Занимавшаяся иностранцами сотрудница Министерства информации Сенада Кресо вспоминала о другом удивительном подарке от Сьюзен, от которого Сенада почувствовала себя обычной женщиной, а не жительницей блокадного города. Многие иностранцы привозили ей в подарок продукты, а Сьюзен появилась с «огромным флаконом Chanel № 5. С того дня я обожала ее не только за то, что она писатель»[1405].
Изудин Байрович тоже помнит доброту Сьюзен:
«В день рождения моей дочери, 18 августа, Сьюзен пришла на репетицию с арбузом. Я не в состоянии описать то, что мы почувствовали при виде арбуза. Я просто не верил своим глазам. Когда она узнала, что это день рождения моей дочери, она дала мне половину. Это было лучше, чем выигрыш в лотерею. Словно мне подарили новый Mercedes, нет, даже что-то больше! Когда я вернулся домой с половиной арбуза, все были в шоке»[1406].
Одним из наиболее трогательных документов, содержащихся в архивах Зонтаг, является рисунок арбуза с белыми и зелеными полосками. Над картинкой детским почерком написано: «Сьюзен – наш большой арбуз!»[1407]
«Я ИЩУ СВОЕ СОБСТВЕННОЕ ДОСТОИНСТВО. НЕ СМЕЙТЕСЬ», – ПИСАЛА СЬЮЗЕН В ДНЕВНИКЕ.
В Сараево, в котором люди «проводили значительную часть дня, следя за тем, что их туалет исправно спускает воду и ванная комната не превратилась в клоаку»[1408], она вела себя в соответствии с этой фразой. Сьюзен считала, что культура в состоянии помочь жителям Сараево побороть унижение и страх. «Схожу за водой», – говорила известная драматическая актриса Инес Фанкович, исполнявшая роль Поцо.
«Но было бы ужасно считать саму себя водоноской. Когда я работаю в театре, то забываю обо всем остальном. Я забываю о том, что каждый день мне надо поднять в квартиру от 30 до 50 литров воды, забываю о том, что боюсь снарядов, а я их очень боюсь»[1409].
В течение жаркого и голодного лета 1993 года Зонтаг и актеры работали по 10 часов в день. В первой постановке пьесы в Париже, режиссера Роджера Блина, кстати говоря, друга Арто, присутствует очень простая, базовая хореография, так же как и в сараевской постановке. Впрочем, в Сараево эта хореография была скорее вынужденной необходимостью.
«Мы играли при свечах [рассказывал Гламочак]. У нас было два небольших прожектора, питавшихся от генератора, но иногда мы не могли достать бензин. Тогда мы принесли много свечей и сделали масляные лампы. Так что мир Беккета был очень похож на наше здесь и сейчас».
Но в этом «здесь и сейчас» оказались сложности, которых Беккет совершенно не мог предугадать. Некоторые из них носили исключительно технический характер: «Отсутствие периферического зрения при наличии дневного или электрического света. Из-за этого они не могли одновременно снять цилиндры»[1410], – писала Сьюзен. Некоторые сложности объяснялись озлобленностью актеров из-за недоедания. Несмотря на то что Сьюзен пыталась «подкармливать» членов своей труппы, они все же были слабы и во время перерыва тут же ложилось отдохнуть. «Еще один признак утомления: им было сложнее запоминать реплики, чем другим актерам, с которыми я работала».
«Они забывали свои реплики также из-за беспорядка и страха[1411], и страх актеров не был надуманным. Однажды по Сараево выпустили 4000 снарядов в день, в другой день, 30 июля, всего один снаряд, который убил Влайко Спаровало – известного актера, часто исполнявшего роли в пьесах Шекспира. Вот как Байрович описывал день, когда о смерти Спаровало узнали актеры труппы Зонтаг:
«Пришла Сьюзен и спросила, чувствуем ли мы в себе силы сегодня репетировать. Я был единственным, предложившим отменить репетицию. Все остальные хотели работать, и Сьюзен с ними согласилась. Наверное, в тот день у меня было очень скверное настроение, может, все они были правы. В городе каждый день кого-нибудь да убивали»[1412].
Актеры чувствовали значение того, чем они занимаются. Ни в каком другом месте на Земле не была возможна постановка драмы в стиле Арто, если под этим стилем понимать «мир жертв чумы, который Арто считал важнейшим предметом изображения в современной драматургии»[1413]. Велибор Топич, исполнявший роль Эстрагона, так описывал то, что думали актеры:
«Обмануть зрителей было невозможно. Ты сам не знаешь, будешь ли жив через пять минут или на следующий день. Так что никого не обманешь и в этой ситуации, когда не знаешь, будешь ли жив завтра, чтобы снова стоять на сцене, приходится играть на максимуме своих способностей. Я играл для слепых детей, в больницах, где на первом этаже ампутировали ноги, люди в буквальном смысле умирали, кричали, когда я исполнял свою роль»[1414].
