В прямом и переносном смысле.
Он предупредил: ни в коем случае нельзя отрываться от масс, надо доходчиво объяснять каждый опыт первичностью материи и вторичностью сознания. Не надо мистики, не надо нелепых жестов или истошных выкриков: «Тишина! Тишина!», тем более щегольских буржуазных нарядов – фраков, цилиндров, лакированных туфель.
Здесь этого не любят…
Сознаюсь, я не сразу понял, что он имел в виду, а уж рекомендации насчет сценического костюма посчитал просто оскорбительными. Что же мне, в гимнастерке выступать?! Или сапоги натянуть?! В гимнастерке и сапогах тем более не следует, заверил меня Виктор Григорьевич. Сочтут, что вы держите кукиш в кармане, ведь вы же не агитатор и не пропагандист. Я еще не до конца понимал значение этих слов и был вынужден согласиться с Финком.
Он первый высказал мнение, что мне не следует спешить с гастролями и в ближайшее время лучше не покидать Москву.
– Куда вы торопитесь, Вольф Григорьевич? – спросил он. – Разве вас не устраивает гостиница или питание?
– Нет, конечно, – возразил я. – Но кто оплачивает мое пребывание в такой роскоши? Почему я должен расплачиваться за еду какими-то бумажками? Как, кстати, они называются?
– Талоны.
– Вот именно, талоны. Я не люблю одалживаться.
Финк пожал плечами.
– Вам что за дело. Считайте, что вы в гостях у советского правительства, которое щедро и заботливо оплачивает ваше пребывание в лучшей гостинице Союза.
Такими чудесами меня не раз удивляла моя новая родина. Что касается Виктора Григорьевича, работа постепенно сблизила нас. От него я узнал много нового насчет внутренних течений в партруководстве, а также о том, кто такие «двурушники», «оппортунисты», как «правые», так и «левые», что означает термин «враги народа» и «расхитители социалистической собственности». Свою доверчивость Финк объяснял убийственным доводом: «Полноте, Вольф Григорьевич, от вас и так ничего не скроешь». Он же научил меня, как следует читать советские газеты.
Я сыронизировал:
– Вверх ногами?
– Нет, – ответил Виктор Григорьевич, затем без тени иронии добавил: – Но что-то в этом кульбите есть.
Я вынужден был верить ему, ведь товарищ Финк являлся не просто опытным в таких делах товарищем, но и орденоносцем, год назад получившим высокую правительственную награду – орден «Знак почета». По его словам, Виктор Григорьевич сумел отличиться двумя захватывающими повестями, повествующими о социалистическом преобразовании какого-то занюханного штетеле, о моих соотечественниках, отправившихся покорять таежные дали и распахивать целину. Первая называлась «Евреи в тайге», другая – «Евреи на земле».
В те дни мы напряженно готовились к первой гастрольной поездке на Урал. Дело было за малым – за поисками полноценного индуктора.
Лучше, конечно, индукторши.
В середине июня, когда Москва праздновала долгожданное вступление Карело-Финской республики в состав РСФСР, а центральные газеты печатали сообщения о введении новых воинских званий и фотографии счастливчиков, на которых ворохом посыпались первые генеральские чины, мне позвонил Лаврентий Павлович.
Это случилось в ту самую минуту, когда, получив свежий номер «Известий», мне бросилось в глаза сообщение о том, что фашисты вступили в Париж. Я потерял дар речи. Дело было даже не в поразительной стремительности немецкого наступления и не в том, что французская оборона, опиравшаяся на хваленую линию Мажино, рухнула как карточный домик. Куда хуже было, что мой прогноз, озвученный в далеком тридцать первом году, в Шарлоттенбурге, так внезапно осуществился.
Телефонный звонок привел меня в чувство. Это был сам наркомвнудел. Он любезно напомнил о моем обещании навестить его в рабочем кабинете.
– Сейчас у вас найдется время?
– Ради Бога, Лаврентий Павлович, я всегда готов.
– Вот и договорились. Через пятнадцать минут машина будет ждать вас у подъезда.
Присутствовавший при разговоре Виктор Григорьевич вопросительно глянул на меня.
– Берия, – шепотом ответил я.
Его породистое литературное лицо сразу поглупело. Орденоносец некоторое время боролся с собой, потом едва слышно признался:
– Страшный человек.
Я усмехнулся. Оно, может, и так, да только не страшнее Вилли Вайскруфта.
Скоро я уже сидел в кабинете наркома – скромном, признаться, кабинете. Стены обшиты деревянными панелями, стол для заседаний покрыт зеленой скатертью, окна выходят на сумеречную даже в полдень, узкую улицу. Над рабочим местом – портрет нашего дорогого балабоса.
Поздоровавшись, наркомвнудел сразу перешел к делу.
– Мне доложили, у вас острая нехватка индукторов. Ми можем помочь вам подобрать подходящую кандидатуру.
– Спасибо, Лаврентий Павлович. Мне бы не хотелось озадачивать вас подобными пустяками.
– Это не пустяк, товарищ Мессинг, это совсем не пустяк. Ми, болшевики, очень серьезно относимся к тому, что говорят со сцени, а также к тем, кто говорит со сцени. Впрочем, нет так нет.
