Когда официальная часть закончилась, на сцену вышел молодой человек в костюме. Воротник его пиджака почему-то был поднят. На беже-розовой сорочке красовался шелковый бант. Его туфли имели модный желто-коричневый цвет. Он жевал во рту незажженную регалию, держал руки в карманах и молчал, дожидаясь, когда публика, взбудораженная стихами Игоря Северянина, наконец, стихнет. Пронесся шепот: Маяковский. Он молча уставился на одну слишком экзальтированную даму, которая все никак не могла успокоиться и с восхищением повторяла вслух последние строки только что звучавшего стихотворения. Но, встретившись с острым, точно пика, взглядом поэта, блондинка втянула голову в плечи и затихла, как кролик перед удавом. Не отрывая от нее глаз, Маяковский вынул изо рта сигару и разорвал наступившую тишину хлесткими, как удары нагайкой, строками:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Он чиркнул карманной зажигательницей и закурил. И в тот момент, когда пламя осветило его лицо, раздался душераздирающий вопль. Кричала та самая дама, которую поэт только что избрал жертвой и «гипнотизировал». Послышалось чье-то возмущение, кто-то засвистел. С диванов в адрес Маяковского полетели оскорбления. Стихотворец хотел направиться туда, откуда доносились ругательства, но его остановили и увели в другую комнату.
На подмостки выбрался какой-то человек. Он был довольно высокого роста, в костюмной паре и в галстуке, с увесистым носом и аккуратными усиками. Нос-картошка выделялся и, кажется, жил своей собственной жизнью, независимой от остального лица. Теребя цепочку карманных часов, он принялся успокаивать публику, поясняя, что прозвучавшее произведение не имело никакого отношения к гостям.
– Кто это? – осведомился Ардашев.
– Николай Корнейчуков, известен под псевдонимом Корней Чуковский, литератор, – пояснил Померанцев. – Один из завсегдатаев нашего клуба.
– Послушайте-ка, Аристарх Виссарионович, вы помните «Метрессу»?
– Конечно. А что?
– А не могли бы вы прочесть это стихотворение со сцены?
– Могу, но зачем?
– Не сочтите за труд, Аристарх Виссарионович, ублажите! И еще: если вас посчитают автором – не отказывайтесь. Просто молчите, и все. Договорились?
– Ну, хорошо. Раз сам Ардашев просит – отказывать нельзя.
Репортер подошел к Чуковскому, перекинулся с ним парой слов и поднялся на сцену.
Публика затихла. В программе вечера не было ни Маяковского, ни Померанцева. И какой фортель выкинет новый выступающий – было неведомо.
Газетчик оглядел залу и совсем негромко, постепенно добавляя голос, стал декламировать:
Фильдеперсовые чулочки,
Платье с кружевом аграмант,
Жизнь, разрезанная на кусочки,
И герленовский аромат.
Ты растленная прелюбодейка,
Лента красная на снегу,
И волшебница, и злодейка,
Лодка, брошенная на берегу.
Ты ночная черная птица,
Что с надрывом кричит вновь и вновь,
Ты разорванная страница,
Ты погибель моя и любовь.
Недописанные строчки,
Недосказанные слова,
Я поставил пока три точки, —
Незаконченная глава…
Когда он умолк, зал разразился овациями. Многие вставали с мест и хлопали стоя. Едва он сошел со сцены, как отовсюду к нему устремилась публика. Кто-то жал руку, а кто-то просил автограф. Не успел журналист сесть на диван, как перед ним выросла фигура художника Шкловского, который уже находился в изрядном подпитии.
– Так, стало быть, Аристаша, ты и есть Супостат? – слегка покачиваясь, проронил он.
– Как видишь, – пожав плечами, ответил Померанцев.
– А что ж ты такой псевдоним себе выбрал несовременный? Надо было подобрать что-нибудь модное, на иностранный манер: Джон Бастэд или Вилли Бич[14], – хохотнул живописец, но тут же подался назад, встретившись с колючим взглядом Ардашева. – Кто это? Почему не знаю? – тихо спросил Шкловский.
– А это, сударь, к лучшему, что не знаете, – сухо ответил статский советник. – Я предлагаю вам вернуться на свое место и не загораживать нам сцену.
– Надо же! «Не заслоняйте мне солнце!» – едва слышно возмутился он и шепнул на ухо приятелю: – Аристаша, откуда этот Диоген выискался? Насколько я понял, он мне угрожает, да? – Живописец встрепенулся, пытаясь забросить назад непокорную, то и дело падающую на лоб челку.
– Нет, Шура, тебе никто не угрожает, – в ответ прошептал газетчик. – Но пока не поздно – лучше уйди. Этого человека злить – все равно что с молнией шутить. Не советую.
– Как скажешь, Аристаша, как скажешь. Но знай, с этой минуты ты мне не друг – и даже не собутыльник! – Он вяло махнул рукой и побрел через залу.
Неожиданно вырос официант с новым заварным чайником. Он расплылся в улыбке и, глядя на Померанцева, сказал:
– А это вам.
– Вы ошиблись, любезный. Мы не заказывали…
– Да-с, – ставя на столик, вымолвил он, – я знаю, но один господин велел вам принести. Они изволили еще и записку передать. – Половой выудил из кармана сложенный вдвое лист и передал его газетчику.
