Хладнокровная Раздаева загорячилась-таки и запнулась; доктор Птицин с галерки подсказал:
– Как девка из портового борделя, в котором за неуплату воду вместе с отоплением отключили, – шепнул он поддерживающему и общеразвивающемуся фельдшеру Киракозову поверх оцепеневшего Мироныча. – Или как пьяный матрос в гальюне во время качки, или даже как оба вместе и с боцманом в придачу, который их, как бы это поискуснее выразиться… который их в самый восторженный момент в собственном кубрике на любимой личной простыне застукал. Короче, славно гнет! – Неугомонный Герман, оклемавшись после экзекуции, резвился вовсю, но тихо, ненавязчивый Лопушков так же свистел и похрапывал; апоплексического вида и цвета, похожий на отмороженного морского окуня Фишман, буде такая возможность, охотно сиганул бы куда-нибудь за борт, но за неимением оной молча мотнул головой. – Да ладно тебе так мандражировать, шеф! – не унимался Птицин, искренне пытаясь помочь. – Жаба с Динкой друг друга стоят, обе будут палку до посинения гнуть, но чтоб сломать, так это черта с два! Не давись, не давись, Мироныч, ты посмейся-ка лучше. Посмейся, враз полегчает, как доктор тебе говорю! Хочешь анекдот?
Заведующий отмахнулся, главврач тем временем тоже:
– Ладно, короче, сами отлично знаете, как вы весь наш коллектив при честном народе тут не так давно обкладывали, вместо того чтобы больного спасать. – Раздаева махнула рукой, пресекая любые возражения, но Лопушков всё равно свистел. – Распустяйство! Распустяйство и есть, и заканчивается оно для ваших пациентов летальным исходом! Не так?! Тогда как же такую диагностику прикажете понимать: то вы больной грипп ставите, то гепатит, а она в приемном покое больницы Боткина от лептоспироза умирает, не от чего иного. Вот теперь объясняйте нам, как это лихо так у вас получается. Прошу вас, пожалуйста.
Она выжидающе уставилась на Вежину сверху вниз, Мироныч не выдержал и стремглав сорвался с места. Диана, выгнув булавку, поправила халат и удивилась:
– Простите, это вы о ком, Женни Бонифатовна? – Она определенно чего-то недопонимала. – Пардон, конечно, но вы всё это обо мне? Вот всё-всё прямо-таки? Может, хотя бы за «гепатит» с Василисы Васильевны спросите? Кажется, именно она этот диагноз поставила, разве нет?
Хлопнула дверь, шеф сгинул; недоумевающая Вежина пожала плечами, последовательная Раздаева стояла на своем:
– С Василисы Васильевны мы всё спросили, с ней уже разобрались целиком и полностью, теперь ваша очередь. Не она, а именно вы эту больную… как же ее… как? Береговая? Береговская? – Василиса Васильевна, не поднимая глаз от протокола, не вполне уверенно кивнула. – Короче говоря, вы больную первой видели, никто другой, с вас, и только с вас всё началось. Именно так, насколько мне известно. Вот я и прошу вас объясниться, а заодно и об этом заболевании нам вкратце рассказать. Может быть, с инфекциями вы хотя бы в теории лучше ладите, чем с анатомией… Всё, вам слово, прошу вас, прошу!
Главный врач Раздаева настаивала, лечащий доктор Вежина, устав удивляться, еще раз пожала плечами и вежливо ответила:
– Пожалуйста, ради бога! Только это всё никак не с меня началось, наверное, а с инфицирования лептоспирой, которая поражает мягкие оболочки головного и спинного мозга, а также печень и лимфатические узлы. В первые часы заболевания лептоспироз часто проявляется высокой температурой… Да вы ведь и сами всё это знаете, правда? – Ж. Б. и В. В. на пару согласились, напыщенно кивнув, задумчивый кардиолог Кривошей перевернул промокашку и рисовал микробов в разнообразных позах. – Это, разумеется, замечательно, – менторским тоном продолжала теоретически подкованная Вежина, – но еще неплохо бы всем помнить, что достоверно диагноз ставится на основании серологических проб не раньше, чем через сутки после начала заболевания. Повторяю и подчеркиваю, коллеги: только на основании серологических проб и не раньше, чем через сутки. Иногда, знаете ли, всем в справочники нелишне заглядывать. Тоже ведь правда? – Все молчали. – Так вот, эту лептоспирозную больную по фамилии Бережная, я опять повторяю: Бе-реж-на-я, никак иначе, я отлично помню. Была я у нее через два часа после подъема температуры, предположила грипп, паче все домочадцы там им недавно переболели, оставила актив участковому доктору, то есть Василисе Васильевне. Вот, собственно, и всё… Ну а то, что к ее приходу на следующий день больная отчетливо пожелтела, и моя глубокоуважаемая вами коллега ничтоже сумняшеся диагностировала гепатит, а направление на госпитализацию нашему сантранспорту передать просто-напросто забыла, – так при чем же здесь я, помилуйте?! Так что же теперь, еще и за то, что в боткинском приемнике ее аккуратно до самой смерти промурыжили, я еще и за это отвечать должна?!
– Нет, за приемный покой отвечать вы не должны, незачем лишнее на себя брать, не то надорваться недолго. Вам и без того вполне достаточно, да и нам всем довольно уже фигуры вашей речи выслушивать… Правильно, коллеги? Давайте закончим. Я думаю, мы даже поблагодарим доктора Вежину за ее мотивированный, хотя и чрезмерно эмоциональный ответ. Спасибо!
