И пианист невольно обратил внимание: на столике в сахарнице — цветные монпансье, а на прекрасном фарфоровом блюде — аккуратные ломтики грубого черного хлеба, выдаваемого по карточкам — «осьмушка» на день!
— Чем богаты, тем и рады. Кушайте!
Греясь у раскаленной «буржуйки», пианист с любопытством наблюдал своих слушателей. Все они примерно одних лет. Держатся просто и непринужденно, по-товарищески, но с большим внутренним достоинством и благородством. Старшим по возрасту казался человек с высоким и крутым лбом мудреца и рыжеватой бородкой. Очутившийся рядом Луначарский прошептал:
— Ленин!
Ленин? Вот он какой! Теперь пианист смотрел только на него.
А Ленин, просматривая газеты, вдруг заулыбался и подошел к скромно причесанной женщине с удивительно добрым лицом. Пристроившись возле уголка стола, она читала бумаги, вынутые из старенького портфеля, делая отметки карандашом.
— Надюша! Помнишь надоедливого английского корреспондента?
— Мистера Креншоу?
— Не забыла фамилию! «Дейли телеграф» дал его большую статью… О тебе. — И протянул ей газету.
— Обо мне? — Крупская покраснела.
— Ее заголовок: «Первая леди». — И пояснил тем, кто не знал: — В Англии так называют жену премьер-министра.
Крупская еще больше смутилась. Ленин, слегка раскачиваясь всем корпусом, весело заметил:
— В том, что это напечатала буржуазная газета, есть знаменательный смысл…
Потом подошел к пианисту и поинтересовался, много ли было слушателей на его концертах и как себя вели. И, услышав, что оба раза зал консерватории оказался заполнен до отказа, а во время исполнения слушали прекрасно, — обрадовался.
— В зале было холодно? — спросил Ленин.
— Немного прохладно, — ответил пианист.
Ленин улыбнулся, хитро прищурился и заложил руки за спину.
— Но не раздевались? Боялись замерзнуть. Вчера в Кремле для курсантов давали концерт. С каким вниманием красные офицеры, вчерашние рабочие и крестьяне, слушали чудесное пение Неждановой. — Ленин говорил горячо, но без пафоса и восклицаний. — Я подумал: не случись революции — все богатства культуры по-прежнему были бы скрыты от народа. А ныне, хотя народу приходится тяжко, очень тяжко, он жадно тянется к искусству…
Пока шел этот разговор, пианист поднял крышку рояля, сел и взял несколько аккордов, проверяя звучание инструмента.
— А теперь — слушать Бетховена, — торжественно сказал Ленин. И, подвинув два стула поближе к роялю, позвал жену.
Пианиста охватило необычное, давно не испытанное волнение. Словно в далекие дни, когда неизвестным юношей выходил перед публикой во фраке и лакированных штиблетах, выпрошенных отцом, оперным оркестрантом, у дирижера Барбини.
Раздались первые звуки. Легкие и вкрадчивые, и в то же время тревожные, беспокойные. Как в духоте предгрозья ветерок предвещает приближение бури, так и эта трижды повторившаяся жалоба таила пока еще скованную могучую силу. Но вот, наконец, она вырвалась наружу, бушуя и сметая все на своем пути.
Ленин сидел у стола, подперев голову рукой, другую положив на руку сидящей рядом Крупской.
А мелодия, истончаясь, затихала, словно глубокий вздох перед яростным рывком вперед. И вот они, грозные удары, возвещающие возвращение бури!
Взяты последние аккорды… Но не слышно обычных аплодисментов: Все продолжают вслушиваться в отзвучавшую музыку.
Первым нарушил молчание Ленин:
— Изумительная музыка! Слушая ее, с гордостью думаешь: вот что делают люди… И, заметьте, в условиях, когда они продают свой талант…
Ленин встал. Отодвинув стул, зашагал по комнате, напевая начало сонаты. Остановившись, спросил пианиста:
— Не похоже? А? — Ленин улыбался. — Очевидно, музыкант я неважный!
— А разве в Цюрихе мы плохо пели «Стеньку Разина» под твоим управлением? — улыбнулась Крупская.
— От нашего пения дрожали стекла, а возле кафе собирались удивленные жители, — весело добавил Луначарский.
Ленин подошел к роялю.
В отполированной крышке рояля было видно отражение Ленина. Вынув из жилетного кармана часы, он посмотрел на них. Заметив это, пианист хотел встать, но Ленин успел положить ему руку на плечо.
— Мы не торопимся. — И заботливо спросил: — А вы не устали?
— О нет! Лишь бы не устали вы, — искренне ответил пианист. — Я способен играть весь вечер.
— Прекрасно, — обрадовался Луначарский. — Думаю, никто не возражает, если наш гость сыграет Чайковского?
— С удовольствием.
Дверь чуть-чуть приоткрылась. В комнату заглянул личный шофер Ленина — Гиль. Свердлов, сидевший возле двери, недовольно посмотрел на него, но тот протянул конверт, пояснив жестами — надо передать Ленину.
Свердлов незаметно взял конверт. Знакомым почерком Фотиевой написано: «Телеграмма из Глазова». «Дело касается Перми», — догадался Свердлов и взглянул на Ленина.
Ленин слушал вдохновенную мелодию, оставшись стоять возле рояля, держа одну руку в кармане брюк и слегка покачиваясь в такт музыке. Хорошая, добрая улыбка освещала его лицо, глаза теплились задумчивой нежностью.
