Трудно Прохору, родившемуся и выросшему здесь, решиться на это. Надо посоветоваться с военным начальством, с которым до сих пор разговаривал только по телефону.
Пылаев пошел в штаб обороны.
Увидав Лохвицкого, Прохор сразу узнал его и обрадовался, что оборону поселка доверили такому толковому командиру. И Лохвицкий, едва Прохор снял суконную шапку пирожком, вспомнил бурный спор управляющего заводом с инженером.
Выслушав Прохора, Лохвицкий прошелся по комнате, в углу которой, одна на другую, громоздились школьные парты. Он остановился подле черной классной доски и долго смотрел на сохранившуюся меловую запись алгебраической формулы.
— Конечно, жестоко и нелепо разрушать то, что создано руками человека. Быть учителем лучше, чем быть военным. Но я, увы, солдат. Для меня главное — задержать противника. Если ради этого потребуется уничтожить поселок, я не буду колебаться!
Схватив тряпку, Лохвицкий решительным движением стер числа и знаки. Прохор шумно вздохнул.
— Но ваша борьба с казаками в пятом году весьма поучительна. Ну-ка, покажите расселину, о которой, вы рассказывали.
Лохвицкий внимательно следил, как осторожно двигался по карте пылаевский палец. Но вот палец замер.
— Здесь? — спросил Лохвицкий.
— Да!
— Уверены?
— Она! — решительно сказал Прохор.
Лохвицкий в полной мере оценил стратегическое преимущество природного оборонительного рубежа. Он и раньше понимал — принимать бой в поселке невыгодно. Теперь, благодаря командиру рабочего полка, найден эффективный вариант.
— Молодчина, что пришли. Стемнеет, начинайте отходить на новые позиции.
Таганцев сидел дома. Правда, он раз попытался пойти на станцию, чтобы лично убедиться, что вагоны с оборудованием не отправлены, но Варвара Лаврентьевна категорически заявила: он это сделает, перешагнув через ее труп. Ростислав Леонидович открыл форточку. В кабинет с морозным воздухом ворвались звуки пулеметной и ружейной стрельбы. На время затихая, она, однако, насколько мог определить Таганцев, звучала на одном и том же месте. Значит, наступающие колчаковцы еще не вошли в поселок.
Со многими рабочими, что сейчас сражаются, Ростислав Леонидович проработал много лет, веселился на семейных празднествах и даже был крестным отцом. И Таганцеву становилось стыдно, что он грубо разговаривал с Прохором. Ведь Прохор тоже там!
Аси вторые сутки не было дома. Она находилась в больнице, куда поступали раненые.
Варвара Лаврентьевна, волнуясь за дочку, попросила Вадима, приехавшего из города, пойти в больницу и разыскать ее.
По пути в больницу Вадим обратил внимание на то, как безлюдно в поселке. Не было обычного в это время оживления, когда со всех сторон, сперва отдельными ручейками, а потом сливаясь в один поток, шли к проходной рабочие. И, наоборот, в больнице, где обычно царила строгая тишина, — шумно и суматошно. Привезли очередную партию раненых. Мимо Вадима проходили санитары с носилками. Одни раненые лежали неподвижно, без сознания. Другие стонали и беспокойно метались, их приходилось удерживать, чтобы не свалились с носилок.
Вдруг Вадим увидел Алешу Баранова. Его широко раскрытые глаза напряженно застыли, а зубы сжаты с такой силой, что Вадим ощутил боль в челюстях. Казалось, их свела та же судорога, что и у Баранова. Алеша глухо мычал, и пот крупными каплями покрывал его белое лицо. От тошнотворного запаха крови у Вадима закружилась голова. Он не помнил, как снова очутился на улице.
Возвратившись, Вадим успокоил Варвару Лаврентьевну: повидать Асю не удалось, но с ней ничего не случилось.
Поздно вечером пили чай на кухне. Варвара Лаврентьевна запретила зажигать лампу в столовой, где окна выходили на улицу.
Ростислав Леонидович сосредоточенно помешивал ложечкой морковный чай, хотя никакого сахара в нем не было, и прислушивался к тому, что делалось на улице. Стрельба прекратилась.
Было тихо. Потом его внимание привлек какой-то новый, не слышанный ранее шум. Ну да! По улице двигались люди. Иногда что-то звякало, раздавались приглушенные голоса.
Военные? Но кто? Куда идут?
Ростислав Леонидович выбежал в коридор. Схватив в темноте с вешалки и накинув на плечи попавшийся под руки женин каракулевый сак, приоткрыл входную дверь.
Мимо дома к городу шли рабочие. Ростислав Леонидович подумал: большевики собирались увезти оборудование, но оборудование осталось, а они уходят. Смешно! Но смеяться не хотелось. Ростислава Леонидовича тревожило какое-то щемящее чувство. И хотя вряд ли кто из рабочих мог узнать в едва различимой фигуре своего главного инженера, но Таганцев почувствовал неловкость оттого, что, притаившись, он подсматривает чужое горе. Отступив назад, Таганцев осторожно прикрыл дверь.
Первой в середине ночи проснулась от стука в окно Варвара Лаврентьевна.
Прислушалась. Стук повторился. Варвара Лаврентьевна разбудила мужа:
— Слава, они!
— Они? — не понимая трагического шепота жены, переспросил Таганцев.
— Из чека! Вот так же убили Никтопалиона Аркадьевича!
