— Мне сразу показалось: это ты.
Сергею захотелось сказать правду: он здесь только ради нее. Но неловко признаться, и он неопределенно проводит рукой по щеке.
— Второй день… Зуб. — И покраснел.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ася, сделав вид, что не заметила его смущения.
— В общем ничего… только ноги иногда… ватные. А ты тоже болела. Верно, заразилась от меня?
Ася тряхнула головой:
— Я ведь тогда еще трех больных осматривала.
— Ася, — тихо сказал Сергей, хотя кроме них двоих в комнате никого не было. — Помнишь день моего отъезда? На бульваре… Ледоход…
— Я не забыла, — прошептала Ася.
— Когда становилось очень трудно, я закрывал глаза и видел тебя. Над рекой. И сразу становилось легче! — Сергей улыбнулся.
— Ты что? — удивилась Ася.
— Это неправда про зубы. Мне хотелось встретить тебя.
Теперь покраснела Ася.
— Почему ты не приходишь?
Сергей молчал.
— Я тебя ждала.
У Сергея заколотилось сердце. Оно колотилось так громко, что, наверно, слышала регистраторша.
— Скажи: правда, что ты… — тревожно спросила Ася и замолчала, споткнувшись на каком-то трудном слове.
Сергей настороженно ждал, что она скажет дальше.
— …ушел из дома?
— Не совсем так.
— Не так? — обрадовалась Ася. Сейчас она услышит от Сергея другое, непохожее на те разговоры, которые велись вокруг ссоры Сергея с отцом.
— Я не ушел. Меня просто выгнали.
— Значит, правда? Что же произошло?
— Политические разногласия.
— Но раньше ведь их никогда не было! Почему же они появились? — настойчиво допытывалась Ася.
Мог ли Сергей сказать ей и эту правду?
— Наше семейное дело касается только нас.
— Ах так…
— Анастасия Ростиславовна! — позвала из окошечка дежурная. — К главному врачу.
Обрадовавшись, что появилась возможность закончить неприятный разговор, Ася обратилась к Сергею, как привыкла обращаться к больным — приветливо и спокойно:
— Заходи. Мама будет рада тебя повидать.
6
Положение 29-й дивизии значительно облегчилось бы, приди на помощь Третьей армии соседняя — Вторая армия, занимавшая участок Ижевск — Воткинск. Это заставило бы Гайду волей-неволей оттянуть часть войск с центрального участка. Но Вторая армия заняла оборонительные позиции и не предпринимала серьезных операций. Она топталась на месте, в то время как 29-я дивизия истекала кровью.
15 декабря Чусовская была оставлена.
С трудом оторвавшись от неприятеля, Лохвицкий, пользуясь советами одного из командиров, уроженца здешних мест, вел остатки полка не вдоль железнодорожного полотна, а лесными дорогами к поселку Калино, где находился штаб дивизии.
Лохвицкий двигался бы вдвое быстрей, если бы не обоз с ранеными. Но бросить его на произвол судьбы ни Лохвицкий, да и никто из камышловцев ни за что бы не согласился.
В одной из кошевок везли комиссара Слаутина. Заболев, он сперва старался перебороть желание лечь где стоишь и ни о чем не думать, не заботиться, а — спать, спать, спать. Но на второй день Слаутин свалился, смертельно подкошенный жестоким сыпняком. С каждым часом ему становилось хуже.
Лохвицкий неутомимо шагал впереди колонны, и было непонятно, откуда в этом старом теле столько энергии. Глядя на командира, невольно подтягивались и бойцы. Но иногда Лохвицкий приотставал, поджидая растянувшийся обоз, и молча шел рядом с санями, на которых лежал комиссар.
Слаутин в беспамятстве то нежно и жалобно по-детски звал мать, то выкрикивал слова команды, то шептал, нанизывая друг на друга отдельные слова, то порывался встать и сбросить с себя шубу, которой бойцы заботливо накрыли опаленного тифозным огнем комиссара.
Лишь один раз Слаутин пришел в себя. Глаза его прояснились, и он узнал Лохвицкого. Слаутин силился что-то сказать запекшимися, искусанными губами. Лохвицкий понял последнюю заботу комиссара и, наклонившись, поправил сползшую шубу.
— Все будет хорошо, комиссар.
Слаутин успокоился и, будто закончив тяжелую работу, устало откинул голову.
Вечером Лохвицкий снова подошел к саням. Глаза комиссара были закрыты, и он был странно неподвижен. Лохвицкий смотрел на его большие крепкие руки. Они много потрудились, а теперь лежали бессильные, ненужные, чужие. Лохвицкий снял папаху и поцеловал Слаутина в холодный лоб, машинально, осторожным движением смахнув осевшие на нем снежинки.
Объединившись вокруг духовного пастыря, пермские монархисты, меньшевики, кадеты и эсеры, презрев недавние распри, одинаково кликушествуя, распинались в любви к священной родине. Это, однако, не мешало продавать ее настоящее и будущее, а за спиной друг у друга тайком заниматься грязными политическими махинациями.
Пользуясь отсутствием сплошной линии фронта, Ольшванг установил контакт с благочинным. В очередном письме, полученном из Перми, Ольшванга подробно информировали о тщательно подготавливаемом восстании. Через полковника Риза-кули-Мирзу содержание письма стало известно Гайде. Понимая, что неожиданное антибольшевистское восстание обеспечит удачу его операции, Гайда потребовал от заговорщиков приурочить захват города к генеральному наступлению пепеляевского корпуса.
