– Все считали его агентом охранки.
Эдвард постучал пальцем у виска:
– Я тоже могу быть агентом охранки, и никому не должно быть до этого дела! Пока не докажут, что я действовал в ущерб другому человеку, пускай идут к черту. А единственной его виной было то, что он не присоединился ни к одной из группировок. У нас считаются только с группировками. Как у всякого глупого народа, самостоятельное мышление считается преступлением.
Эдвард полагал, что прежде всего существует долг перед самим собой и главная обязанность человека – самосовершенствование. Возможно, отсюда брались все наши недоразумения. Я твердила, что он пренебрежительно относится к моим проблемам. А он с высоты своего положения попросту их не замечал. Мало ли что сказал обо мне тот или иной критик… «Важнее всего, что ты сама о себе думаешь», – говаривал он. Я-то как раз о себе думала не самым лучшим образом. Может быть, я была по отношению к себе несправедлива и Эдвард пытался мне это втолковать?..
Весна, как и все в моем нынешнем тюремном существовании, начиналась для меня с Изы. Войдя в ее комнату в административном блоке, я застала ее в белой блузке с распахнутым воротом. На ее шее я заметила тоненькую серебряную цепочку, при виде которой, не знаю почему, меня охватило волнение. Окно за ее спиной было распахнуто, и я ощутила на лице дуновение свежего теплого ветерка.
– Сперва сядь, – сказала она, – а потом я скажу, какая у меня для тебя новость.
Присев на стул, я с некоторой тревогой ожидала, что последует за этим вступлением, а она, улыбаясь, сообщила, что я получу увольнение на целых три дня. К тому же есть все основания полагать, что меня могут освободить досрочно, то есть чуть ли не к следующей весне.
– Ты рада? – спросила Иза.
Я молчала.
– Но ведь для тебя это должно быть хорошей новостью. – В ее голосе прозвучала нотка разочарования, вызванная моей реакцией.
– Новость хорошая, – ответила я тоном вежливой ученицы, но в душе была не совсем уверена в этом. Потому что вдруг осознала, что мне, совсем как Агате, некуда идти и я даже не знаю, что мне делать с этими тремя днями обрушившейся на меня свободы. Разумеется, я могла бы поехать к дяде в Варшаву, но как войти в ту квартиру?.. Пока я не чувствовала себя в силах войти туда… Мое разбирательство с Эдвардом еще было не закончено, несмотря на то что приговор прозвучал и я отбываю назначенный мне срок. Окончание этого срока вовсе не означает для меня свободы, потому что я сама себя еще не осудила, я все еще не знала, что мне думать о себе. Мать Эдварда пришла в суд в глубоком трауре. При даче свидетельских показаний голос у нее так дрожал, что некоторые слова невозможно было разобрать. Словно все произошло только вчера, а не два года назад.
– Высокий суд, эта женщина – весьма странная особа. Она испортила моему сыну карьеру, а потом… потом…
Я никак не могла понять, какую карьеру я ему испортила, что она имела в виду. Видимо, заграничную, потому что Эдвард сразу после введения военного положения хотел уехать из страны, а я была против. Несмотря на то что его ничего не связывало с движением «Солидарность», даже наоборот, ему все же предложили преподавать за границей, в Сорбонне, на хороших условиях, обеспечивали квартирой.
– Здесь всегда была глухая провинция, – пытался он убедить меня, – а после всего этого мы вообще окажемся в средневековье. Та горстка интеллектуалов, которая у нас осталась, еще долго не поднимется после нокаута Ярузельского, ведь Польская академия наук наполовину состоит из оппортунистов, а наполовину из стукачей. И те, и другие теперь будут долго, годами, лечить свое моральное похмелье. В жизни культуры и науки наступит регресс. Так им и надо, зачем надо было совать пальцы между дверями? Прошу тебя, Дарья, уедем со мной.
В ответ я лишь отрицательно качала головой:
– Хочешь – поезжай один, наш брак все равно угасает.
А он брал мое лицо в свои ладони и, глядя мне прямо в глаза, отвечал:
– Без тебя никуда с места не двинусь.
Я была нужна ему, так же как он был нужен мне, хотя вместе мы жить не умели. И все-таки у меня оставалась надежда, что уж состариться вместе мы сумеем. Даже тогда, когда он жил с той, другой, эта надежда грела меня. В глубине души я считала, что в старости он выберет меня. Быть может, все так и произошло бы – его новая избранница была намного моложе… Какой была бы моя жизнь, если бы Эдвард все же уехал тогда во Францию? Поехала бы я вслед за ним или старалась строить свою жизнь по-своему? По прошествии трех лет, с тех пор как его нет и уже никогда не будет, я так этому и не научилась. Я все еще завишу от него, даже думать стараюсь так, как хотел бы того он. Так что физическое устранение ничем не помогло.
Его первая попытка зажить своей жизнью с другой женщиной стала последней, закончившись смертью, его смертью…
Наш Амстердам… В самолете мы сидели с Эдвардом рядом, он читал «Тайме» на языке, который я возненавидела – он отнял у меня мужа. Итак, он читал, а я сидела бок о бок с ним, чувствуя сквозь одежду прикосновение его плеча. Это прикосновение было случайным или нет?.. Желая проверить, я слегка отодвинулась, спустя какое-то время его плечо снова коснулось меня. Было в этом что-то электризующее. Я украдкой взглянула на Эдварда. Он, казалось, был целиком поглощен чтением, выражение лица было совершенно невозмутимое, но ведь мы делили с ним не постель, а всего лишь кресла в самолете.