Варвара Лаврентьевна заплакала и, прижимаясь к мужу, умоляла не вставать.
— Подумают: никого в доме нет — и уйдут…
Стук становился настойчивым.
Проснулся и Вадим, которому постелили в гостиной на диване.
— Варюша, может, пришла Ася? — сказал Таганцев.
— У нее ключ… Это они!
Наконец, уговорили Варвару Лаврентьевну все-таки узнать, кто стучит.
Подействовал довод Вадима: чекисты не стали бы долго возиться, а взломали бы дверь.
Стучал санитар Ферапонт. Ростислав Леонидович его хорошо знал. С ним была Ася. Но где же ключ и почему не слышно ее голоса? С ней что-то случилось. Пальцы у Ростислава Леонидовича дрожали. Он долго возился с замком, а потом отодвигал тугую задвижку.
Ася лежала на ступеньках крыльца.
— Ранена? — закричал Ростислав Леонидович и опустился вместе с Вадимом возле нее.
— Сомлела.
И Ферапонт рассказал:
— Из больницы вышли вместе. Но вскорости барышня зашаталась и шла через силу. А возле крыльца не выдержала, упала.
Ростислав Леонидович, поблагодарив Ферапонта, сам поднял Асю и понес ее в дом, как носил маленькой, когда она засыпала у него на руках.
9
Едва колчаковцы подошли к рабочему поселку, заговорщики в городе взялись за оружие. Участились убийства красноармейцев и вооруженные нападения на квартиры партийных работников и служащих советских учреждений.
Для Бормотова пришло время переходить на нелегальное положение.
Неонила Никифоровна, приоткрыв на цепочку дверь, хотела тут же ее захлопнуть, не узнав квартиранта Савелия Тимофеевича Журавлева — так он изменился за время служебных разъездов. Голова выбрита. Исчезли бородка и усы, придававшие ему благородную солидность человека, занимающегося коммерцией. Худощавое лицо его помолодело, но выглядело куда более костистым и резким.
— Голубчик, кто вас так? — встревожилась старушка, когда, раздевшись, он прошел в свою комнату.
Бормотов рассказал, как, простудившись в дороге, занемог и попал в больницу. Решив, что у него сыпняк, сразу позвали парикмахера. Оказалась инфлуэнца. Но слабость страшенная. Еле доехал!
И Бормотов покорно отдал себя в полное распоряжение Неонилы Никифоровны. Она хлопотливо поила его горячим молоком и какими-то известными ей одной снадобьями, рассказывая последние новости. Так Бормотов узнал, что в поселке идут жестокие бои.
Первая попытка Пепеляева с ходу выбить красных с их позиций не удалась. Пришлось отступить, понеся тяжелые потери.
— Вы в пятом году от казаков два дня оборонялись, а мы продержимся еще больше, — говорил Прохору довольный Лохвицкий после очередной отбитой атаки. — Если артиллерийский огонь не даст белым выйти по льду в тыл обороны, выбранная позиция первостатейна.
Лохвицкий в служебной записке начальнику артиллерийской бригады Валюженичу просил сосредоточить на фланге, упирающемся в реку, не менее двух батарей. «Тем самым задержатся основные силы наступающего противника, выиграется время и обеспечится подход посланных реввоенсоветом резервных частей, достаточных для активной обороны города».
С запиской Лохвицкий решил послать Кузьму, Авдеевича. После удачного задержания Дикопольского Лохвицкий еще более привязался к смышленому мальчику.
Приказав отдать записку лично Валюженичу, Лохвицкий добавил:
— Не задерживайся!
Легче сказать, чем сделать. Добирался до города Кузьма Авдеевич пешком. Мороз, как назло, крепчал. Дул встречный ветер. Приходилось поворачиваться спиной, выжидая, когда он стихнет и можно будет сделать опять несколько шагов.
Как бывает бестолково, когда жильцы переезжают на новую квартиру, а их комнаты занимают другие люди! Так и в городе: из учреждений выносили и поспешно грузили на сани шкафы, столы, стулья и архивы, перевязанные бечевками. Папок такое множество, что Кузьма Авдеевич попробовал было прикинуть — сколько же понадобилось людей, чтобы исписать столько бумаги, но, дойдя до тысячи, бросил. А на одной из улиц он увидал, как канцелярские дела, бросали в костер и над ним кружились хлопья пепла. Люди были до крайности раздражены, они ругались между собой по любому поводу, а чаще так, беспричинно, чтобы сорвать накопившееся озлобление. Поэтому попытки Кузьмы Авдеевича узнать, где же находится разыскиваемый им штаб артбригады, кончались неудачно. Одни отвечали что-нибудь обидное, грубое, другие вообще не обращали на мальчика внимания.
Кузьма Авдеевич понимал: будь он взрослым, да еще одетым в шинель и с оружием, дело было бы иным. Ну, а с таким шпингалетом и разговаривать не желают. Но он упрямо продолжал поиски. Солдатская гордость не позволяла вернуться, не выполнив поручения командира.
Лохвицкий, прождав весь день ответа Валюженича и тревожась, что с мальчиком произошло какое-то несчастье, собрался написать новую записку. Но Прохор Пылаев доложил, что белые перешли по льду через реку и двигаются вдоль правого берега. Писать Валюженичу теперь не к чему. Надо отходить к городу, пока колчаковцы, зайдя в тыл, не отрезали туда дорогу.