Пригласили Истомину.
Я попробовал поработать с ней, однако сразу наткнулся на ту же непробиваемо-глухую стену. Ей была непонятна цель развлечения, устроенного хозяином, поэтому она всеми силами старалась думать о чем угодно – о наличии чистого белья, об отправке грязного в стирку, – только не о спрятанном предмете. В хаосе ее заботливых и хлопотливых мыслей я уловил все тот же отягощающий совесть груз «ответственности». Эта милая и скромная женщина никак не могла забыть о долге.
Приятно удивил присутствовавший в комнате совсем молоденький, с пухленьким личиком партработник. (Позже мне шепнули – Маленков, Георгий Максимилианович, сталинский протеже.) Он с предельной проницательностью оценил ситуацию и искренне переживал за своих старших товарищей, за их неуместную в присутствии вождя подозрительность, за их колебания в проведении в жизнь линии партии о доскональном изучении мыслей всех сотрудников центрального аппарата. Георгий Максимилианович рвался в бой, но как опытный кадровик, к тому же наученный горьким опытом своего бывшего начальника Ежова, сдерживал себя, считая, что пока ему не по рангу высовываться из сплоченных рядов членов ленинской партии. Если товарищ Сталин поручит ему роль индуктора, он охотно пожертвует собой, но высовываться с не обговоренной заранее инициативой – это грубое нарушение неписаных правил поведения члена ЦК. Тем более что Георгий Максимилианович был искренне уверен – смысл выступления заграничного работника в очередной проверке молодого и не по чину хваткого Лаврентия. По заслугам ли кавказский выдвиженец сделал такую стремительную карьеру?
Даже мой покровитель и импресарио Пономаренко не был свободен от такого рода размышлений – как отнесется хозяин к словам несдержанного на язык местечкового болтуна насчет его решительности и прямолинейности?
Поверите, эта истина открылась мне в такой объемной полноте, что я сразу почувствовал груз ответственности, которую легкомысленно взвалил на свои плечи. Поиск трубки вождя превращался в острое и смертоносное оружие разоблачения двурушников и прочих скрытых контрреволюционеров, засевших в высших эшелонах власти.
Если кто-то полагает, что я иронизирую или, что еще ошибочней, издеваюсь, тот глубоко ошибается, потому что именно иронию, не говоря о презрении к людям, я считаю чумой прошедшего века. Лазарь Каганович, например, в начале войны совершил невозможное – под его руководством были проведены эвакуация и перевод промышленности на восток, за что в 1943 году его удостоили звания Героя Социалистического Труда.
Не ошибитесь также в Молотове, о котором Уинстон Черчилль отозвался в свойственном ему метафорическом стиле: «Вячеслав Молотов был, очевидно, разумным и тщательно отшлифованным дипломатом, который составил бы достойную компанию таким корифеям, как Мазарини, Талейран или Меттерних».
Тот же Пономаренко, который во время войны возглавил штаб партизанского движения в Белоруссии.
Были в числе присутствующих и пустоватые фигуры, например Клим Ворошилов, но и этот не раз проявлял чудеса гибкости и изворотливости.
Минуло более чем полвека, и теперь, с высоты четырнадцатого этажа, я могу заверить каждого сомневающегося – это был общий настрой. Даже в сердце Виссарионыча я уловил несколько атомов страха, отравлявших ему жизнь.
Удручающие раздумья Сталина были связаны с исходом войны с Финляндией. Эта намечавшаяся как краткосрочная и победоносная военная кампания своим неожиданным результатом озадачила не только его, но и все высшее руководство страны. Если сподвижники имели спасительную возможность спрятаться за спиной вождя, сам Сталин как честный партиец, был готов принять на себя вину за бездарную пиррову победу. Он пытался успокоить себя тем, что ошибки, связанные с немыслимыми потерями, неповоротливым руководством, недопустимой расхлябанностью военной машины, обнаружившиеся в преддверии жестоких испытаний, еще можно исправить. Еще есть время по-большевистски взяться за дело – Ворошилов, например, уже получил пинок под зад за неумение воплотить в жизнь решения партии. Следует быстрее растить кадры, в чем Мессинг убедился в июне 1940 года.
В этот котел было суждено угодить мне, несчастному шнореру.
Оценив соотношение сил в узком составе Политбюро и особенно ужас взгроможденного на плаху Лаврентия, которого вождь решил принести в жертву заезжему медиуму, я поспешил объясниться:
– Свидетели не могут проникнуть в суть моего фокуса. Все, что я исполняю на сцене, это не более чем фокус…
– Не более чем фокус?.. – недоверчиво переспросил Сталин.
– Именно так, Иосиф Виссарионович. Мои способности связаны с так называемыми идеомоторными актами…
Далее, волнуясь и пытаясь избавиться от заумных иностранных слов, я попытался объяснять, что такое идеомоторика и чем может помочь мне индуктор, если мы договоримся о нескольких условных фразах.
Сталин добродушно объяснил Лаврентию:
– Вот видишь, Лаврентий, не так страшен черт, как его малюют. Так что принимайся за дело.
– Но как я могу быт уверен, что слова этого… нашего уважаемого госта, правда?