Развернув бумагу, Померанцев прочел вслух:
– «Метрессу» прочли изумительно, но зачем присвоили авторство? Нехорошо-с. Автор.
Текст был написан печатными буквами.
– Послушайте, милейший, – остановил официанта Клим Пантелеевич, – а где этот господин?
– Они изволили уйти.
– А как он выглядел? Вы можете его описать?
– Ничего особенного-с…
– Борода, усы, бакенбарды?
– Не помню, но усы точно были.
– А возраст? – не успокаивался статский советник.
– Примерно вашего-с.
– А рост?
– Как вы-с…
– Раньше он бывал здесь?
– Видел несколько раз. Они завсегда сидели одни, заказывали французский коньяк. Видать, приходили по приглашению.
– А кто приглашал?
– Позвольте объяснить, Клим Пантелеевич, – вмешался Померанцев. – Дело в том, что финансовое положение клуба оставляет желать лучшего. Вот потому и решили напечатать сто пригласительных билетов и продать. Вероятно, он и купил несколько.
– Точно так-с, – согласился прислужник. – Могу идти-с?
– Вот, возьми, любезный. – Ардашев сунул официанту целковый.
– Премного благодарен, – пропел тот и удалился.
– А я, право, не догадался, для чего вы попросили прочесть «Метрессу», – признался репортер. – Надо же, попали в самое яблочко.
– Да какое там «яблочко», Аристарх Виссарионович! В молоко! Вот если бы мы с вами сумели его распознать, тогда – другое дело. А хотя, – он задумался на миг, – вряд ли нам бы удалось доказать, что он и есть убийца.
– Почему? А почерк? Разве нельзя было определить, что на стене доходного дома писал именно он?
– Это очень непросто. Однако даже если представить, что эксперт сумел бы это установить, то все равно данное обстоятельство никак не изобличало бы преступника, поскольку нет прямой связи между стихами и убийством. Да и надпись «Морок изведет порок» появилась уже после того, как он совершил нападение на модистку. Любой адвокат научил бы Супостата, как себя вести на суде. «Да, – скажет, – не отрицаю, что оставил свои художества на стене доходного дома, на Гороховой, не ведая, что той же ночью случится убийство. А на Болотной писал уже после того, как в газетах появилось сообщение о несчастной модистке. – И добавит: – А вообще-то я зачитываюсь криминальными романами. Вот и подумал поиграть в загадки с полицией. А путать следствие – у меня и в мыслях не было». Вот и попробуй докажи.
– Но как же тогда его изловить?
Клим Пантелеевич прикрыл глаза и, проведя ладонью по лицу, сказал:
– Если бы я это знал, Супостат давно бы сидел в клетке.
– А что же делать? – с видом пытливого гимназиста спросил Померанцев.
– Думать, Аристарх Виссарионович, думать. – Статский советник поднялся. – Мне, пожалуй, пора. А вы оставайтесь, у вас еще полный чайник. – Он улыбнулся. – Только не переусердствуйте. Кстати, должен вас предупредить – за нами слежка. Их двое. Скорее всего, это господа из сыскного отделения. Уж очень топорно работают. Так что будьте внимательны и сохраняйте холодную голову.
На улице было свежо. Мороз усилился, и снег перестал идти. Он теперь жалобно поскрипывал под подошвами одиноких прохожих, мявших его парадный вид. Петроград спал, но спал как-то тревожно, неспокойно. И шум проносившегося трамвая, и рокотание автомобилей добавляли столичной ночи лишь суету и нервозность.
Ардашев нанял извозчика. Дорога была не близкой. И это его вполне устраивало. Статский советник достал коробочку монпансье, положил под язык конфетку и предался размышлениям. Размеренный топот усталой лошади действовал умиротворяюще, и очень скоро мысли, точно солдаты на параде, выстроились в нужном порядке. А позади, в саженях пятидесяти, следовал еще один экипаж с «топтуном», ожидавшим его на выходе из клуба.
«Похоже, я на верном пути и нет надобности менять первоначальный план, – мысленно решил он. – Вот только Чертоногов меня беспокоит. Надо бы завтра, еще до сеанса, предупредить его об опасности».
15Наедине с собой
«А все-таки обидно, когда у тебя воруют славу. И пусть даже ненадолго. Этот молодой человек в «Бродячей собаке» принимал поздравления, которые ему не принадлежали, с вполне довольным видом. Глупый. Он даже и не подозревал, что я мог бы лишить его жизни в один миг. Собственно, я так и хотел поступить. Оставалось дождаться, как только он расстанется со своим спутником, с этим странным господином с тростью. Странным, потому что он то и дело извлекал из кармана пальто копеечные леденцы и угощался ими с таким видом, будто это был самый изысканный деликатес на свете. Однако я отказался от первоначальной затеи – я обнаружил слежку. Видимо, эти двое изрядно насолили властям, если за ними по пятам ходят филера. А вообще-то в следующий раз буду носить с собой цианид. Как было бы удобно высыпать его в коньяк и послать на их стол! Не догадался. Ничего, впредь буду умнее. И все равно гордость переполняет меня за мои стихи. Жаль только, что я не могу поставить под ними собственную фамилию.