Вот в каких условиях шли репетиции и потом показывали постановку. Сьюзен внесла в текст значительные изменения. Владимир и Эстрагон превратились в три пары: мужчина и женщина, мужчина и мужчина, женщина и женщина. В результате пьеса стала слишком длинной, и за семь дней до премьеры Сьюзен решила выбросить весь второй акт. «Второй акт остался в голове зрителей и в наших головах. Может, во втором акте мы могли бы просто посидеть и подождать со зрителями в ожидании того, что произойдет и кто будет что делать», – вспоминал Гламорач.
Решение Сьюзен объяснялось практическим соображениями. «Как я могу заставить зрителей сидеть на месте два с половиной часа в зале без туалета и воды?»[1415] Кроме этого были, и соображения другого толка:
«Я подумала о том, что отчаяния первого акта будет для зрителей Сараево вполне достаточно, и не хотела их расстраивать тем, что Годо не появляется и во втором… «В ожидании Годо» – это иллюстрация того, как чувствуют себя жители Сараево: брошенными, отвергнутыми, голодными, ждущими того, что посторонние силы их защитят. Здесь очень своевременна постановка «В ожидании Годо», акт первый»[1416].
Спектакль имел успех у жителей города, говорил Гламочак:
«Она сделала фантастическую постановку. Ей удалось создать представление, происходящее здесь и сейчас из чужого текста, написанного за много лет до того, как мы его сыграли»[1417].
Сенада Кресо говорила, что символизм пьесы поняли как «историю наших жизней». Продюсер Адемир Кенович (продолжавший в годы войны снимать кино) говорил, что тот, кто видел эту постановку, никогда ее не забудет.
«Она дарила надежду, и когда что-то является сильным, то во время войны оно становится в сотни раз сильнее. Что-то хорошее становится в сотни раз лучше. Психологическое значение постановки было ОГРОМНЫМ. Сьюзен Зонтаг рассказывает о том, что происходит здесь и сейчас! Все было гораздо более масштабным, чем вы можете себе представить»[1418].
ПОСТАНОВКА ПРОИЗВЕЛА ОГРОМНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ НА ТЕХ, КТО ЕЕ ВИДЕЛ, НО БЫЛА ТАКЖЕ ВАЖНА ДЛЯ ТЕХ, КТО НАХОДИЛСЯ НЕ В САРАЕВО И ДЛЯ КОГО КОНФЛИКТ В БОСНИИ БЫЛ ДАЛЕКИМ И НЕПОНЯТНЫМ.
Возможно, с наигранной скромностью Зонтаг писала о том, что была «удивлена количеству откликов на Годо в международной прессе»[1419]. Ее часто, в том числе и в Боснии, обвиняли в том, что она не упускает случая себя пропиарить. Ирландский журналист Квин Майерс писал, что его «большой ошибкой было то, что он не сообщил сербам ее точные координаты с объяснением о том, что там находится боснийская тяжелая артиллерия»[1420].
Тем не менее ее удивление было вполне обоснованным. Эти события происходили совсем незадолго до массового и повсеместного распространения Интернета, и отправлять информацию из Сараево было не так-то просто. Электронные средства связи (радио, ТВ, телефон и телеграф) практически полностью перестали работать. Корреспондент New York Times Джон Бернс за пределами города, по специальному военному радио диктовал свои сообщения полицейскому, который не очень хорошо говорил по-английски и который потом переправлял информацию в Сплит, откуда уже по Интернету ее переправляли в Нью-Йорк[1421].
Боснийцы знали об этих сложностях и понимали, что может произойти, если мир узнает. Байрович говорил:
«Мы надеялись на то, что этот проект откроет миру глаза. Что увидят то, что происходит, и что-то сделают. Все мы надеялись на то, что Сьюзен Зонтаг достаточно влиятельная, чтобы что-то изменить. Ожидания, естественно, были высокими. Но мы даже не знали, услышал ли нас мир»[1422].
Узнав, как много о них написали в международной прессе, боснийцы обрадовались. «На первой странице Washington Post была статья с заголовком: «В ожидании Клинтона», – говорил Пашович. – Для нас это была большая победа. Об этом написали в New York Times и других изданиях»[1423]. Это было признанием благородства культуры. Поэт Йоран Симич писал: «Мы надеялись на то, что мир о нас узнает. У людей на Западе было впечатление, что мы очень нецивилизованный народ»[1424]