– Хотя бы кое-что, – проворчал балабос, выдохнул дымок и хитро взглянул на меня. – А насчет 22 июня вы ничего не можете добавить?
Я с удовольствием вдохнул знакомый аромат «Герцеговины Флор». Мне стало полегче. Была бы моя воля, я с головой погрузился бы в самый жар тлеющего в головке табака.
– Не могу вводить вас в заблуждение, – настойчиво подтвердил я.
– Хорошо.
Он перебрал лежавшие на столе газеты. Задержал в руках номер «Правды», подозвал к себе и, развернув газету, спросил:
– Что вы можете сказать об этих людях?
Я приблизился, заглянул в газету. Здесь были опубликованы – крупно и четко – портреты советских военных деятелей, впервые получивших генеральские звания, введенные в Красной армии в июне 1940 года.
С газетного разворота на меня смотрели люди разных национальностей. Миг, туман, наплывом ясность – и их лица ожили, задвигались, освоили речь. До меня донесся многоголосый хор приказов, докладов, воплей, предсмертных вскриков. За их плечами – там, в предсказуемо-близкой дали – пылали пожары, горела Волга, рушились дома. В небе кувыркались самолеты, из-под гусениц громадных бронированных машин комьями летела земля. Облик грядущего был страшен. Я с трудом различал подписи под фотографиями. Фамилии по большей части были русские, но среди них нередко попадались украинские, кавказские, восточные, польские – Ватутин, Говоров, Гордов, Качалов, Карбышев, Лукин, Сверчевский, Рокоссовский. Здесь были мои сородичи – Смушкевич, Цейтлин, Броуд Яков Исаакович. Одного из них я узнал сразу – этот генерал принимал парад в Бресте. Я наклонился пониже и прочитал: «Кривошеин Семен Моисеевич».
Мне было по пути с этими людьми. Война была неизбежна, и эти люди должны были защитить меня от врагов. Это был факт, и мне, нырнувшему в сулонг, было радостно с ним считаться. В будущее мы двинулись толпой. Обнажились первые дни испытаний, строй фотографий рассыпался, мы начали терять товарищей. Я почему-то брел рядом со Сталиным. Он рассказал, что его обижали в детстве. Нещадно колотил отец, мать защищала, но требовала не подавать виду. Будь джигитом, Иосиф. Сцепи зубы и молчи. Будь терпеливым и стойким.
Как Коба, спрашивал Иосиф. Да, как Коба, отвечала мать.
Он признался, что был малограмотен и потому обидчив, не знал европейских языков. В юности освоил русский. Иосиф открыл мне, что происхождения был самого грузинского, так что мстительности и жестокости ему не занимать, особенно по отношению к контрреволюционерам. Те, пожаловался Сталин, тоже хороши, чужую кровь не жалели. Попади он им в руки, они с него шкуру бы содрали. Он сожалел, что слабо сопротивлялся коварному «изму», и тот сумел на сколько-то процентов овладеть им. Тем не менее ему удалось сохранить много человечьего, а бычачье проступало только на теле в одном месте. Как бы поделикатнее выразиться – иначе говоря, ниже пояса. «Хочешь, покажу?» – предложил он.
Я отказался и, отвлекаясь от будущего-прошлого, пристальнее вгляделся в фотографии. Генеральские судьбы просматривались насквозь, до самого донышка. Их ждали суровые испытания, и не каждый оказался готов к ним. Я отметил умниц – указал на них Сталину – умолчал о тех, кто погиб, кому не повезло, кого искалечил плен, кто пропал без вести. Среди них попадались лица с темными пятнами, не смевшие поднять глаза. Я не смел судить их, тем более называть по именам. Кроме одной фамилии. Изучая абрис одного из новоиспеченных генералов, я не смог сдержаться. За сонными глазками, прикрытыми простенькими очками, простиралась черная полоса предательства. Я прочел – Власов Андрей Андреевич – и указал.
– Я не стал бы доверять этому человеку.
Сталин, не скрывая удивления, глянул на меня.
– Этому?! Командиру лучшей в Красной армии дивизии? Вы в своем уме, Мессинг? Какая цена вашим прогнозам, если вы не способны отличить зерно от плевел!
После короткой паузы Иосиф Виссарионович как бы между делом поинтересовался:
– Как долго будет длиться война, сказат можете?
Я отрицательно покачал головой. Я не настолько безрассуден, чтобы предупреждать нашего балабоса, что война продлится долгих четыре года и только последние месяцы доблестная Красная армия будет сражаться на чужой территории. После такого прогноза мне никогда не вырваться из рук Лаврентия Павловича. Но и молчать в присутствии балабоса было нельзя.
Я решился.
– Единственное, что мне видится, это вначале у немцев будут кое-какие успехи.
Сталин ухватился за эту фразу и доброжелательно предположил:
– Вы хотите сказат, что немцы кое-где прорвутся на нашу территорию?
Я кивнул.
– Можете подсказать, до какого пункта они продвинутся.
Я – дурак из дураков – не удержался:
– До Волги.
Сталин спокойно принял этот прогноз.
– А конкретней?
– До Сталинграда!
Балабос поперхнулся, потом снисходительно глянул на меня.
– Вы соображаете, что говорите? Это называется «кое-где»?.. От границы до Сталинграда около двух тысяч километров.
