Таганцев говорил сбивчиво, волнуясь, то как бы продолжая спор с людьми, не внявшими его доводам, то жалуясь на тех, кому верил, а они отказали в поддержке, то гневно обвиняя.
Варвара Лаврентьевна понимала: мужу нужно не утешение или сочувствие, а вот эта возможность высказаться до конца. И она слушала, крепко сжимая в руках горячие пальцы Ростислава Леонидовича.
Ужинали теперь на кухне. Там от топившейся русской печки теплее, чем в столовой — угловой комнате с большими окнами. Как ни замазывай, из них всегда дуло.
За стол села и Ася. Она сильно похудела и, казалось, стала еще более хрупкой.
Мурлыкал незамысловатую песенку самовар. Ростислав Леонидович любил пить крепкий чай, наколов сахар аккуратными маленькими кусочками. Но сахара давно не было. Приходилось пользоваться сахарином, заранее разведенным в бутылочке. Сахарин имел особый металлический привкус, привыкнуть к нему Ростислав Леонидович никак не мог.
Варвара Лаврентьевна, чтобы сделать мужу приятное, достала из буфета два куска рафинада, сбереженные на всякий случай, и положила перед мужем.
Таганцев в полной мере оценил порыв доброй, преданной души и благодарно поцеловал руку Варвары Лаврентьевны.
Ася поняла это по-своему, весело закричала:
— Награда папе за законченный проект! — и, взяв щипчики, стала колоть сахар.
Проект! Можно ли винить Асю, что она сказала слово, вызвавшее беспокойство, от которого удалось ненадолго избавиться? Лицо его снова помрачнело.
Таганцев вдруг вспомнил разговор с дочерью на холодном ветру.
— Забыл спросить, как ты поступила с профессором?
— Я не последовала твоему совету, папа… Мне кажется, что… как тебе сказать… Нельзя жизнь человека брать изолированно от его деятельности…
— Изолированно? Гм… Мудрено… Какое касательство имеет высказанное изречение к профессору?
— Можно ли питать уважение к человеку, если он подлец?
— Ася! — умоляюще подняла руки Варвара Лаврентьевна.
Ася не обратила на нее внимания.
— Я запомнила речь Ленина. Ее недавно в газете напечатали. А профессор называет Ленина немецким шпионом. Ленина!
Сегодня эту фамилию Ростислав Леонидович уже слышал, но сказал его другой, не Асин, голос. Сказал сурово и жестко. Голос секретаря губкома: «Приказ о вывозке оборудования дан товарищем Лениным… Лениным…»
Ростислав Леонидович отодвинул подстаканник.
— Пойду лягу… Устал.
Таганцев проснулся от страшного ощущения, что падает в какую-то пропасть. Сна больше не было. Интересно, который час? Ростислав Леонидович приподнялся и повернул выключатель, но тут же вспомнил: из-за нехватки угля поселок после полуночи погружался во мрак.
Когда во время ужина Таганцев сказал, что устал, он действительно почувствовал странную слабость, а в глазах замельтешили черные точечки. Он с трудом дошел до кровати и сам попросил сердечные капли.
Неожиданная просьба мужа не на шутку перепугала Варвару Лаврентьевну. Она хотела позвать Асю, но Таганцев попросил этого не делать.
— Ты, Славик, как Дон-Кихот, упрямо воюешь с ветряными мельницами… Зачем было вмешиваться в эту историю с заводом? Викентий Львович поступил умно. Сидит дома. А ты? Сколько раз тебя учила жизнь: начальству перечить нельзя. — Варвара Лаврентьевна поцеловала его в лоб. — Бедный ты мой рыцарь печального образа! Спи.
Сна больше не было. Верно, пора уже вставать. Да, уже половина седьмого. Сейчас он услышит заводской гудок, если только часы не спешат… Ага! Вот! Загудел.
Если бы одновременно гудело с десяток других гудков, Ростислав Леонидович все равно распознал бы «петушка». Давно, не вспомнить, кто-то назвал этот гудок ласково — «петушком». Так прозвище и осталось.
Надо вставать. А может, сегодня остаться дома? Обрадовавшись такому решению, Таганцев устроился поудобнее, подложил руку под щеку и закрыл глаза… «Я на самом деле болен. Болен по-настоящему. Могу лежать в постели, не обращая внимания на «петушка». И ни о чем не думать. Ни о чем…» Ростислав Леонидович закрыл ухо маленькой подушечкой-думкой.
То ли он заснул, и ему приснилось, то ли показалось, но Ростислав Леонидович услыхал вкрадчивый шепот в самое ухо:
— На заводе никто не поверит твоей болезни… Особенно после стычки с Пылаевым. Решат: подражаешь начальству и саботируешь…
Фу, какое противное слово! Ростислав Леонидович отбросил подушечку. Похоже так… Любой скажет: инженер Таганцев струсил. Залез в норку.
Нет, только не это. Он пойдет на завод.
Ляхин вернулся домой поздно. Между ним и Сергеем состоялся долгий разговор, за которым незаметно пролетели ночные часы. Загудел «петушок». Сергей быстро оделся. Он хотел застать Таганцева дома, до его ухода в контору.
Ничего не изменилось в поселке за эти годы! Были войны, революции. Рушились вековые устои, обычаи, порядки. На смену одной власти приходила другая, а вдоль улиц стояли те же почерневшие деревянные дома. Над их крышами в зимнее безветрие поднимались вверх частоколом дымки.