Он сделал паузу, потом протянул мне газету и, вмиг опростившись, вполне по-человечески, не скрывая некоторой растерянности, поинтересовался:
– Читали?
Я взял газету, отыскал глазами информацию о том, что немцы вступили в Париж, и удрученно кивнул.
– Ваш прогноз оправдался, – сообщил Лаврентий Павлович и ворохом рассыпал на столе фотографии, на одной из которых была запечатлена Эйфелева башня с развевавшимся над нею нацистским флагом. – Что скажете, Вольф Григорьевич?
Я осторожно пожал плечами.
– Что-то не припомню, чтобы я давал такой прогноз.
С горечью комментирую – человек глупеет не тогда, когда он выглядит глупым, а когда полагает себя умным. Я сразу обо всем догадался, но, считая себя несусветным умником, все еще предпочитал хвататься за соломинку случайности, стечения обстоятельств.
– А я припоминаю, что на одном из своих выступлений вы объявили – на Эйфелевой башне будет развиватся флаг со свастикой!
– Это была не более чем догадка, – заволновался я. – Мне повезло. Я понятия не имел о сроках. Будущее дается мне в виде калейдоскопа. Эти картинки никак не привязаны к какому-то определенному периоду.
– Возможно, – согласился нарком. – Но в таком случае как вы объясните факт ваших встреч с Гитлером и прогноз насчет красних флагов над Рейхстагом?
– Никак не могу объяснить. Я погрузился в некое невесомое состояние и описал то, что видел. Как я это увидел, объяснить не могу. Я был бы очень рад, если бы серьезные научные работники всерьез занялись мною и попытались проникнуть в тайну этого явления.
– Насчет науки и тех работников, которые, возможно, скоро займутся вами, мы поговорим позже, а пока у меня просба.
Я не нашел ничего лучше, как спросить:
– Так это не арест?
Лаврентий Павлович обрадованно всплеснул руками.
– С какой стати! Если вы полагаете, что здесь собрались кровожадные палачи, вы ошибаетесь и находитесь под воздействием самой нездоровой буржуазной пропаганды. Конечно, ми обязаны стоят на страже интересов пролетариата, и ми стоим, к этому призивает нас партия, но, насколько мне известно, ви что ни на ест пролетарий из пролетариев. У вас хватило сознателности примкнут к борьбе рабочего класса Германии против реакционеров и фашистов. Мы с пониманием отнеслись к вашей попытке выйти из борби. Не каждий способен пожертвовать жизнью во имя пролетарской революции. Насколко мне известно, даже в трудных условиях подполя вы не опустились до измены и подлого двурушничества, так что об аресте пока говорит рано. Пока вам верят, товарищ Мессинг, следовательно, надо потрудиться, и крепко потрудиться, на благо новой социалистической отчизны. Отсюда вытекает моя просба. Мы просим вас подробно и в деталях описат все встречи, которые состоялись у вас с нинешним главой немецкого государства, вплоть до самых мелчайших подробностей, с перечислением всех лиц, присутствовавших на этих встречах. Не плохо било би изложить свои впечатления от этих встреч, а также соображения, касающиеся личности вождя немецкого народа. Его, так сказат, modus operandi.
– Это не так интересно, как кажется, – попытался отговориться я.
– Возможно, но я прошу. Партия просит. Это не только мой интерес. Понятно?
Я кивнул.
Лаврентий Павлович предупредил:
– Толко одно условие. Писат будете в специально отведенном помещении. Предупреждаю, ни единой строчки в гостинице или в каком-нибудь другом месте. Ни с кем не надо советоваться. Наши специалисты разберутся, что вы хотели сказат. Мы дадим вам помощника, он поможет вам сформулироват свои мисли. Это толковый и образованный товарищ. Если вам потребуется литература, сообщите ему. Дня вам хватит?
– Это слишком мало, товарищ нарком!
– Время не терпит, Мессинг. Хорошо, два дня. Начните завтра, скажем, в десять утра. За вами приедет машина. А теперь, если не возражаете, а я познакомлю вас с вашим будущим помощником.
Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел ладный военный, один из тех, кто сопровождал меня в Москву. По-видимому, он был старшим в группе.
Военный представился – капитан госбезопасности Трущев Николай Михайлович. Мы пожали друг другу руки. Трущев показался мне приятным человеком, он не желал мне зла. В его голове по-прежнему царила какая-то нашпигованная непонятными афоризмами неразбериха. С такой методикой защиты – от абсурда – мне встречаться не приходилось (разве что в самолете). Вайскруфт грузил меня сверхприлипчивым фокстротом и многословными рассуждениями о доходах, которые принесет нам обоим обоюдное сотрудничество. Капитан Трущев действовал проще – он укрывался за нарочито пустыми и бессмысленными для всякого опытного медиума словами «есть», «так точно», «будет исполнено» и прочей абракадаброй, однако на этот раз ему не удалось провести меня.
Мы договорились с Николаем Михайловичем, что он заедет за мной не ранее половины десятого утра, и он вышел.
Лаврентий Павлович взял в руки мой пропуск и уже совсем собрался под