Он сел за стол. Ему стало скучно, он пожалел о потерянном времени.
Чем я мог помочь балабосу?
Участь моя была решена, оставалось только ждать приезда Берии. Меня передадут ему с рук на руки, и он еще раз попытается пристроить меня к делу. Я откажусь, дальнейшее двинется обычным порядком: скоротечное судебное заседание, прокурор огласит обвинение, «тройка» посоветуется и скорехонько вынесет приговор.
Утвердят его пулей.
Неожиданно балабос поинтересовался:
– Как вы сами видите свое будущее, Мессинг? Что ожидает вас в ближайшее время? – спросил Сталин.
– Концерты, выступления, будет много раненых. Время будет трудное, Иосиф Виссарионович, голодное.
– Что ж, – усмехнулся Сталин. – Я рад за вас. А что ждет меня?
– Я вижу вас победителем. Там, – я указал на свой отчет, – написано. Красные флаги над рейхстагом.
– Я не о том, Мессинг, – поморщился вождь. – Я имею в виду долго мне руководить страной, вести народ от победы к победе? Одним словом, долго ли мне коптить небо?
Это был самый страшный, самый нужный вопрос на свете, я долго готовил на него ответ. Это была долгожданная соломинка, которая могла бы помочь мне удержаться в мире живых.
Мессинг сглотнул и ответил.
– Долго.
– А точнее?
– Не менее десяти лет.
Сталин откинулся к спинке стула.
– Так мало?
– Не менее!.. – возразил я.
Сталин пыхнул дымком из трубки.
– Ви, кажется, заявляли, что не различаете дат?
– Именно так, Иосиф Виссарионович.
– Как же сосчитали?
– По событиям собственной жизни. С момента этого разговора она продлится не менее десяти лет. Не менее!! Но при одном непременном условии. Сколько протяну я, столько протянете и вы. Мы умрем почти одновременно… – я врал вдохновенно. – С разницей в несколько месяцев.
Сталин нахмурился, встал из-за стола, принялся разгуливать по комнате. Потом приблизился и, ткнув в меня трубкой, грубовато поинтересовался:
– Не сочиняешь?
– Нет. Я хочу сказать, что если меня оставят в покое, линия будущего прочертится именно таким образом.
Сталин погрозил мне пальцем.
– Ты хитрец, Мессинг! Другими словами, ты требуешь, чтобы я приказал оберегать тебя, заботиться о тебе, иначе, мол, пеняйте на себя?.. А если за тобой обнаружатся какие-нибудь контрреволюционные грешки?
– Я не требую от власти каких-то особых привилегий. Я просто хочу быть как все. Как артист я принесу куда больше пользы.
Сталин с удовольствием полакомился дымком.
– От твоего условия отдает обывательским подходом к истории. К тому же воинствующе обывательским. Только ты, Мессинг, не учел, что товарищ Сталин не страдает суеверием. Он материалист, что и тебе советует. Его трудно запугать. Пытались многие, даже Сталинградом – не получилось. Тебе ясно, Мессинг?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Правильно отвечаешь. Хорошо, что правильно отвечаешь. Тогда вернемся к нашим баранам. Вы утверждаете, что война неизбежна?
– Да, вижу страшные разрушения, пожары, сотни, тысячи, миллионы трупов.
– Войны без жертв не бывает, – успокоил меня вождь и спросил: – Победа будет за нами?
– Да. Я не выдумал красные флаги над Рейхстагом.
– В это готов поверить, есть подтверждения. И на том спасибо. Срок начала войны уточнить не можешь?
– Нет, Иосиф Виссарионович. То ли в следующем году, то ли в сорок втором.
– А в сорок третьем?
– Никак не в сорок третьем!
– Это точно?
– Насколько мне известно.
– Хорошо. Вот видите, товарищ Мессинг, если с вами провести разъяснительную работу, объяснить, что хочет от вас партия, то и от вашего брата, ясновидца, можно добиться толку.
– У меня есть просьба, Иосиф Виссарионович.
– Что такое? – насторожился балабос.
В этот момент до меня донесся шум подъезжающего к дому автомобиля.
Сталин прислушался и кивнул:
– Высказывайте, Мессинг. Надеюсь, это ваша последняя просба? Деньги у вас теперь есть.
– Так точно, товарищ Сталин. Я прошу вас позволить мне выехать из Москвы на гастроли, – я сделал паузу. – И если возможно, больше не вызывать меня.
Сталин усмехнулся.
– Насколько мне известно, очень многие мечтают, чтобы их вызвали ко мне. Вы редкая птица, Мессинг.
– Да, товарищ Сталин.
В этот момент в комнату вошел Берия.
– Лаврентий, мы тут кое-что обсудили с товарищем Мессингом. Полагаю, не следует ему мешать выступать перед публикой. Как ты считаешь?
Лаврентий Павлович поспешил пожать мне руку.
– Вполне согласен, Иосиф Виссарионович. Товарищ Мессинг цений специалист. Его дар вполне можно использоват в пропагандистских целях.
– Лаврентий, ты не понял. Он просит оставить его в покое.
На лице Берии нарисовалось искреннее неодобрение, однако вождь не обратил внимания на недовольство наркома и настоятельно добавил:
– Полагаю, с этим можно согласиться.
Берия понимающе кивнул.
Сталин прошелся по кабинету.