На месте нас ожидал сюрприз: перед выездом я направила факс организаторам, уведомляя их, что приеду с мужем, а посему прошу забронировать два номера, но, поскольку факс пришел с опозданием, свободных одноместных номеров к тому времени не осталось. Господин, встречавший нас в аэропорту, долго извинялся по этому поводу.
– Нет проблем, – отмахнулся Эдвард. – Нам с женой вполне хватит и одного номера.
При этих словах я испытала странное чувство. Возможно, вмешалась сама судьба, подумалось мне, может, отсюда мы вернемся вместе… Эдвард позвонит своей пассии и скажет:
– Извини, дорогая, но я решил вернуться к жене…
Все последующее время я жила словно в трансе. Вечером первого дня мы поужинали в ресторане гостиницы, а потом на лифте поднялись к себе. В лифте наши глаза встретились, и Эдвард тепло улыбнулся мне. Мыться он пошел, как обычно, первым. Из ванны вышел в пижаме и, нисколько не смутившись, спросил, какую кровать я предпочитаю, а когда я ответила, что мне все равно, занял ту, что ближе к окну. Теперь была моя очередь идти в ванную. Помещение ванной отличалось шиком – отель был высокого класса, никогда прежде нам не доводилось жить в таком за границей. Я разглядывала себя в зеркале, оценивая свои женские достоинства. Могу ли я еще нравиться, возбуждать желание? Распахнув рубашку, я осматривала свою грудь. Кажется, она была в порядке, без каких либо признаков старения. Когда я вернулась в комнату, Эдвард спал. В той нашей жизни я приняла бы это с облегчением, теперь же я почувствовала разочарование. Я легла, но так до утра и не сомкнула глаз. День мне предстоял трудный, но, несмотря на это, ни о чем другом, кроме того, что он находится в такой близости от меня, я думать не могла.
Моя встреча с читателями прошла с успехом, потом состоялся банкет. В гостиницу мы вернулись за полночь. Это была наша последняя ночь здесь – и мой последний шанс. На сей раз первой в ванную отправилась я. В постель я ложилась с бешено колотящимся сердцем, в ушах стоял шум.
Погасив свет, Эдвард забрался под одеяло.
– Спокойной ночи, – сказал он.
– …ночи, – буркнула я.
Он лежал на боку, спиной ко мне. Я лихорадочно искала повод, о чем бы заговорить с ним, боясь, что он тут же заснет.
– Вечер удался на славу… – неуверенно начала я.
– Может, наконец ты избавишься от комплекса провинциальной писательницы?
– Это ты считал меня провинциальной писательницей.
– Ну вот, опять я виноват.
– Нет, виновата была всегда я, только я! Пресловутая черная овца в нашем супружестве!
– Дарья, не забывай, что муж овцы – баран!
Мы оба прыснули от смеха. Эдвард зажег ночник.
– Может, найдется что-нибудь в баре? Пить хочется, – сказал он.
– Да ведь у нас есть шампанское! – чуть ли не закричала я.
По приезде мы нашли на столе в нашем номере корзину цветов и бутылку шампанского в ведерке со льдом, а рядом открытку с приветствиями от организаторов моей встречи с читателями. В тот день мы спешили (Эдвард сунул бутылку в холодильник) и позабыли о ней.
Теперь мы сидели на диване – он в пижаме, я в ночной рубашке – и пили шампанское. Шампанское… совсем как в самом начале нашей игры, подумала я. Может, самое время начать нормальную жизнь?..
В голове шумело, лицо Эдварда виднелось словно сквозь легкую дымку, которую хотелось стереть с его лица – мне хотелось отчетливо видеть лицо мужчины всей моей жизни.
Я протянула руку, а он поцеловал ее.
– Вернись ко мне, – горячо зашептала я. – Начнем все с начала.
Он отрицательно помотал головой:
– Дарья, так уж устроен этот мир, что у всего существует только одно начало и один конец.
– Но в любви бывает и два, и три… и пять, если двое любят друг друга. Я никогда не переставала любить тебя.
– Я тоже.
– Возьми меня!
– Не могу, – жалобно протянул он.
Когда мы снова улеглись и Эдвард погасил свет, я пришла к нему в постель. В первый момент мы крепко обнялись, я чувствовала тепло его тела. Но он тут же выпустил меня из объятий:
– Дарья! Все это лишено смысла!
– Ты сказал, что любишь меня!
– Люблю, но не могу… мы не можем…
– Только один раз, я так хочу тебя!
– Нет! Потом ты будешь жалеть…
В бешенстве я вскочила и вернулась в свою постель.
– Извини, – услышала я из темноты.
– Убила бы тебя сейчас, – сдавленным шепотом проговорила я – слезы душили меня.
Иза закурила очередную сигарету.
– У меня для тебя еще одна информация. В вашу камеру подселят двух новеньких. Все нары будут заняты, станет совсем тесно. Хочешь, я похлопочу, чтоб тебя перевели в другую, попросторней? Есть одна камера на четверых.