Из Берлина она пишет письмо немецкому другу о том, что «поездка в Сараево, наверное, немного похожа на то, что было в варшавском гетто в конце 1942-го»[1350]. Сравнение с холокостом тщательно продумано, позднее, когда стало известно о концлагерях, убийствах и «этнической чистке», все факты выплыли наружу. Зонтаг одна из первых высказала эти мысли в интервью немецкому ТВ. «Она была первым человеком международного масштаба, который публично признал, что то, что происходило в Боснии в 1993 году, было геноцидом, – говорил молодой театральный режиссер Харис Пашович. – Первой. Она это поняла. Она была уверена, что это важно не только Боснии, но и всему миру»[1351].
В Сараево на карту поставили не просто участь одного народа и одной страны. Сараево было европейским городом, а определение европейский, как писал Давид, «стало не столько географической, сколько моральной категорией»[1352]. Этой категорией являлось представление либералов о свободном обществе и о цивилизации в целом. Это понимали и сами боснийцы, которые не могли понять, почему мир не обращает внимания на их страдания.
«Мы – часть Европы. Мы, жители бывшей Югославии, поддерживаем европейские ценности светского общества, религиозной терпимости, мультикультурности. Почему Европа допускает, чтобы к нам так относились? Когда я ответила, что Европа есть и всегда была колыбелью цивилизации и одновременно местом, где происходили страшные зверства, они не пожелали это слушать. Никто не стал оспаривать это утверждение»[1353].
Идея объединенной Европы появилась после Второй мировой войны, когда возникло понимание и согласие в необходимости предотвращения ужасов войны. После Освенцима цивилизованным правительством можно считать то, которое активно борется с инцидентами повторений этих преступлений. Однако с этими преступлениями должны бороться не только правительства, но и свободные граждане. Но как индивид может противостоять целой армии? Вопрос о том, как противостоять несправедливости, занимал Зонтаг с детства, с тех пор как она прочитала «Отверженные» и увидела фотографии узников концлагеря в книжном магазине в Санта-Монике.
«Меня очень привлекает идея благородного поведения, – говорила она в 1979 году. – Сейчас такие слова, как «благородство», звучат странно, как-то по-снобски, по меньшей мере»[1354]. Но именно благородство лежало в основе того, что она еще раньше описывала как «серьезность». В «Эстетике безмолвия» есть слова:
«Быть серьезным значит быть «там». Чувствовать «вес» вещей. Собственных заявлений и поступков… Когда [Кьеркегор] говорил о том, что сейчас нет христиан, он имел в виду серьезных христиан, христиан, серьезно относящихся к христианству.
«Серьезно» – это когда ты готов действиями поддержать свои слова, подставить себя под огонь, ответить за слова деньгами»[1355].
САРАЕВО ДАЛО ЕЙ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДСТАВИТЬ СЕБЯ ПОД ОГОНЬ ЗА ИДЕИ, КОТОРЫЕ ПРИДАВАЛИ СМЫСЛ ЕЕ ЖИЗНИ. ОНА НЕ ДОСТИГЛА ЭТОГО ВО ВРЕМЯ ОБСУЖДЕНИЯ СПИДА, НО СДЕЛАЛА ЭТО В САРАЕВО. ПАШОВИЧ ПИСАЛ:
«Сьюзен понимала, что это был решающий момент европейской и, возможно, мировой истории. Она это знала. Она была готова за это умереть. Она говорила… я стараюсь не плакать. Я о ней уже давно так не говорил. Она этого не говорила, но позволю себе сказать, что она не хотела жить в мире, в котором такое возможно»[1356].
Зонтаг была обычным человеком, но благодаря своим произведениям стала символом космополитизма и европейской культуры. Она настолько серьезно отнеслась к своим обязательствам перед этой культурой, что была готова поставить под огонь как саму себя, Сьюзен Зонтаг, так и Зонтаг-метафору.
Она много думала о долге писателя перед обществом. Она преклонялась перед своими предшественниками, которые рисковали жизнью в сложных ситуациях. Ее удивляло то, что многие люди, находившиеся в ее положении, не желали рисковать. «Самым удивительным до того, как ты узнавал Сьюзен ближе, было то, что она вообще оказалась в этом городе, – говорил корреспондент NY Times на Балканах Джон Бернс. – Сараево не было популярно среди знаменитостей. Интересно, где была вся интеллигенция, знавшая о геноциде?»[1357]
После возвращения из первой поездки в Сараево в спокойную Германию она была «очень расстроена тем, что все немецкие интеллектуалы и писатели, с которыми я общалась – Гюнтер Грасс, Ганс Магнус Энценсбергер и другие, – были совершенно равнодушны к геноциду. Впервые в жизни я услышала, что Магнус говорит как немец, а не как европеец». В Сараево ее спросили, почему в город не приезжают другие американские писатели.
