[33] в эпоху цивилизованного общества потускнела», — говорит дядя Тио, тыкая пальцем в Эрика, которым помыкает Габриэль. Мариэтт мной не помыкает, ей достаточно только заикнуться… Опять постукивают ее домашние туфли. У нее в руках стакан, в нем плещется вода, и Мариэтт говорит:
— Держи, пей.
Король пьет. Его корона с золочеными лилиями, но она из картона. Может, он ее и наденет на святках, если найдет боб, запеченный в сдобную булку. Все остальное время король живет покорным подданным, по указке меняет рубашку, глотает безотказно таблетки, которые жена ему протягивает, и все же он весьма почтителен с королевой. Абель, что ты сделал с Каином, который мог бы научить тебя насильственным действиям? Я смеюсь. Мариэтт тоже улыбается, даже не зная, в чем дело. И слава богу: хоть раз в жизни она откликается, как эхо. С ее губ слетают три словечка, нежные и собственнические:
— Ежик ты мой…
Ну ладно, пусть я буду ежик, у которого много иголок, но этот ежик глубоко предан своей хозяйке, а страшных зверей здесь нет. Я не бог весть что, это правда. Я посредственность, да. Я крикун, но покоряюсь, ну что ж, все это так. По крайней мере, я сам все это сознаю. А сознавать — это уже много. Если человек ощущает свою посредственность, он ее преодолевает и в некотором смысле ликвидирует. Подлинная посредственность всегда полна самодовольства. А я ведь собой не доволен. Видишь, пытаюсь себя ободрить. Раньше говорил себе: так жить унизительно. У нас с тобой одна-единственная проблема в этих четырех стенах, и она в наших с тобой четырех руках: мы должны в какой-то мере, хотя бы в небольшой, облагородить эту повседневность, эту обыденность, столь уродливую по самой своей природе, тошнотворную, как мусор, как машинная смазка, как судебная процедура. Я смеюсь. Мариэтт перестала улыбаться: оказывается, что-то ее встревожило. На глазах слезы.
Моя дорогая! Я снова вопрошаю себя, где же та, на которой я женился? Вот она, здесь; а где же тот, за которого ты вышла замуж? И он тоже тут. Такие, какими мы стали теперь. Многое для нас обоих уже кончилось. Я хотел сказать: кончились помышления о том, что все могло бы кончиться иначе. Ну, а каким станет для нас будущее? Бог мой, да это зависит от доброй воли каждого из нас. Достаточно допустить, что нет полного счастья на свете (покажите-ка мне такое счастье), и тогда исчезнет ощущение катастрофы, оттого что супружество не удалось, вы посчитаете это сугубо относительным и перестанете умиляться своим горестям.
Нам часто будет скучно. Мы будем ссориться. Но будут у нас и мгновения — не назовем их возвышенными (не надо употреблять выспренних слов), — но все же значительные. Я хочу сказать — полные глубокого значения, такие вот, как сейчас. Будет у нас и близость, будет и отчуждение и снова близость (нет ничего навеки постоянного).
Посмотри. Еще не наступил вечер. Все еще длятся прозрачные сумерки, в пору летнего солнцестояния долго бывает светло настолько, что в решетчатый ставень проникает закатный луч и видно, как в нем пляшут пылинки. Нам знакомы эти пылинки. Они серым налетом ложатся на мебель, я их вдыхаю и выдыхаю, они и в тебе и во мне. Нет ни одного дома, ни одной семьи, где бы их не существовало. Но мы знаем: в нас есть нечто, что, вспыхнув, способно озарить их порой, и они засветятся.