– Лаврентий… простите, не знаю как вас по отчеству…
Лаврентий снял пенсне, тщательно протер стеклышки, затем, нацепив их на нос, бросил бритвенной остроты взгляд в мою сторону. Ему редко приходилось встречать человека, не знавшего ни его отчества, ни фамилии, ни чем он занимается. Но если такой недоросль попадался, ему не позавидуешь. Меня пока спасало заграничное происхождение, а может, интерес хозяина дачи, поэтому, справившись с пенсне, он подсказал:
– Павлович.
– Лаврентий Павлович, – попытался я убедить этого интеллигентного на вид человека, – я говорю правду. Вы только мысленно отдавайте команды…
Наш спор прервал хозяин дачи. Обрывая дискуссию, он спросил:
– Товарищ Мессинг, где мы можем спрятать трубку?
Я не сразу осознал смысл этого, на первый взгляд, дикого в своей нелепости вопроса. Когда же до меня дошло, я невольно почувствовал неожиданное доверие к этому невысокому, с рябым неподвижным лицом и желтыми глазами человеку. Он признал за мной право выбора. Он признал во мне профессионала. Это придало мне смелости. Я попросил не выносить трубку из помещения, а также не ставить передо мной заданий, связанных с выламыванием кирпичей из стены, проникновением в камин или разборкой рояля, стоявшего в противоположном углу.
– Мы учтем ваши пожелания, – кивнул Сталин.
Лаврентий Павлович, сверля все тем же испытующе-недоуменным взглядом, вывел меня в другую комнату и там с нескрываемым удовольствием лично завязал мне глаза черной тряпкой. Затем, грубовато надавив на плечи, усадил во что-то мягкое, кожаное и предупредил охрану.
– Пуст посидит в этом кресле.
С порога добавил:
– И поразмишляет над тем, что ждет его в будущем.
Это был своевременный совет, особенно в устах такого проницательного и на удивление напористого человека, каким выказал себя Лаврентий Павлович.
Вернувшись, он снял с моих глаз повязку и, внимательно выслушав, в чем заключаются обязанности индуктора, с характерным акцентом принялся давать мне указания. Я с изумлением выслушал, что команды он будет отдавать кратко – «налево», «направо», «вверх», «вниз», – повторять будет не более трех раз.
Это было то, что надо, и я горячо поддержал его, только заметил, что количество повторов нельзя ограничивать заранее.
– Сколько же раз я должен повторят команды? – удивился Лаврентий Павлович.
В этом вопросе я ощутил нескрываемый оттенок снисходительного презрения, какое испытывает профессионал, имея дело с профаном. Чтобы понравиться своему индуктору, я поинтересовался:
– Простите, Лаврентий Павлович, как мне вас называть?
– Обращайтес ко мне «товарищ нарком». Можно «наркомвнудел».
– Как? – удивился я. – Нар…вну…ком…отдел?
Лаврентий Павлович четко повторил.
– Нар-ком-вну-дел! Итак, сколко раз я должен повторят ту или иную команду?
– До тех пор, пока я не угадаю ее и не исполню.
– Хорошо, уважаемый. Но учтите, никаких иних мислей или, что еще важнее, сведений, хранящихся здесь, – он постучал себя указательным пальцем по лбу, – ви не имеете права касаться.
Я испытал химически чистый, ничем не замутненный страх. Прекрасное будущее, о котором я размышлял, сидя в сталинском кресле, внезапно кувырнулось в бездну. Оттуда не было возврата, так как, имея дело с таким глазастым человеком, как Лаврентий Павлович, я никогда не смогу доказать, что НЕ ЧИТАЛ ЕГО МЫСЛИ! Что все дело в идеомоторных актах.
Я принялся оправдываться.
Наркомвнудел не перебивая выслушал меня, потом кивнул.
– Хорошо, попробую вам поверит, но после сеанса мы обязательно заедем ко мне, и вы подробно напишете, как вам удаются такие фокусы. Постарайтесь оказатся на высоте и не подвести товарища Пономаренко. Его рассказы о ваших чудесах очень заинтересовали товарища Сталина, так что имейте в виду…
Только значительно позже я догадался, что имел в виду Лаврентий Павлович, приглашая меня на Лубянку. Там я набрался бесценного опыта и теперь с высоты четырнадцатого этажа готов поделиться эти знанием со всяким, кто желает проникнуть в будущее. Это непростое ремесло и даже очень непростое, оно сулит знатоку не только успех и аплодисменты, но и неожиданные трудности.
Если кто-то из романтически настроенных читателей заинтересуется, как можно работать в таких условиях, могу заверить – такие испытания являлись в то время нормой, modus vivendi строителей социализма. Ответственно подойти к выполнению задания считалось делом ума, чести и совести этой эпохи. Мне пришлось на собственном опыте убедиться, что «ответственность» сама по себе, вольная и осознанная, не привязанная, как служебная собака, к какому-то высокопоставленному и напыщенному «изму», способна творить чудеса. Приглашение на Лубянку заметно подстегнуло Мессинга, ведь провались я в тот вечер, и наше дальнейшее общение с любезным Лаврентием Павловичем закончилось бы не совсем так, как мне бы хотелось. Ради сохранения мира во всем мире я был просто обязан в полной мере проявить свои возможности.