев ночью возьму, да еще вместе с рощей?!» Короче, действительно – всё, в самом деле приехали! Отзваниваемся на Центр, а нам: «А что вы там, собственно, делаете, – говорят, – если вы уже полтора часа как должны быть – квартира такая, дом сякой, Зодчего Росси?!»
– Ой, Диночка, – радостный Сеич едва удержал впавший в экстаз «рафик» на проезжей части, – Диночка, солнышко, а мы-то, кстати, куда сейчас едем?
– Как «куда»? – Диана обалдела. – Разве я не сказала?
– Не-е! – еще радостнее протянул Сеич. – Не говорила!
– Ну и черт с ним, – Вежина махнула рукой, – всё равно уже приехали. Нам вон в тот двор, Сеич, – показала она, и машина, нервно подрагивая сочленениями, свернула к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою – в Подьяческую улицу.
Люди здороваются. Врачи желают здоровья пациентам, и воспитанные больные, если они еще могут говорить, здороваются с врачами. «Здравствуйте», – говорят вежливые люди, в массе своей не ведая, что в русском языке слова «здоровье» и «дерево» связаны одним корнем, и наше «здравствуйте» происходит от древнего пожелания быть как дерево. То есть крепким и долговечным, но вовсе не деревянным, хотя и до сих пор великий могучий язык охотно обнажает связи корневые и сущностные, и здоровяки действительно как-то всё больше деревянные, особенно армейские, отягощенные своим «здравия желаю».
Разумеется, атеросклероз развивается не от пожеланий, а человек дуреет не только от отвердения сосудов – а скорее так, ненароком, просто по жизни, которая складывается в разноуровневый лабиринт всех и всяческих подворотен, подъездов, лестниц, коридоров. Превращается в лабиринт, стены которого, вымазанные в грязный экономичный цвет, сплошь и рядом расцвечены надписями, порой столь же содержательными, сколь и загадочными, как граффити на валтасаровом пиру. Жизнь складывается, как разрозненные каракули в не менее разрозненные фрагменты этой своеобразной петербургской повести, и человеку остается разве что заметить на ходу в очередной раз накарябанное неведомой рукою: «Остановите Землю, я сойду!» – и ускориться согласно классическому закону коридорной прогрессии в заданном движении от «здрасте» к «здрасте» по собственному лабиринту длиною в жизнь…