— А как же паи?! — недоумевающе выкрикивал пожилой, изможденного вида казак, — Говорили — паи у казаков отбирать будут, а оно вон чего…
— То-то и оно, полчанин, — разъясняли казаку. — Отберут землицу у тех, кто ее у казаков скупал да тыщи десятин имел. Ты думаешь, наказной атаман тоже паи получал? Ха-ха! Как бы не так! У него свои паи были не таковские. Вот у него-то да у таких скупщиков, как Леденцов, землицу отберут да всему обществу и отдадут.
Только среди зажиточных старых казаков хранилось сдержанное молчание. Оттуда несло холодом враждебности, там велись свои приглушенные разговоры.
Павел Пастухов, озлобленно моргая выпученным белым глазом, нашептывал подходившим к нему казакам:
— Вам меду подлили, а у вас и слюни потекли. Эх, вы! Кто этот декрет придумал? Хохлы, хамы, чтобы себя донской землей ублаготворить, а нас, казаков, с Дону спихнуть. Ишь, придумали конфискацию какую-то. Спокон веков такого не было…
Высокий и прямой, как глубоко ушедший корнями в землю тополь, стоял у крыльца Иван Землянухин. Рядом с ним сутулился, опираясь на палку, Илья Спиридонов.
— Илья Васильевич, слышишь? Наша теперь землица-то, а?.. Наша кормилица! — растроганно сказал Землянухин.
Сход закончился избранием нового хуторского совета и земельного комитета. В совет вошли: от иногородних — Анисим Карнаухов, председатель; члены: Ерофей Петухов, Илья Спиридонов, Иван Землянухин, Панфил Шкоркин; от казаков — Павел Чекусов, Иван Журкин, Андрей Полушкин.
Сход расходился медленно. У здания хуторского правления, а теперь — совета, до самых сумерок, возбужденно разговаривая, бродили казаки и иногородние, обсуждая новый закон о земле. В окне бывшего атаманского кабинета до глубокой ночи блестел свет: там, разбирая хуторские дела, заседал новый совет.
Далеко за полночь пришел домой Панфил Шкоркин. Он развязно ударил костылем в дверь и, когда сонная Ефросинья отворила ее, важно посмотрел на жену, прошел в хату. Ефросинья недоумевала: давно она не видела Панфила таким. Она решила, что муж под хмельком, и уже хотела осыпать его зычными упреками. Панфил остановился посредине тускло освещенной хаты, игриво подмигнул жене, ударил себя кулаком в грудь.
— Хозяин хутора! Я — хозяин хутора, это тебе не чорт собачий! Слыхала?
— Опять хлебнул, антихристова душа! — возмутилась Ефросинья. — Опять, наверное, связался с Голубом и поминаешь старое.
— Цыть, Фроська! — беззлобно прикрикнул на нее Панфил. — Чего ты понимаешь, бисова баба! Ты разумей: я — член советской власти.
Панфил подошел к старому, засиженному мухами зеркалу, подбоченясь и отставив хромую ногу, с ребячьей, простодушной гордостью вгляделся, в свое неясное отражение.
— Панфил Степаныч, здравия желаю! — обратился он к самому себе и поклонился. — Панфил Степаныч Шкоркин, ты — хозяин хутора. Управитель хутора… И-и, Панфил Степаныч, и до чего ты дожил, а?
Панфил засмеялся, покрутил лохматой головой.
Ефросинья смотрела на мужа так, будто окончательно решила, что он спятил с ума.
Проснулся Котька, сын Панфила, подошел к отцу в одной рубашонке, смотрел на него заспанными испуганными глазами.
— Папаня-я, — жалобно протянул он, думая, что отец выпивши и сейчас начнет буянить.
Но Панфил вдруг подхватил сына на руки, с давно невиданной нежностью прижал к себе, покалывая его щеки своей жесткой бородой, заговорил:
— Чудные вы, сынку с матерью! Вы думаете, ваш хромой батька выпил? И у него нету совсем ума? Эх, вы… Избрали вашего батьку в хуторской совет. Вон какие дела, сынок… Оказывается, есть у вашего батьки ум. Хотели его атаманы да полковник Шаров пулями истребить, да не вышло. Все общество сказало: «Панфил Степаныч, вот ты, голодраный рыбалка, садись в совет и держи крепко в руках наше право».
У Ефросиньи отлегло от сердца. Но ей все еще не хотелось верить. Она сердито сказала:
— Как же! Так тебя там и послушали и вместо атамана посадили! Обдурили тебя.
Новая мысль вдруг испугала ее.
— И чего ты лезешь не в свои сани? Или забыл про тюрьму? Давно ли тебя этапным порядком гоняли? А теперь опять захотелось?
Панфил долго, настойчиво успокаивал жену, против обыкновения не злобился на нее за упрямство.
— Молчи, Фроська! Теперь мы заживем по-новому. Вот справлю дуб и буду рыбалить. Землю получу: огороды, бахчи будут, хлебушка посеем…
Ефросинья постепенно сдавалась. Лежа в постели, она рисовала себе сытую жизнь. Все будет теперь у нее. Вот и леваду под огород надо будет в совете выпросить, и корову купить, и хату поправить.
Яркие мечты уносили ее далеко из сумрачной хаты, еще хранившей следы нужды и недавнего горя. Теперь Ефросинье тоже казалось, — горе и нужду можно было вымести из хаты, как ненужный, надоевший хлам; у дверей, как нарядная счастливая невеста, стояла светлая жизнь, и надо было впустить ее уже в чистую, просторную хату…
Утром, едва забрезжил рассвет, к промыслам Полякина стали сходиться рыбаки.