Диана в ответ чуть склонила голову и сорвала аплодисмент. И даже не в единственном числе; первым захлопал спросонок доктор Лопушков, который было свистнул до неприличия громко и захрапел во все завертки, но был резко разбужен бдящим коллегой Птициным. Лопушков захлопал первым, кто-то в зале поддержал, публика засмеялась, зашикала, всё на минуту смешалось.
– Да ладно, ладно тебе, дружище, чего там! Не стоит уж так сразу, – смущенно потупившись, шептал ничего не соображавшему Федору растроганный Герман. – Ты погоди пока хлопать, Федя, вечно ты всё задом наперекосяк и телегу поперек лошади ставишь! Я же тот анекдот-то так и не рассказал еще! Анекдотец классный, не спорю, стоит того, но ты бы всё-таки его послушал сначала, а уже потом ладони от восторга отбивал… Ну да ладно, сейчас мы это дело поправим, слушай сюда…
– Коллеги, коллеги, прошу вас! – Раздаева поднялась, уперевшись руками в стол, и утесом нависла над аудиторией. Оживление, докатываясь до незыблемой Ж. Б., разбивалось и с шорохом стихало, будто уходило в песок, оставляя пену. – Довольно, коллеги! Ну что за цирк, как вам не стыдно! Вы же не в Госдуме, в конце-то концов! Это же вам не балаган! – Вопрос о балагане бесспорным не был, но прения регламентом не предусматривались, а главный врач поликлиники и всего территориально-медицинского объединения Женни Бонифатовна Раздаева неукоснительно держалась протокола. – Всё?! Очень хорошо. Вопрос рассмотрен. Решение комиссии по данному случаю таково, – она не без торжественности поправила округлые очки в тончайшей золотой оправе. – За небрежность и профессиональную недобросовестность, выразившуюся в диагностической ошибке, повлекшей за собой летальный исход, с учетом всех выясненных обстоятельств объявить доктору Вежиной строгий выговор с занесением в личное дело, лишить премии за август месяц сего года, а также…
В общем и целом в меру извивистое произведение за границы жанра не выламывалось, но Вежину донимал нестерпимый редакторский зуд. Она почесала стриженый затылок и раскрыла было рот, но в творческий процесс не мудрствуя лукаво вмешался диспетчер Иван Васильевич, который мягко, будто стелясь в своих по-домашнему уютных войлочных тапочках, прошел в зал и заявил:
– Извините, Женни Бонифатовна, – кашлянув, пробасил отставной фельдшер Иван Васильевич. – Прошу прощения, но у нас там срочно… Диночка, там заказец поступил, сложная списочная аритмия. Ты ее знаешь, больная тебя тоже. Проблемка в том, что она именно тебя хочет. Даже Мироныч ей ни-ни, вот только ты, и всё тут. Так на тебе настаивает, что даже не скандалит, а прямо-таки плачет…
Диана улыбнулась.
– Что поделаешь, Женни Бонифатовна! – посетовала она, лучась дружелюбием напоследок. – Ничегошеньки тут не поделать, сами видите! Каждому свое: кому решение решать, а мне, хочешь не хочешь, людей лечить надобно… Заканчивайте-ка вы без меня.
Вежина уже спокойно поставила точку, будто не глядя подмахнула собственное заявление об уходе, и следом за очень своевременным Иваном Васильевичем и фельдшером Киракозовым, которому ну очень не терпелось вернуться к своим непосредственным обязанностям, звонко вышла вон.
Иван Васильевич тем временем поспешал медленно, с неудовольствием поглядывая по сторонам на обычные мелочи вроде окна в коридоре с наполовину отсутствующим стеклом или покосившегося карниза над ним.
– А ровным счетом ничего срочного, спокойно всё, по-притихла хронь, – пояснял он по пути нетерпеливому Родиону Романычу. – Ровнехонько ничего нет, считай, одна Красавкина минут пять дожидается, Пиявкина по-вашему. Она-то и пусть бы лежала на здоровье, ей задержка даже показана, не то запросто красавица эта нарушится, если кто к ней сразу вдруг примчится. Судный день, решит, не иначе! Пусть бы она… как это она говорит… ёнчить? Во-во, пусть бы ёнчила себе помаленьку, но Мироныч просил хоть по какому-нибудь поводу Динку вытащить, пока она Жабу не задушила или еще каким путем не уволилась… Обе они хороши, ясное дело, им обеим на самом-то деле пора – Жабе вообще куда подальше, а Динке в отпуск надо, она же весь последний месяц на себя не похожа… А вот и она. Не гарцуй, не гарцуй, Диночка, ложная тревога!
Звонкая Диана сбилась с шага, но, уразумев что к чему, хмыкнула и рассмеялась.
Вежина смеялась, но, в общем-то, напрасно, поскольку теперь Иван Васильевич ошибался, сказав чуть раньше, не ведая того, чистую правду, как между прочим случается не только с поэтессами, тем более поэтами, но даже и с теми, кто с ними так или иначе сталкивается; происходит такое также и со всеми прочими, ибо каждый из живущих по-своему или по жизни бывает поэтом – что, конечно же, еще не повод писать стихи…
Иначе или так, но заведующий Вадим Мироныч Фишман, занявший на время диспетчерское место, пек вызовы, как блины. Он уже принял две «гипертонии», одну «температуру» и одного сложного списочного сердечника Морозова – как раз для «битых» Вежиной и Киракозова, которым пришлось срочно ехать, так и не дождавшись развязки презабавнейшего эпизода; телефон продолжал трезвонить. Мироныч потянулся было к аппарату, однако Иван Васильевич поспел вовремя.