Думая, что Ленин целиком поглощен слушанием Чайковского, Свердлов хотел положить конверт в карман кожаной куртки, чтобы передать позже, но едва заметное движение головы Ленина остановило его. Ленин все видел.
Владимир Ильич знал: аккуратный Гиль мог приехать ранее назначенного часа только из-за какого-нибудь важного и неотложного дела. Не считая удобным прерывать игру пианиста, Ленин терпеливо ждал конца исполнения «На тройке».
На этот раз раздались дружные аплодисменты.
Ленин взял конверт у Свердлова, вынул телеграмму. Прочитав ее, нахмурился. Все сразу догадались: известие неприятное.
Поблагодарив пианиста и извинившись, что уезжает, Ленин попрощался с товарищами и вместе с Надеждой Константиновной и Свердловым (успевшим с разрешения хозяина завернуть несколько леденцов в бумажку для детей) спустился вниз. На улице Гиль уже завел автомобиль-лимузин «Тюрке-Мери», на котором с первых дней Октября возил Ленина.
— В Кремль. Побыстрее.
Сев в машину, Ленин резко сказал:
— Нас опять бьют.
— Пермь? — тревожно спросила Крупская.
— Да. В руках у белых. Еще вчера Троцкий успокаивал: все в порядке, а выходит — не сделано ничегошеньки! Успокаивать и успокаиваться — плохая, вредная тактика!
Ленин сказал это гневно и всю дорогу не проронил ни слова.
Войдя в кабинет, Ленин вызвал секретаря.
— Лидия Александровна! Садитесь и пишите запрос в реввоенсовет Склянскому.
Нервно шагая, он продиктовал:
— Что сделано, чтобы упрочить положение наших частей в районе Перми? Какая требуется срочная помощь от центра? Записали? Так… Совет Обороны ждет исчерпывающего ответа на эти вопросы.
Когда Фотиева ушла, Ленин встал на стул и выдернул из карты, висевшей на стене, маленький красный флажок.
— А в телеграмме преуменьшают размеры поражения, объясняя его «неожиданностью»… Позор!
Не считаясь с тем, что после ранения этого делать нельзя, Ленин спрыгнул со стула. Заметив укоризненный взгляд Свердлова, он коротко бросил:
— Забыл, — и решительно направился к письменному столу. — Революция действенна, если она умеет защищаться.
— Но такое умение, Владимир Ильич, приходит не сразу, — заметил Свердлов, желая успокоить разволновавшегося Ленина. — У нас уже есть командиры, всыпавшие по первое число белым генералам.
— Вы же сами знаете: этого мало. Мало, Яков Михайлович. — И тепло, дружески улыбнулся: — Ох, эти утешители!.. Мы обязаны быть сильными, чтобы нас не смяли.
Ленин положил флажок на чернильный прибор.
— Да. Не вышло с Корниловым, просчитались с Красновым, теперь ставка на Колчака!.. И вот — потеряна Пермь. Пренеприятно!.. Но как ни тяжело положение, мы обязательно победим. Верите, Яков Михайлович?
— Верю, Владимир Ильич!
— Пройдет два-три десятилетия. То, что многим сейчас кажется фантазией, превратится в действительность. И человечество поймет, почему в эти суровые, тяжелые дни не погибла, а выстояла молодая Советская Республика.
Слушая Ленина, Свердлов невольно ощущал, как каждое это слово будило в нем тот же героический порыв, что и недавно звучавшая «Аппассионата».
11
21 декабря нетерпеливый Гайда вызвал в штаб владельцев газет и приказал срочно готовить экстренный выпуск, оповещающий «об освобождении Перми от большевистского ига». К вечеру в типографиях набрали крупным шрифтом текст со специально оставленным местом, чтобы указать день и час радостного события.
Но кто-то из газетных дельцов припомнил казус, случившийся много лет назад в одной из киевских газет. В описании торжественной коронации Николая Второго обнаружилась страшная опечатка. Во фразе: «На голову Его Императорского Величества была возложена корона» напечатали вместо «корона» — «ворона». Полиция бросилась конфисковать газету, но ее уже распродали. А на другой день та же газета извещала, что во вчерашний номер вкралась досадная ошибка и в злополучной фразе следует читать не «ворона», а «корова»! Это звучало явным издевательством. Скандал приобретал политический характер. Все понимали: сделано это наборщиком умышленно, но виновника обнаружить не удалось и ответить за все пришлось редактору.
Зная, что полагаться на типографских рабочих теперь еще более рискованно, чем четверть века назад, решили, во избежание подобного крамольного сюрприза, установить в типографиях дежурства. Двое суток, пока Пепеляев не мог занять город, а Гайда с минуты на минуту ждал, когда же, наконец, это свершится, охраняли набранные тексты.
Ольшванг, аккуратно заносивший в записную книжку суммы, ссужаемые Ризе-кули-Мирзе, вдруг в ответ на его очередную просьбу сказал: нет! И тут же сообщил озадаченному принцу, сколько за ним накопилось долга. Цифра получилась настолько внушительная, что сквозь смуглую кожу кули-Мирзы стало заметно, как побагровели его щеки и затылок. Казалось, что проспиртованного экзотического принца хватит сейчас кондрашка. Но Ольшванг его успокоил. Речь идет не о возвращении денег. Всесильный комендант Екатеринбурга должен отправить своего щедрого кредитора в Пермь первым же составом.