Панфил Шкоркин с несвойственным для него проворством еще с вечера обошел рыбачьи дворы и слово в слово, и кое-что прибавив от себя, передал о решении хуторского совета реквизировать имущество прасола.
Безлюдный до этого, заглохший промысловый двор снова ожил. В прохладной синеве утра вспыхивали красноватые огоньки цыгарок, слышались сиплый кашель, веселый смех.
Обеспокоенный необычайным сборищем, старик-сторож подошел к рыбакам, выставив из воротника тулупа белую бороду, спросил:
— За чем добрым пожаловали, граждане рыбаки?
Ерофей Петухов, после избрания его в члены совета проявлявший необычайную смелость, придвинулся к старику.
— Иди, диду, к хозяину и скажи: общество пришло устраивать реквизицию. Так и скажи — реквизицию.
Дед вытаращил опухшие спросонья глаза:
— Яку-таку реквизицию? Ты, Ерофей, задиристым стал. Не по росту голос.
— Ну-ну, диду, не растабаривай! Да дай сюда погремушку. Теперь она тебе ни к чему.
Под общий добродушный смех Ерофей хотел было взять из рук деда колотушку, но дед оказался не из податливых, резко отдернул руку, злобно замахнулся на Ерофея.
— Иди, чортово хамло, а то я тебе так и раскрою сопатку! Геть отсюдова все к идолу! — освирепел дед.
В это время подошли Анисим, Павел Чекусов и Панфил Шкоркин.
— Не горячись, дед Трофим, — спокойно сказал Анисим, — Без пользы быть тебе цепной собакой. Ребята, оставьте его.
Узнав Анисима и Чекусова, заметив, что некоторые рыбаки были с винтовками, дед сразу умолк, опустил колотушку. Он сжимал ее старческой, вздрагивающей рукой, как беспомощное оружие, боязливо озирался.
— Ерофей, и ты, Панфил Степаныч, — все так же спокойно приказал Анисим, — сходите к прасолу и возьмите ключи от главных лабазов. Ежели не даст, будем ломать запоры.
Плюясь и ругаясь, старик отошел в сторону — и вдруг загремел колотушкой с лихим остервенением. Тревожная дробь долго разносилась по объятым тишиной промыслам.
Осип Васильевич проснулся весь в холодном поту. Отдаленный, но явственный стук колотушки проникал через окно в полутемную, уставленную иконами спальню. Прасол прислушался: колотушка гремела все настойчивее, предвещая беду.
Прасол вскочил, стал торопливо одеваться.
Проснулась, заохала Неонила Федоровна. В ставню кто-то застучал требовательно, сердито. Осип Васильевич, накинув пиджак, вышел в сени.
На пороге стояли Ерофей и Панфил Шкоркин. Оба были с винтовками.
— Чего вам, братцы? — робко спросил прасол, холодея при виде оружия.
По важным и строгим лицам рыбаков прасол понял: колотушка гремела не напрасно.
Панфил стукнул винтовочным прикладом о пол крыльца.
— Господин Полякин, дозвольте получить у вас ключи. Совет постановил…
— Братцы! Что же это такое? — не спуская глаз с винтовок, забормотал Осип Васильевич. — Помилуйте, братцы! Я же вам, что было, ссудил… Ерофей, я же тебе новые сетки…
Прасол возвел кверху заслезившиеся глаза. Холодный взгляд Панфила был беспощадно строг.
— Общество приказало немедля отдать ключи, — повторил Шкоркин.
Прасол понял: уговаривать рыбаков бесполезно. Сердце его словно оборвалось.
— Я сейчас, братцы. Я супротив общества не иду, — заговорил он и кинулся в дом.
— Берите, братцы, — вернувшись, проговорил Осип Васильевич и отдал Панфилу связку литых гремящих ключей.
— Вот это дело! — с суровой веселостью сказал Панфил и усмехнулся. — Это настоящий откуп за паи. Зараз мы снарядим дубки и поедут рыбалки в гирла наловить рыбки. А то ведь завалялись у вас снастишки без дела, а рыбалки маются. А мы слыхали, — вы не супротив советской власти, Осип Васильевич.
Восковая желтизна заливала давно не бритые щеки Полякина, острая бородка дрожала. Дерзость Панфила, этого когда-то ничтожного человека, лишила Полякина самообладания.
— Ладно, грабители! Пользовайтесь! — не помня себя от ярости, с хрипом выкрикнул он. — Подавитесь! Пускайте все на распыл!
— Но, но! — оборвал Панфил и угрожающе поднял винтовку. — Только без бунту. А то мы и посадить можем.
Панфил и Ерофей сошли с крыльца. Осип Васильевич стоял в сенях, слушая, как удаляются их шаги и глохнут ненавистные голоса. Ноги его тряслись в коленях. В глазах мелькали красные круги…
Промыслы тем временем были объяты давно не виданной суетой. Люди торопливо открывали обомшелые двери лабазов, вытаскивали новые, еще не бывшие в употреблении неводы, бродаки, вентеря, мелкие сети. Анисим, приладившись тут же, на ящике со смолой, заносил в опись прасольское имущество. Посреди промыслового двора подымался пахучий смолистый дым: это рыбаки уже варили в огромном чугунном котле смолу, готовились смолить волокуши. В другом месте чинились и штопались широкие, скованные железными обручами чаны; с веселым уханьем рыбаки подкатывали их к приемочным лабазам. В бондарне стучали молотки, визжали пилы.
А у берега, на дубах уже натягивались широкие паруса, шпаклевались и заливались смолой рассохшиеся днища объемистых калабух и легких каюков. Павел Чекусов руководил сбором ватаг, назначал заводчиков, выдавал рыболовецкие снасти.