Переписка, налаженная Дикопольским, все время протекала благополучно. Ольшванг писал очередное письмо, даже не прибегая к шифру, тем более, что это письмо должен доставить в Пермь сам Дикопольский. Да, Дикопольский! Он решил вернуться в Пермь и, оттеснив остальных главарей восстания, занять среди них первое место.
Сенцов был убежден: без поддержки мировой революции эксперимент фанатика Ленина неминуемо кончится крахом. Так это случилось и в пятом году, когда большевики, вопреки здравому смыслу, тоже настаивали на вооруженной борьбе. Но если, не ожидая катастрофы, пойти на уступки — завоевания революции сохранятся. Лучше потерять руку, чем голову. Без руки просуществуешь, а лишившись головы — теряешь жизнь. Такими фразами Сенцов обманывал не только других, но прежде всего собственную нечистую совесть.
Когда управляющим заводом назначили Прохора Пылаева, а не его, самолюбию Сенцова был нанесен новый удар. Как давний работник конторы, он имел больше прав на эту должность, чем Пылаев — простой рабочий. Быть управляющим — штука нелегкая, требующая знаний, которыми обладает он, Сенцов, а не Прохор.
Но большевики Сенцова не ценят. Только при смене власти откроется перед ним путь, о котором он давно мечтает. А пока, терпеливо ожидая своего часа, Сенцов яростно схватывался с Прохором по любому вопросу.
Едва партийный комитет решил вести ремонт орудий, не считаясь со временем, Сенцов начал всюду возражать против этого:
— Боролись за восьмичасовой, а теперь все двадцать четыре жмем! А еще рабочая власть!
Не добившись поддержки завкома, он угрожал созвать общезаводской митинг. Пылаев напомнил: в городе военное положение и митинги собирают лишь с разрешения ревкома. Но Сенцов не сдался. Он поручил Пятишину подобрать надежных людей и пригласить к нему домой, ночью. Сенцов учил, что надо делать.
— Словно при Пугачеве, вручную пушки чиним! За что боролись?
Но предупреждал: за такие разговорчики… узнают — по головке не погладят. Действовать надо умно. Людей вокруг не собирать, а один на один, без свидетелей.
И вот работа на заводе вдруг, как будто беспричинно, ухудшилась.
Когда Никита Черноусов встревоженно доложил об этом Прохору, тот пошел в цеха проверить — что же случилось. По тому, как некоторые рабочие смущенно, а то и воровато отводили в сторону глаза, избегая встретиться с его требовательным взглядом, а другие, наоборот, смотрели нагло, как бы насмехаясь над новым управляющим, Прохор понял: действуют они по тайному сговору. Обойдя цеха, Пылаев прошел к Сенцову в завком.
Сенцов выслушал Прохора, не перебивая, как обычно любил делать. Потом наклонился и положил горячую руку ему на колено.
— Откудова у большевиков этакая болезненная подозрительность? И все-то какой-нибудь подвох! Или еще хуже — предательство! Са-бо-таж! — Сенцов рассмеялся. — Ох, модное словечко. А причина, Прохор, плохой работы крайне проста. Объясню фигурально. На лошадь можно накладывать много груза, на то она лошадь. Но настоящий хозяин знает: хоть лошадь тварь и бессловесная, но от непомерной тяжести свалится и больше не встанет. Так и рабочие.
Пылаев сбросил с колена сенцовскую руку.
— А как же на фронте? По твоей фигуральности, там тоже, как в наших цехах, волынку нора завести? Так, что ли?
Сенцов принужденно засмеялся:
— Какую волынку? Новый жупел!
— Христосиком прикидываешься?
— Говорить все можно. А доказательства имеются?
— Доказательства? — Прохор пошел к двери, но обернулся.
Сенцов продолжал сидеть рядом с пустым стулом все с той же гадкой улыбочкой.
— Ты говоришь: доказательства? Твое соглашательское нутро! — И с силой хлопнул дверью.
Дикопольский ужинал с Ольшвангом в кабаре, открытом в подвале оперного театра известным ресторатором, бежавшим на Урал из Петрограда. Дикопольский верил: пройдет несколько дней, и они вновь будут вместе сидеть за столиком, слушать нежный звон хрустальных бокалов и веселые выстрелы пробок из бутылок с шампанским. Но уже не здесь, в Екатеринбурге, а в Перми. И платить за ужин будет не Ольшванг, а он, Ди-ко-поль-ский!
— До скорой встречи, дорогой Альберт Ричардович!
— Счастливого пути!
Их лица стали серьезны, как и подобает при расставании, и они чокнулись.
На другой день Дикопольский отправился в опасный путь с проводником по кличке Верзила, явно уголовным типом, отрастившим длинные, до плеч волосы, которые делали его похожим на попа-расстригу. Сперва ехали поездом, потом на лошадях, и только на рассвете второго дня добрались до глухой малоприметной деревеньки, разбросавшей избы по склону горы у застывшей реки. Ночевали у бывшего лавочника, охотно давшего приют подозрительным путешественникам.
На заре двинулись пешком по крутому берегу. Перешли на другую сторону, стали пробираться густым лесом с расчетом к вечеру выйти на линию железной дороги и по ней — к полустанку, находящемуся за линией фронта. Линия фронта представлялась Дикопольскому, по батальным картинкам Самокиша в «Ниве», с колючей проволокой, окопами, черными столбами взрывов. Здесь, в лесу, — тишина, словно никакого фронта и не было, но Верзила все время настороженно прислушивался к каждому шороху. Бывал он в этих местах не раз и уверенно, по одному ему понятным примета