И этот отчет ляжет, как и предыдущие, в архив. И начальник отдела опять напишет, чтобы он, Ольшванг, подлечил нервы. Слепцы! Правда, не так давно, вернувшись в Россию, он и сам верил: беспорядки скоро подавят, и ему легко удастся выполнить задание шефов. Но уже вскоре стало очевидным — это не так. И определение «беспорядки» верней всего подходило к тому, что творилось на территории, освобожденной Колчаком от большевиков.
Альберт Ричардович после неудачной попытки выкрасть записи Таганцева решил, что делать в этом городе больше нечего и можно уехать обратно в Омск. Он не обманывал себя приятными иллюзиями: положение на фронте все ухудшалось. Пепеляеву пора думать не о наступлении на запад, а о том, как удержать позиции и не откатиться на восток. Соотношение сил изменилось. Если раньше армия Колчака имела большой перевес в людях и вооружении, то теперь против двухсот семидесяти пушек белых у большевиков было их, по данным разведки, более трех с половиной сотен.
Альберт Ричардович назначил вечером свидание с Вадимом Солововым и не спеша шел к назначенному месту. Неожиданно он заметил: навстречу, опираясь на палку, идет Таганцев. Альберт Ричардович заулыбался, словно приветствуя хорошего знакомого, с которым давно не виделся. Он даже протянул руку. Но она осталась без ответного рукопожатия.
— Удивительно приятная встреча!
— Этой дорогой я ходил на завод двадцать пять лет! А нынче совершаю прогулку… Моцион… Говорят, полезно. — Таганцев в упор посмотрел на Ольшванга. — Благодарю вас за заботу о моем здоровье, господин… — Таганцев усмехнулся. — А фамилию забыл. Вы-то сами ее помните?
Альберт Ричардович весело рассмеялся, словно услыхал хорошую шутку.
— Виноват ваш непокладистый характер. Все зависело от вас самих, Ростислав Леонидович… Но кто старое вспомнит, тот останется без глаза. При нашей последней встрече мы оба излишне погорячились… Если вы не торопитесь…
— Мне некуда торопиться…
— Я преклоняюсь перед вами, замечательным инженером.
— Не петляйте, как заяц! — перебил его Таганцев.
— Вам необходимо уехать, и чем скорей, тем лучше. Правление «Сандэрс энд Родерс» предоставит вам работу на любом из своих заводов.
— Зачем такая спешка?
— Сюда скоро вернутся большевики!
— Но большевики не дикари какие-нибудь. Наши же, русские. Чего мне от своих-то удирать за границу?
— Боже, какая наивность! Думаете, они забыли, как вы боролись против эвакуации завода. Это не секрет!
— Да, да, действительно. Пренеприятная штука…
— Вот и получается — остаться здесь равносильно самоубийству!
Таганцев помолчал, а потом спросил, действительно ли можно ему работать на любом заводе в Америке. Обрадованный Ольшванг клятвенно заверил Таганцева, что к его услугам — лучшие американские лаборатории.
— И главное деньги! Короче все, чего у вас здесь нет и не будет никогда!
— Деньги? Это хорошо!
— Я через два дня уезжаю в Омск. Вот удобный случай выехать вам вместе со мной. Забирайте семью и в путь! — Альберт Ричардович вынул записную книжку и, вырвав из нее листочек, написал номер телефона.
— Одно только слово. Короткое. Всего из двух букв. И вы уедете в специальном вагоне. Поймите, иного выхода нет. Чекисты не пощадят ни вас, ни вашу жену и дочь. Их жизнь в ваших руках!
Альберт Ричардович схватил руку Таганцева и вложил в нее бумажку. И вдруг старый инженер неожиданно поднял эту руку и наотмашь, сильно ударил кулаком Альберта Ричардовича по лицу.
Альберт Ричардович, вскрикнув, упал. Таганцев, не глядя на него, повернулся и стал не спеша продолжать прерванную прогулку. Только сейчас догадавшись, что над ним издевались, задыхаясь от боли и ярости, Ольшванг выхватил из кармана браунинг и несколько раз выстрелил в спину удалявшегося Ростислава Леонидовича.
…Вадим пришел в чайную точно в назначенное время. В чайной было не очень людно. Вадим выбрал свободный столик за толстой колонной, поддерживающей сводчатый потолок, и заказал порцию чая. Принесли два чайника: один — пузатый — с кипятком, второй — поменьше — с густой, кирпичного цвета заваркой и тарелочку с мелко наколотым сахаром.
Вадим успел выпить стакан и налил второй, когда на лестнице показался господин Ольшванг. Он прижимал платок к щеке, словно у него болел зуб. Вадим поднялся и помахал рукой.
Подойдя к столику, Ольшванг спрятал платок в карман. Теперь было видно: нижняя губа рассечена, на скуле большой кровоподтек. «Кто его так?» — подумал с удовольствием Вадим, но промолчал, ожидая, когда Альберт Ричардович сам расскажет, что приключилось. Но тот молча налил чаю себе в стакан и тут же залпом выпил. Было заметно, как дрожат его руки. Вадим впервые видел Ольшванга в таком странном состоянии.
— Мы расстанемся, и, по всей вероятности, надолго!
Вадим тревожно посмотрел на него.
— Значит, правда, что красные наступают?
— Да, дела Пепеляева очень плохи.
— Но союзники прислали Пепеляеву дивизию морской пехоты. Это огромная помощь.