«В среде западной интеллигенции, а также писателей Западной Европы и Северной Америки существует гигантская деполяризация. Вы упомянули Курта Воннегута. Все эти люди сидят в огромных дорогих квартирах, выезжают на выходные за город и живут своей личной жизнью»[1358].
В августовском интервью Бернсу она упомянула о разнице восприятия боснийского и другого конфликта:
«Сараево – это испанская война наших дней, и различия в восприятии конфликта очень сильные. В 1937 году Эрнест Хемингуэй, Джордж Оруэлл, Андре Мальро и Симона Вайль отправились в Испанию, в которой было очень опасно. Оруэлла ранили, Вайль получила ожог, но это их не останавливало. Они приехали из солидарности, и в результате этого мы получили одни из лучших литературных произведений нашей эпохи»[1359].
Но к чему эти танцы со смертью? Чтобы стимулировать литературный импульс, когда она вернется в Лондон или Париж? В «Против интерпретации» она писала о мемуарах Мишеля Лейриса «Мужественность». Предисловие к мемуарам называется «О литературе, которую считают говном». Автор писал о том, что современная литература бескровна, скучна и безопасна. «Чтобы быть писателем, этого мало. Это тоскливо, тускло. Недостает риска, напряженности». Обитатель буржуазного общества ищет возбуждения за границей, будь та артистической или географической.
«Лейрис в процессе работы должен был чувствовать себя как тореадор, осознающий, что идет на риск. Только тогда то, что он напишет, будет стоить свеч. Но как писатель может воссоздать оживляющее ощущение смертельной опасности? Лейрис отвечает: путем отказа от защиты себя, не путем фабрикации произведений искусства, объективизации самого себя, но путем выхода на линию огня. Мы, читатели и зрители этого кровавого действа, знаем, что когда оно представлено в соответствии с правилами, то такая литература становится настоящей (вспомните, что корриду главным образом обсуждают как эстетический и церемониальный акт)»[1360].
Рецепт Лейриса был такой же, как у Адриенн Рич и гей-активистов: выйти из укрытия под пули. Этот императив можно было растолковать, как сделала Зонтаг, в качестве эстетического или политического требования, или как это делал Лейрис: желание рисковать жизнью. Рисковать жизнью в Сараево было легко: за время блокады погибло 11 541 человек, или в среднем по 10 человек в день.
РАЗВЕ НЕТ НИЧЕГО ГРОТЕСКНОГО В ТОМ, ЧТОБЫ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СТРАДАНИЯ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ ДЛЯ ДОСТИЖЕНИЯ «БОДРЯЩЕГО ЧУВСТВА СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ»?
Значит, для выполнения социального, политического, морального или эстетического долга необходимы ожоги, ранение в шею или смерть во время корриды? Достаточно ли риска или тому, кто хочет доказать свою приверженность, надо обязательно умереть?
Те, кто все-таки доехал до Сараево, поняли, как непросто ответить на эти вопросы. Даже те, к кому, казалось, не может быть претензий, делали ляпы. Джоан Баез говорила в голодном Сараево Атке Кафеджич о том, что та «слишком худая», а Бернар-Анри Леви, которого во Франции зовут BHL, получил в Боснии кличку DHS: Deux Heures à Sarajevo (Два часа в Сараево).
Местные жители имели возможность оценить приезжавших в город иностранцев. «Мы с большим скептицизмом относились к циркам «военных сафари», – говорила Уна Секерез, выдававшая «проходки» в город от ООН, в том числе и Сьюзен.
«Там были и другие люди. Просто дивишься: а ты-то чего здесь делаешь? Я предположила, что она быстро заглянет, как живут люди в резервации, и потом уедет. А она осталась. Это очень, очень странно»[1361].
Во время первого визита Зонтаг поэтесса Ферида Дуракович переводила ей вопросы журналиста.
«Первым вопросом был: Как себя ощущаете на сараевском сафари? Я перевела, и Сьюзен ответила: «Я поняла вопрос. Пожалуйста, переведите точно». Она посмотрела на меня и потом сказала: «Молодой человек, не задавайте глупых вопросов. Я серьезный человек»[1362].
В последней, напечатанной при ее жизни книге «Смотрим на чужие страдания» она писала: «Свидетельствование требует создание звезд-свидетелей»[1363]. Как и многие ее работы, книга была размышлением о способах видения и представления информации, и если ее отсылка к звездам звучит иронично, то это не так – или не только так. Как и все формы видения и представления, свидетельства зачастую патологически неэффективны. Как акт наблюдения за тем, что уже случилось, или даже риск, на который идет человек, пишущий или фотографирующий происходящее, может изменить мир политики и войны?