Уже порозовело небо, но еще не исчез бледный контур полумесяца. В воздухе пахло печеным хлебом. Женщины на коромыслах несли ведра с водой, стараясь не расплескать.
Сергей шел по неровным улицам, и ему казалось: никуда он отсюда не уезжал. И не было долгих лет разлуки.
Вот и каменный особнячок Таганцевых. Пооблупившаяся затейливая лепка на карнизах. На застекленной веранде кое-где выпали цветные стекла. Их заменила фанера. С пузатых колонн по бокам ворот отлетела штукатурка, выглядывал красный кирпич.
Сергей остановился. Широкое окно — кабинет Ростислава Леонидовича, а крайнее — комната Аси. И опять, стоило только о ней подумать, тревожно забилось сердце. Сколько раз он поднимался на крыльцо по этим ступеням к парадной двери или заходил в ворота, чтобы попасть на кухню, к матери…
Он пошел через двор. В темных сенях нащупал дверную ручку, нажал ее и шагнул в кухню. Невольно подумал: сейчас увидит раскрасневшееся от кухонного жара лицо матери. Но его нелюбезно встретила незнакомая пожилая женщина.
Сергей спросил, встал ли Ростислав Леонидович. Но женщина боялась уйти и оставить его одного: украдет еще что-нибудь! Сергей объяснил, что его мать провела в доме Таганцевых пятнадцать лет возле этой плиты. Женщина стала приветливей и пошла посмотреть, проснулся ли хозяин. Сергей осмотрелся. И здесь мало что изменилось. Все на прежнем месте. Все как было…
Вошел Таганцев, обрадованно обнял Сергея и повел с собой в кабинет. Сергей, извинившись, что потревожил в такую рань, попросил устроить его на завод, рассказав про свою ссору с отцом.
— Кем же ты хочешь работать? — поинтересовался Таганцев.
— Хоть простым рабочим.
— Рабочим? — Таганцев взмахнул руками, сделав в воздухе какое-то замысловатое движение. — Не понимаю! Тебя с таким трудом удалось определить в гимназию. Дать среднее образование. Я сам, на собственной шкуре испытал, что значит выбиться в люди. А ты? Вместо того чтобы учиться, полез в революцию! Без тебя, что ли, не обошлись бы? Дурак!
Сергей не обиделся и виновато признался, что многого не понимал тогда…
— Но, если говорить откровенно, старался следовать вашим советам.
Таганцев удивленно посмотрел на Сергея. Сергей улыбнулся.
— Вы же сами каждое лето, когда ездили на лодке по Чусовой и Вишере, брали меня с собой. Вот и наслушался разговоров о справедливости.
— Справедливость! — Таганцев запустил руку и свою шевелюру. Сергей хорошо знал этот жест Ростислава Леонидовича как знак смущения. — Справедливость! Мало ли что ночью у костра не наговоришь!
— А я хорошо помню, Ростислав Леонидович, эти ночи у костров.
— Да… Чудесная штука! — И, словно жалуясь Сергею, грустно сказал: — А я давно не путешествую. Да, да! Давно.
— А ваши записи?
Таганцев махнул рукой.
— Посылал в Петербург. Мечтал: обойдемся без варягов. На Урале куда ни плюнь — иностранцы: Уркварты, Сендерсы, Роджерсы… Хозяйничают, как в собственной вотчине. Платину захватили, медь, изумруды…
— А что ответил Петербург? — спросил Сергей.
— Ничего! Когда сбросили бездарного Николашку, думал: теперь-то записи пригодятся. Какое там! Нынче одна работа — разрушать. Как поют в теперешней модной песне: «До основанья, а затем…»
Сергей вынул из кармана шинели свернутые трубкой школьные тетради.
— В армии, когда случалось свободное время, занимался вопросами баллистики…
Таганцев взял тетрадки и попытался их расправить, но они упрямо свертывались обратно.
— А, черт! Вот что, батенька, будешь работать у меня. Идем в контору оформляться!
Таганцев сам занялся этим вопросом. Не прошло и часа, как все документы были оформлены. Сергей Пылаев получил служебный пропуск. Пока все это происходило, за Сергеем внимательно следил Елистратов, скромно сидевший за одним из конторских столов. Когда Сергей вышел в коридор, Елистратов быстро поднялся и пошел за ним.
— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно! — весело воскликнул Елистратов и хлопнул по-приятельски Сергея по плечу. — Вместе ехали, а теперь вместе работать будем! Перст судьбы!
Сергей тоже обрадовался встрече с этим человеком, еще в вагоне показавшимся не тем, кого он старательно изображал.
— Зуб-то как? Не беспокоит?
Елистратов свистнул:
— Э-э! Забыл про него. Не дай бог заболит. Ай-яй-яй! Что же мы: разговариваем, а как звать друг друга не знаем. — И, шаркнув ногой, представился: — Елистратов Игорь Николаевич!
Сергей, подражая ему, произнес не менее важно:
— Пылаев Сергей Прохорович.
У Елистратова чуть-чуть поднялись брови.
— Пылаев? А у вас на заводе однофамилец имеется. Важная персона. Наш красный директор.
— Это… — Сергей запнулся, — мой отец. — Но тут же с горячностью поправился: — Бывший отец.
— Как бывший? — не понял Елистратов.
— Выгнал меня из дома.
— За что же такое жестокосердие?
— Разошлись в политических убеждениях.
Елистратов сочувственно обнял Сергея и, придав лицу скорбное выражение, вздохнул. Потом спросил, на какую должность принят он на завод. Узнав, что Сергей определен к Таганцеву, снова заулыбался.