— И вы поверили? — Ольшванг засмеялся. — Пепеляев одел одну свою часть в английскую форму и распустил слух о десанте союзников. Но это бутафорское войско наголову разбито…
— Я тоже уеду! — не сдержавшись, крикнул Вадим.
— Оставайтесь. Большевики вам ничего не сделают. Инженеры нужны любому правительству. Тем более вашей профессии.
— А как я встречусь с Таганцевым?
Ольшванг улыбнулся:
— Пусть вас это теперь не волнует.
— А Сергей Пылаев?
— Неизвестно, жив ли он… Ну, а если старый соперник появится, просите прощенья!
Ольшванг встал. Разговор был окончен.
Вадим вскочил и, забыв, что они не одни, схватил его за плечо:
— Вы обещали устроить меня на завод вашей фирмы. В Америке! Я готов занять любую должность. Возьмите меня с собой.
— Вы больше пользы принесете здесь. Считайте по-прежнему себя на нашей службе. Понятно? — Ольшванг стряхнул руку Вадима со своего плеча. — Желаю удачи! — И быстро пошел к выходу.
Вадим стоял, бессмысленно глядя перед собой, опустошенный и растерянный. Он был готов расплакаться, как ребенок, которому обещали подарить красивую игрушку, дразнили ею, а потом она исчезла. Вадиму казалось: вокруг никого нет, он один в страшной пустоте.
А в чайной действительно стало тихо, и только чей-то голос возбужденно рассказывал, как недалеко от чайной только что нашли убитого. Потом все зашумели, задавая вопросы. Вадим очнулся от забытья и невольно прислушался. Он подошел ближе. И тут как раз громко прозвучали страшные слова:
— Старый инженер с завода.
Старый инженер! Вадима сорвало с места. Он растолкал стоящих впереди и увидел того, кто это рассказывал, — щупленького человечка с непомерно большим носом, похожим на картонные раскрашенные носы, что привязывают ряженые.
— Какой старый инженер? — Вадим схватил этого человека.
— Ты что, сдурел?! Пусти! — возмутился тот, пытаясь освободиться.
— Какой старый инженер? — переспросил Вадим, не разжимая рук, и, еще не услыхав ответа, почувствовал страх, сжавший холодным обручем сердце.
— Его дочка в больнице служит доктором.
Как Вадим очутился на улице и как бежал к месту убийства, он не помнил. Там еще стояла кучка любопытных. Но тело Ростислава Леонидовича уже увезли. Вадим заметил на земле темные пятна. Кровь! Она капельками алела и на рассеченной губе Альберта Ричардовича.
И сразу, казалось без всякой связи с происшедшим, припомнился во всех подробностях разговор с Ольшвангом. В памяти зазвучала сказанная им фраза: «Пусть вас это теперь не волнует». Ноги у Вадима обмякли, тело покрылось испариной. Еще немного, и он бы опустился на то же место, где недавно лежал Ростислав Леонидович.
Военный, рассказывавший в Вятке Сергею о случайной встрече с его отцом, не ошибся.
Полк Прохора Пылаева, входивший в 29-ю дивизию, действительно находился на правом фланге Третьей армии. Да, той самой Третьей армии, которая полгода назад, по твердому убеждению белого командования, навсегда перестала существовать. А она не только по-прежнему числилась в списках Красной Армии, но стала сильней, чем зимой 1918 года.
Успешные удары по белогвардейцам, начатые Фрунзе у Бугуруслана, переросли в мощное наступление по всему восточному фронту. В нем активно действовала и 29-я дивизия. В ее составе было немало потомственных пролетариев — литейщиков, горняков, шахтеров, сталеваров, горновых и токарей с уральских заводов, рудников, фабрик и шахт, людей, имевших особые счеты с колчаковцами. Надо было сполна рассчитаться за дружков-товарищей, оставшихся лежать в холодных уральских снегах, и за тех, кого замучили в белогвардейских застенках.
Прохор Пылаев дважды успел побывать за это время в госпитале. Первый раз — с легким ранением. А во второй раз он пролежал на больничной койке около месяца. Накануне выписки из госпиталя Прохор узнал радостную весть: части Третьей армии, перемолов под Глазовом отборные пепеляевские полки и преследуя их, вступили в пределы Пермской губернии!
Возвращаясь из госпиталя в полк, Прохор Пылаев решил воспользоваться случаем и побывать в штабе армии. Армия наступала, и во всех отделах, куда заходил Прохор, царило особенно приподнятое, возбужденное настроение. И еще радостнее становилось на сердце, когда видел Прохор в глазах у тех, от кого зависела судьба армии, а следовательно и судьба самого Прохора и тысяч других людей, находящихся под их командованием, твердую и непоколебимую уверенность — Колчак обречен!
Последним, у кого побывал Прохор, был начальник политотдела армии товарищ Лепа, профессионал-подпольщик, старый большевик, назначенный на эту должность Центральным Комитетом партии.
По-товарищески беседуя с Прохором, как большевик с большевиком, начальник политотдела обрадовал его еще больше: почетная задача освобождения Перми доверена 29-й дивизии.
— Понимаешь, Пылаев, такое дело быстро не делается. Понадобится много усилий, и крови трудовой прольется немало, — слегка заикаясь, говорил начальник политотдела. — В Третью армию за последние полтора месяца влилось около тридцати тысяч новых бойцов. Все молодые ребята. Надо, чтобы каждый твердо зналл: не от кого-нибудь, а лишь от него з